Ненужная искренность

• Илья Бояшов. Жизнь идиота. — СПб.: Лимбус-пресс, 2017. — 293 с.

Каждая книга Ильи Бояшова — результат своеобразной аскезы. Принципиально творя в рамках традиционной прозы без заигрываний с постмодернизмом, в каждом тексте писатель жертвует каким-то из важных повествовательных элементов. В повести «Эдем» он локализует описываемые события на крохотном клочке земли и благодаря этому великолепно передает ощущение сменяющих друг друга дней, месяцев, лет. В книге «Джаз» он практически отказывается от течения времени, но предельно расширяет художественное пространство. Неизменной всегда остается легко скользящая лента повествования и удивительная способность переосмыслять историю: по подобию «Илиады», как в «Танкисте», или «Одиссеи», как в «Пути Мури». Спрессованный, неразрывный, полный волшебства нарратив — вот за что читатели любят прозаика.

В новой книге автор бросает себе очередной вызов, на этот раз пытаясь отказаться от самых сильных сторон своего стиля: теперь он не работает с чужим документом, а создает свой, при этом разрывая ткань повествования на лоскуты отдельных очерков.

«Жизнь идиота» — это сборник мемуарных зарисовок о бурной молодости в рокерском Ленинграде. В те времена Бояшов был близок к экспериментальному коллективу «Джунгли», и он с благодарностью вспоминает богемную жизнь — единственное, что могло раскрасить советские будни. Автор, явно оглядываясь на Довлатова, эксплуатирует жанр анекдотичных баек:

В ресторан нас пускали как своих. Туда — пообедать да и пропустить рюмку-другую — часто забегали жизнерадостные кагэбисты из Большого дома, благо до Литейного было рукой подать. Подвыпившие советские писатели их поддевали, приставая со всякой антисоветчиной — так, по-дружески. Те только отмахивались. И пили с диссидентами чуть ли не на брудершафт. В ресторане Дома писателя нельзя было не пить. Это там, наверху, во всяческих группировках и объединениях все друг друга ненавидели, а как спускались — начиналось неформальное общение.

Поход автора на новую территорию, увы, не увенчался успехом: жанр взят, но трофеев мало. Вроде бы все на месте — и мелькающие имена героев андеграунда (Курёхин, Гребенщиков, Науменко), и пикантные подробности из жизни развеселых алкоголиков, создавших Ленинградский рок-клуб. Но нет главного, чего ждешь от Бояшова: вибрации словесного ритма, пульсирующей жизни самих строк. Текст не уводит от реальности, не показывает мир странным и притягательным. Если он и увлекает, то пишущего, а не читающего. Все, что можно найти на страницах, — вагон иронии и тележку ностальгии, а этого недостаточно для хорошей книги. Больше всего она напоминает сборник записей для ЖЖ: то, с чего начинал путь в литературу Андрей Аствацатуров.

Сам съезд помню смутно.

Поселившийся вместе со мной в номере любвеобильный Коля Горячкин то и дело ссорился со своей очередной пассией-поэтессой. Одной из них он сгоряча отдал свой последний полтинник (большие по тем временам денежки) и страшно по этому поводу переживал.

Ночью перед нашей дверью намертво сцепились в поединке опять-таки два поэта. Соперники застыли в партере, словно борцы классического стиля. Оба — совершенно голые. О них спотыкались девушки-коридорные.

<…>

Пока мы сидели за столом, кто-то постоянно хватался за мои коленки.

— Это Вася! — говорил Паламарчук, когда над скатертью показывалась очередная косматая безумная голова. — Совершенно гениален! Совершенно! — и тут же приказывал: — Вася! Пошел вон отсюда...

Вася кивал и нырял под стол — он не мог и слова вымолвить.

Во второй части сборника опубликованы дневниковые заметки писателя. Этот жанр предполагает еще большее чистосердечие и отдаленность от художественной прозы, чем мемуарные очерки, и действительно — эти отрывочные мысли откровенны, местами даже исповедальны. Подобная честность приводит к пониманию того, что искренность — далеко не самое важное в литературе. «Мысль изреченная есть ложь», и поэтому в таких текстах недостаточно просто рубить правду-матку. Бояшов неоднократно вспоминает мастеров фрагментарной прозы Розанова и Олешу, и ему бы не помешало почерпнуть у первого — изящества афоризмов, а у второго — теплоты и мягкой мудрости. В одной из записей автор сам нащупывает, почему не удалась «Жизнь идиота»:

Сказки в истории всегда сильнее фактов. Любой факт о них разбивается.

Почему-то в художественной прозе Бояшов об этом не забывает, поэтому так приятно следить за узорами его мысли, причудливыми вышивками стиля. Когда же автор отбрасывает все это, пытается сделать текст не по-игровому, а по-настоящему аскетичным, получается не благородная скупость, а разочаровывающая банальность.