Денис Лукьянов. Век серебра и стали
- Денис Лукьянов. Век серебра и стали. — М.: Полынь, 2023. — 368 с.
Денис Лукьянов — писатель, журналист, книжный обозреватель, контент-менеждер портала «Литрес». Родился в Москве. «Век серебра и стали» — дебют автора в крупной прозе.
Петербург, середина XIX века. Саркофаги в витрине похоронного бюро, вывески с причудливыми названиями типа «Нефертити», на первых полосах газет — новость о том, что в столицу прямиком из Парижа везут сердце Анубиса. Город охвачен египтоманией, и неспроста: двадцать лет назад ученый Жан-Франсуа Шампольон расшифровал египетские иероглифы — и древние боги явили себя. Теперь именно к ним обращены все молитвы, им посвящены все алтари. Порой человеческое желание обратить на себя внимание небес слишком сильно. Некто, именующий себя Саргоном Аккадским, устраивает по всему городу пожары. Вычислить преступника берутся жандарм Виктор Говорухин, молодой цирюльник Алексас Оссмий и его воскресшая возлюбленная Ана. У каждого из них свои мотивы и свое отношение к богам, но они объединятся, чтобы сорвать маску с того, кто позволил себе слишком многое.
***
Велимир вздрогнул. Он прекрасно помнил, как двадцать лет назад, в лучезарные дни после явления богов Египта, творилось… страшное. Бунты, волнения, столкновения, да и вещи куда хуже. Он помнил, как шел по улице в страшное воскресенье, когда Его Императорское Величество — тогда правил еще Николай — приказал открыть огонь на поражение. Велимир был там — не в самой толпе, рядом — и помнил, как споткнулся, упал и его чуть не задавила напуганная толпа. Тогда он проклинал весь мир. А улицы становились красными, под стать старинным парадным одеяниям аристократов; только вот город одевался не в пурпур, а в кровавое месиво. И самое страшное, что Велимир не мог винить Его Императорское Величество.
Страшнее последствий были только причины.
Несогласные выходили на улицы: сначала просто кричали, затем в ход шли кулаки, потом — зажигательные смеси и самодельные бомбы. Тогда Велимир понял, что история — лишь замкнутый заколдованный круг. Так ведь уже было и будет всегда — после каждой радикальной перемены, очередной встряски мира, меняющей ориентиры: разве только стороны света остаются на своих местах, все остальное — шиворот-навыворот. Несогласные будут всегда, даже если им пообещают и продемонстрируют неподдельное вечное блаженство.
Такое творилось по всему миру, везде с проблемами справлялись по-своему, но везде — в основном силой. Потом все стихло, не без чуткого участия жандармерии — она следила за любыми проявлениями инакомыслия. Никаких преследований за простое непринятие новых богов — век всё же просвещенный. Но не дай боги оправдается один из многочисленных доносов в Третье отделение, тогда еще не распущенное, и не дай боги задумать и предпринять нечто радикальное, вроде покушения на предыдущего петербургского архиепископа. Разбираться будут, но недолго. Правительство говорило: если вы так глупы, чтобы не верить в богов, все еще доказывающих свое существование и дающих так многое, живите с этим — молитесь истлевшим идолам, немым болванкам. Но только попробуйте возроптать.
Бунты поутихли, и верившие в единого бога — христиане, мусульмане — разделились: одни говорили, что учение велит им сохранять веру мирно, другие — что поняли свои ошибки и приняли новых богов, а третьи, самые радикальные, боролись до последнего. Когда на смену одному приходит множество — и дает о себе знать, неся чудеса, постепенно становящиеся повседневностью, — нет смысла цепляться за старую догму, стирая руки и колени в кровь. Многие христиане думали иначе, позабыв заповеди своего бога, — доказывали правоту порохом, сталью, возненавидели ближнего своего.
Мир, заболевший мифологией, открывал утерянные тайны прошлого. Но еще до прихода богов Старого Египта многие ученые мужи и аристократы скрашивали долгие скучные вечера без балов и празднеств, читая чужие мифы: о деяниях суровых северных асов или о спорах гордых олимпийцев. Одни лишь изучали легенды, в красках рассказывая друг другу о прочитанном; другие, вдохновленные идеями Шеллинга, Гёрреса и Крейцера, пытались найти корни всех мифологий мира. Погружаясь всё глубже и глубже в пыльные талмуды, они постепенно забывали о так обожаемых когда‑то светских приемах и отказывались от мира реального, уходя в витиеватую красоту страниц, которую — ах как здорово, думали они! — так хотелось сделать явью.
Велимир прекрасно помнил газетную историю, которую обсуждали в свете, щебеча и восклицая. Английский юрист, сэр Дарий Мада — тяжело забыть такое имя, — половину жизни утопал в книгах своей обширной домашней библиотеки, изучая греческие хаос и космос, потом — зороастрийское благое и неблагое, а после — причуды персидских богов-кудесников. Сэр Дарий читал в вольтеровском кожаном кресле, скупал все новые и новые книги, вырабатывал собственные теории, от случая к случаю выступал с докладами, купался в овациях и восклицаниях «ах как это свежо!». Только, в отличие от ученых или философов, он слишком сильно поверил в написанное. Все реже выбирался из библиотеки, ставшей, как писали всё в тех же газетах, для него вселенной в миниатюре; точкой, через которую проходит ось мира. А однажды, зайдя в тупик в своих теориях и рассуждениях, сэр Дарий, как помешанный, вдруг воскликнул, выбежав в обеденную залу после полуденного сна: «Я видел богов! Боги пришли ко мне!»
Так английские эссеисты, любители громких историй, и озаглавили газетные статьи.
Сэр Дарий бегал с горящими глазами, пугал жену и троих детей: один немой, второй родившийся неожиданно, а третий желанный, — и рассказывал о чистом, словно бы благоухающем свете Ахура-Мазды. Свет струился, казалось, из библиотечных шкафов, из журнальных столиков, из огромного кресла, и не было в те минуты ничего, кроме света. А потом к сэр Дарию спустились мертвые боги персов — точно такие, как он представлял. И в знак того, что они реальны, что исполнят все обещания и внемлют молитвам, обожгли его чистым светом.
Ожог на ладони и правда остался. Говорили, правда, что сэр Дарий так помешался, что не заметил, как в бреду схватил раскаленную кочергу.
Все глубже и глубже тонул он в недрах сознания, терялся в лабиринтах библиотечных полок. Старел чересчур быстро, седел, почти перестал есть, но не слышал мольбы жены, не замечал испуганных глаз детей.
Сэра Дария нашли одним ясным утром, в кресле, с раскрытой книгой в руках — библиотеку заливал яркий свет. Не божественный — солнечный. Стоял тошнотворный трупный запах. Сэр Дарий умер во сне, два дня — так писали — назад, наверняка в объятиях своих богов. Жена, когда он однажды не пришел на ужин, даже не стала беспокоить его — привыкла.
Об этом тоже написали в газетах. А через год вернулись боги Старого Египта.
Одни звали сэра Дария пророком, заклейменным жестоким временем грубых обывателей; другие — безумцем, ослепшим от собственного ума. Имя его появлялось в газетах по всему миру, каждый считал должным высказаться. Но многие подобные ему — обожавшие богов из древних сказаний и находивших их более реальными, чем кипящая вокруг жизнь, — поняли, что, возможно, их боги тоже могут снизойти на землю: с Олимпа ли, с небес или с радужного моста.
Явление богов Старого Египта лишь подкрепило их доводы. И тогда, двадцать лет назад, они тоже вышли на улицы, чтобы доказать свою правду.
Сам Велимир оказался очарован богами Старого Египта сразу, как те явили себя миру. Лучезарные и великолепные… Велимир увидел то же, что мальчишкой в приключенческих книжках, — пример для подражания. Но только воспринял его не так.
А теперь он, в той или иной мере верный богам Старого Египта, сидел за одним столом с теми, кто участвовал в событиях двадцатилетней давности. Кто думал иначе и отстаивал свои убеждения огнем, порохом и сталью.
С другой стороны, что им оставалось делать? Долгих двадцать лет они ждали — надежда тлела, как постепенно остывали раскаленные угли в камине этого особняка каждую холодную ночь. Они продолжали верить — давно приняли новый порядок, но только для виду. Все они, каждый из собравшихся, знали: рано или поздно боги, что не подавали знаков уже двадцать лет, явят себя вновь. Возможно, думали некоторые, они затаились, чтобы набраться сил… и любая минута может стать роковой.
Поэтому, когда эти люди узнали о плане Саргона — а он постарался, чтобы они узнали, поднял через Велимира справки старой жандармерии об участниках кровавых событий, — сразу примкнули к нему. Фанатики, давно ставшие тихими домашними собачонками, способными лишь раздраженно рычать… но сохранившие веру.
Наконец они оказались в шаге от того, чего так долго ждали. Думали, что всё организуют боги. Оказалось — человек. Саргон.
Той ночью они говорили долго. Обсуждали, прикидывали, пили вино и постоянно теребили медальоны в руках: худых и толстых, грубых и нежных, морщинистых и молодых, с короткими и проворными или длинными и неспешными, будто проржавевшими пальцами. Незадолго до того, как небо вдалеке стало наливаться рассветным сиянием, словно за горизонтом наконец‑то созрел бесстыже-синий, отливающий голубым перламутром виноград, заговорщики разошлись, в прохладе ночи кутались в плащи, куртки, пальто, лица слегка раскраснелись от вина, но умы сохранили и трезвость, и уверенность в завтрашнем — или уже сегодняшнем? — дне.
Саргон, уходя, недобро посмотрел на зеркала. Заметил нечто обеспокоившее его, смутно знакомое. Замер, вгляделся в свое отражение, потом покрутил кольцо на пальце — узор обручей изменился, уступая место иным клинописным символам. Саргон собирался прошептать что‑то, но остановился — только улыбнулся, снова сквозь маску, и неслышно, как нежный утренний ветер в березовой роще, протянул «ну-ну»; неосязаемым дыханием голос его растворился в просторном зале с исполинским сервантом, стройными канделябрами, пышной люстрой; в зале, будто созданном, чтобы хранить секреты — и несказанные слова.
войдите или зарегистрируйтесь