Первый повествователь эпохи

• Джозеф Конрад. Личное дело / пер. с англ. мастерской литературного перевода Д. Симановского — М.: Ад Маргинем Пресс, 2019. — 416 с.

На русском языке вышла книга Джозефа Конрада «Личное дело», которая увидела свет благодаря усилиям переводчика Дмитрия Симановского и студентов его мастерской — над переводом трудилось почти сто человек. Обычно ее жанр определяют как автобиографическое эссе, которое не умещается в рамки традиционного жизнеописания и с трудом поддается пересказу.

Известно, что Конрад создавал себе биографию сознательно. Он взялся за воспоминания, имея за плечами «Лорда Джима», «Ностромо» и «Сердце тьмы» — произведения, сделавшие из него «первого повествователя эпохи», как отзывался о нем Томас Манн. В 1912 году, когда «Личное дело» появилось в виде отдельной книги, никто и не думал причислять его к тому роду писателей, чей удел — приключения и море. Но Конрад все равно оставался чрезвычайно щепетилен во всем, что касалось его личной жизни и публичного образа. Если автобиографическое эссе о чем-то и дает четкое представление, так это о том, каким Конрад хотел предстать перед англичанами. Публикой, которой он, сын польского повстанца, всю жизнь говоривший на английском языке с несносным славянским акцентом, стремился доказать, что «джентльмен из Украины способен не хуже них управлять судном и ему есть что сказать им на их же языке».

Удивительно, но в жизни прославленный писатель и путешественник, ясностью мысли и точностью фразы пленивший многие поколения начинающих авторов, предпочитал вилять и сжигать письма. Дмитрий Симановский приводит в послесловии изумительную историю, произошедшую накануне свадьбы Конрада с Джесси Джордж, когда тот велел юной невесте сжечь полученные от него любовные записки — все до единой! Ни одна случайная бумажка не должна была сохраниться и компрометировать его перед лицом вечности. «Я не мог допустить этого на моем судне, даже если бы знал, что оно и пяти минут не продержится», — говорит капитан Мак-Вир в повести «Тайфун». Тот же принцип Конрад спроецировал на свою жизнь.

Жизнь его, меж тем, была поистине удивительной — хватило бы на несколько томов воспоминаний, позволь он себе заговорить о ней без опаски быть непонятым современниками. Конрад провел детство в Вологде, куда его семья последовала за отцом — ссыльным польским поэтом и бунтовщиком, осужденным за попытку восстания против русских. После смерти родителей Конрада взял на попечение живущий в Кракове дядюшка. Однако вскоре пылкий юноша решил уехать в Марсель, чтобы сделаться юнгой на французском корабле. Литературной карьере предшествовали почти двадцать лет скитаний по всему свету. Долгое время его называли «Киплингом морских просторов», и, пожалуй, он не преувеличивал, сказав, что до Конго был «просто животным». Странствия закалили Конрада так же, как каторга — Достоевского, которого наш герой считал «малахольным гигантом», одержимым «бесцельным мистическим страданием».

Конрад не единожды пытался подступиться к жанру автобиографии, но всякий раз уклонялся от прямого высказывания — прятался за философскими отступлениями и юлил. «Личное дело» было опубликовано в 1912 году, но существует и более ранняя серия автобиографических набросков — «Зеркало морей». Однако это не столько воспоминания, сколько сборник лирических зарисовок, навеянных «великой страстью» писателя — морем. Более поздние «Заметки о жизни и литературе» также представляют собой довольно разрозненную коллекцию ранее опубликованных очерков. Все эти наброски следует рассматривать как попытку обобщения, а не как честный разговор о себе. В каждой фразе Конрада, составившей «Личное дело», просматривается желание укротить стихию, не менее своенравную, чем море, — жизнь. Но любая попытка подчинить мир диктату разума обречена на провал, и все, что нам остается, — это вслед за автором повторять: «J’ai vécu».

Я существовал, незаметный среди чудес и ужасов своего века, подобно изрекшему эти слова аббату Сийесу, который смог пережить преступления и восторги кровавой Французской революции. J’ai vécu — все мы как-то выживаем, я полагаю, то и дело избегая всевозможных смертей, находясь от них на волосок.

«Личное дело» охватывает период, когда Конрад начинает работать над своим дебютным романом — «Капризом Олмейера» и в конце концов бросает флот, чтобы стать писателем. В книге не так уж много заокеанской экзотики и удивительных странствий. Зато есть та манера письма, которой соблазнилось немало писателей XX века, включая Фолкнера, Фицджеральда и Хемингуэя, — особый ритм конрадовской прозы. Все-таки главным приключением его жизни, как верно замечает литературовед Андрей Аствацатуров в книге «И не только Сэлинджер. Десять опытов прочтения английской и американской литературы», было путешествие к истоку человеческой речи. Суть своих отношений с языком — напряженных и эмоциональных — Конрад сформулировал сам:

Я просто люблю язык, но любовь к языку не делает человека литератором, так же как любовь к морю не делает его моряком. Вполне вероятно, что я люблю язык, как литератор может любить море, на которое смотрит с берега, — как область невероятных приключений и великих достижений, меняющих лицо мира, как открытую дорогу ко всем неисследованным территориям.

Совсем другое дело — дополняющие сборник рассказы. Известен навевающий тоску императив Конрада («Нравственное открытие — вот что должно быть объектом каждой повести»), который, к счастью, совершенно не отражает сути его малой прозы. После прочтения «Личного дела» кажется, что рассказы писал другой человек — тот самый безупречный Джозеф Конрад, не допускавший на страницы своих романов ни единого лишнего слова. Взять хотя бы описание неистовствующего британца, покинутого женой и открывшего в себе способность чувствовать («Возвращение»). Или очерк внутренней жизни анархистского подполья («Осведомитель»):

Как хотите, но анархистов мне до конца не понять. Остается ли анархист таким уж анархистом наедине с самим собой, отправляясь, скажем, спать? Когда он готовится ко сну, кладет голову на подушку, укрывается одеялом, думает ли он о «шурум-бурум женераль», как говорят на парижских улицах — то бишь о занимающейся заре вселенского бунта? А ежели думает, то как ему удается уснуть?

Завершает книгу резонансная статья о ненависти Конрада к России, которую моментально растащили на цитаты («Как ни печально, приходится признать: Джозеф Конрад не любил России. Не любил отчетливо, артикулировано, активно...»). Но тут лучше обойтись без спойлеров и оставить суждения об уродливом мире империализма на суд читателей.