Эпоха по имени Андрей

«Андрей Вознесенский» — очередная книга в именитой серии «ЖЗЛ» — единственный нон-фикшн в нынешнем коротком списке премии «Большая книга». Произведение можно было бы назвать «Вознесенский и все-все-все», ведь это не просто биография отдельно взятого поэта на схематично набросанном временном фоне, а сложная, многоуровневая, многопластовая словесная реконструкция той близкой и уже бесконечно далекой эпохи шестидесятых, которая, постепенно обрастая романтическим и ностальгическим ореолом, превращается в миф.

Игорю Вирабову удалось соединить миф и реальность: вплести шестидесятые в послесловие дня сегодняшнего и показать их со всех ракурсов и сторон. Центром этой книжной трех- и даже четырехмерной голограммы стала фигура Андрея Вознесенского. Поэт оказался ключом к своей эпохе, и именно в нем и его стихах сошлись, как в некой надмирной точке, прошлое, настоящее и будущее. Протянулись сквозь фигуру Вознесенского невидимые нити, бегущие от Золотого века русской поэзии к Серебряному, оттуда, переплетясь, уплотнившись, сменив цвет — в шестидесятые, а потом оборвались гитарными струнами в миллениуме.

Книга делится на пять частей, каждая из которых идет с подзаголовком о временном периоде. Тут автор традиционен: первая глава первой части начинается с детства, а последняя кончается уходом поэта туда, где его уже ждет сонм русских писателей. Но умелое вкрапление интервью, цитат из писем, стенограмм в повествование Игоря Вирабова покоряет тактом, редким балансом, когда автор так умело прячется между строк, что его как будто и нет. Он растворился в своих героях, укрылся за их стихами, воспоминаниями и голосами, которые с заботливо сохраненной манерой речи и интонацией впустил на страницы. В то же время короткие вводные фразы и завершающие главу абзацы передают авторское восприятие шестидесятых, его оценку ключевых фигур и точные, выверенные замечания: «А без Савских и Саский — что за жизнь?» или «Будто стихи для жизни интереснее, чем туфли. Ха-ха-ха». Они-то и придают нон-фикшн прелесть очерка, граничащего с художественной прозой.

Это не просто биография Вознесенского, это поэма о шестидесятых. Чтобы понять, почему вдруг шестидесятые сегодня так сдетонировали, выплеснувшись в кино, в телесериалах, книгах и воспоминаниях, нужно прочесть книгу «Андрей Вознесенский». Не зря начинается она так, как, пожалуй, ни одна другая биография — с любви, без которой нет стихов. Первая же фраза задает тон всему: «— Вознесенский? Ну да, Андрюша был в меня влюблен». Именно так и следует говорить о поэте — женскими голосами, глядя в прошлое влюбленными глазами...

Поражает объем проделанной автором работы: сколько встреч, сколько воспоминаний свидетелей века, лично знавших Вознесенского и многих кроме него, сколько перечитанных подшивок толстых литературных журналов и газет, монографий и биографий, литературных и документальных источников... Тут есть все — от малоизвестных версий смерти Мэрилин Монро до переписки Джона Леннона, от краткого экскурса в биографию внучки Хрущева до тайных романов Пушкина, очерковых портретов Пикассо, Гинзберга — пласты литературоведческих знаний, опытной рукой журналиста собранные в полотно эпохи. Тонкой работы требовало и выстраивание цепочек взаимоотношений Вознесенского с другими «первыми поэтами» (ведь каждый считал себя первым). Кое-где автор тактично промолчал, потому что не все свидетели еще ушли, и многие будут читать эту книгу — о себе.

Особая фигура, проходящая сквозь все главы, — это, безусловно, Борис Пастернак. Здесь он — учитель, который внезапно и случайно увидел в глазастом мальчике поэта, пригрел, приоткрыл дверцу в поэзию, благословил, со всеми перезнакомил, положительно отозвался — и вот уже Вознесенский там, куда любому молодому поэту так просто не попасть. В этом и есть исследовательская сложность: изучение биографии одного тянет за собой ворох биографий других.

Все эти взаимоотношения (то, о чем можно говорить подробно, и то, на что можно только отдаленно намекнуть) и делают нон-фикшн увлекательнее любого романа. Ведь как говорил Достоевский: «Человек есть великая тайна, ее надо разгадать». Если вспомнить истоки серии «ЖЗЛ», когда для нее писали Горький и Шкловский, когда биографии были полноценными произведениями, входящими в классику современной литературы, а не скучным перечислением «родился-женился-умер», то можно почувствовать — ради таких книг эта серия и создавалась. Потому и прощаешь Игорю Вирабову многочисленные пространные отступления, кружения вокруг да около. Ведь цель этого произведения — не пересказ биографии Вознесенского, а понимание того, почему люди заполняли стадионы, чтобы слушать, слушать, слушать его и других поэтов-шестидесятников.

Такую книгу с ходу, в сжатые сроки, не напишешь. И быстро не прочтешь. Зато теперь, чтобы объяснить молодым людям, чем были шестидесятые, достаточно подарить этот тяжелый семисотстраничный том в узнаваемой обложке серии «ЖЗЛ». И больше — ни убавить, ни прибавить.