Хизер Роуз. Музей современной любви

  • Хизер Роуз. Музей современной любви / пер. с англ. А. Рудаковой. — СПб: Polyandria NoAge, 2021. — 319 с.

Хизер Роуз — австралийка, пишущая как детективы, так и научную фантастику, как взрослые, так и детские книги. На родине ее романы не просто популярны — за них писательница неоднократно была награждена различными премиями. «Музей современной любви» — один из таких романов. Это первое произведение Роуз, переведенное на русский язык.

Центральный персонаж, вокруг которого строится повествование, — художница Мария Абрамович, придумавшая перформанс «В присутствии художника»: посетитель выставки может сесть за один стол с художницей и молча смотреть ей в глаза, сколько пожелает — от пары секунд до целого дня. Этот аттракцион привлекает внимание многих, в том числе известного композитора Арки Левина — главного героя книги, у которого в больнице медленно умирает жена. И наблюдение за необычным перформансом заставляет его задуматься о взаимосвязи жизни и смерти, любви и искусства.

3

Джейн Миллер не была художником. Она приметила темные брюки, белую рубашку и синий льняной пиджак Левина, его курчавые серебристые волосы и круглые очки, кеды и ухоженные руки. Ей хотелось заговорить с ним, но мужчина, казалось, крепко задумался, и она не желала его отвлекать. Наступило время обеденного перерыва, и квадрат окружала тесная толпа. Напротив Марины Абрамович сидел парень лет шестнадцати. Джейн оглядела пышную шапку каштановых волос над лицом эльфа. Забавный вздернутый носик. Мешковатый пиджак и длинные ноги. Подросток съежился на стуле, точно Абрамович была школьной директрисой и собиралась читать ему нотацию. Но глаз не отводил.

Утром этого дня Джейн пересекла вестибюль своего отеля, вышла на Гринвич-стрит и заметила высоко на карнизе соседнего здания очертания мужской фигуры. Она прищурилась, растерялась и уже готова была испугаться. Но затем с волнением узнала одну из статуй Энтони Гормли1, усеявших той весной карнизы Нью-Йорка. На крышах жилых и деловых кварталов появились зоркие наблюдатели, которые, казалось, разговаривали не со смертными, сновавшими по тротуарам внизу, а с пространством над застройкой, уходящим ввысь. Стоит сделать шаг — и упадешь с двадцатого, тридцатого, пятидесятого этажа.

Что это за пространство, уходящее ввысь, гадала про себя Джейн. Каковы на вкус потоки воздуха между жизнью и смертью? Неужто стремительное падение на землю с высоты внедряет вас в смерть глубже и быстрее, чем обычная кончина во сне? А если вы находитесь под действием морфия, то уходите целиком или по частям, оставляя в комнате свои парящие фрагменты? Джейн много думала об этом после смерти Карла. Как могла она удостовериться, что все лучшее, что в нем было, уйдет вместе с ним? Казалось, какие-то его частички остались тут. Женщина вновь и вновь повторяла про себя дорогое имя, как бы компенсируя тот факт, что теперь редко произносила его вслух. Она скучала по Карлу — мучительно, душераздирающе, убийственно. Ее тело так и не приспособилось к одиночеству. Всю зиму она нуждалась в дополнительных одеялах. Теперь, очутившись в Нью-Йорке, Джейн еще больше, чем когда-либо, жаждала общения с ним. Она не подозревала, что, когда путешествуешь в одиночку, почти все время молчишь, если не считать приветствий, которыми обмениваешься с гостиничным персоналом на стойке регистрации, и коротких диалогов с официантами. И некому было поведать о тех вещах, которые она видела впервые в жизни. «Я здесь! — хотелось взахлеб рассказывать всем подряд. — Я в Нью-Йорке!»

Возможно, на всех этих крышах действительно стоял Карл — не тридцать одна статуя из чугуна и стекловолокна, а ее муж, наблюдавший за ней, пока она передвигалась по городу. Повинуясь порыву, Джейн помахала статуе и улыбнулась.

Она доехала на электричке от Канал-стрит до Пятьдесят третьей улицы, радуясь тому, какой знакомой сделалась эта улица за последние три дня. Прошла мимо кофейни «Данкин донатс», откуда доносился аромат горячей выпечки, поднялась по лестнице. Тротуар был испещрен серыми пятнышками жвачки, которые Джейн вначале приняла за конфетти. Ее окружали беспрестанный рев машин, нескончаемое мельтешение пешеходов. Но между зданиями носился невесть откуда взявшийся свежий морской ветер. На этот раз Джейн не привезла на экскурсию группу учеников. И не пыталась ничего объяснить Карлу. Ей нужно было думать только о себе, и уже очень давно. Зато как здорово, что в ее распоряжении еще целых две недели и можно делать все, что заблагорассудится.

Джейн опять задумалась над помещенным на стене атриума текстом, который она перечитала несколько раз:

Перформанс «В присутствии художника» деформирует грань между повседневной обыденностью и ритуалом. Привычное сочетание стола и стульев, будучи размещено в огромном атриуме, внутри светового квадрата, переносится в иное пространство. Посетителям предлагается молча сидеть напротив художницы на протяжении самостоятельно выбранного ими отрезка времени, становясь скорее участниками, а не зрителями творческого акта. Хотя Абрамович молчит, сохраняя почти скульптурную неподвижность с неизменяемой позой и пристальным взглядом, этот перформанс — приглашение к участию и довершению уникальной ситуации…

Слово «грань» («деформирует грань между повседневной обыденностью и ритуалом») заставило Джейн нахмуриться. Это напоминает о том, что Карл умер, подумала она. Его смерть деформировала повседневную обыденность. Его уже нельзя позвать к ужину или попросить починить сломанный замок на задней двери. И все же ей так отчаянно хочется верить, что Карл до сих пор слышит ее и видит. Когда-то она в течение многих недель ежедневно твердила: «Пожалуйста, Господи, пусть ему станет лучше… Пожалуйста, не позволяй ему умереть». А потом: «Пожалуйста, Господи, позволь ему умереть. Пожалуйста, не заставляй его больше страдать». Но Господь оказался бесполезен, он годился лишь для того, чтобы было кому адресовать подобные мольбы.

Подобным же образом Джейн молила цветы в своем саду, дуб в начале подъездной дорожки, облака над теплицей. И даже кувшинки на репродукции картины Моне в их спальне. Она искала любую силу, которая могла бы превратить повседневность в нечто большее, чем битва времени и биологии. Но реальность ни на йоту не изменилась. Он умер, ее Карл, и кончина его вовсе не была легкой. Он противился. Страдал. Боялся. Отчаянно цеплялся за жизнь.

Джейн держала на консоли в прихожей рядом с его фотографией зажженную свечу и каждый раз, выходя из дома или возвращаясь, говорила: «Привет, Карл». Она продолжала накрывать ему на стол. Еду, конечно, не подавала (из ума она еще не выжила), однако клала нож, вилку, ставила тарелку, стакан с водой, и ей это казалось совершенно естественным. Джейн не была готова отпустить его и считала, что он тоже не был готов. Иногда ей чудилось, будто Карл сидит в своем кресле. Так они и коротали вечер: она читала, он просто молчал. Иногда Джейн включала для Карла бейсбол, и это ему тоже как будто нравилось. Она существовала где-то посредине между повседневной обыденностью и ритуалом. Ритуалом прощания. Это называлось скорбью, но куда больше напоминало вечер на ферме. Запахи и звуки усилились, и подключились другие ощущения. Текстура, память, масштаб. Скорбь жила собственной напряженной жизнью.

— Будь она картиной, это был бы Ренуар, — раздался за спиной Джейн женский голос.

— Без танцев и весенних цветов, — откликнулся мужской голос.

— Боже, тебе не кажется, что ей наверняка ужасно скучно? — спросила женщина.

Абрамович сидела теперь напротив женщины в нежно-голубой футболке. Они были ровесницами и разглядывали друг друга с пристальным вниманием.

Потом Джейн услышала, как женщина позади нее спросила:

— Как думаешь, это искусство — то, что она делает?

— А что такое, по-твоему, искусство? — спросил мужчина.

Джейн оглянулась и увидела мужчину и женщину в одинаковых плащах. Женщина наверняка была его третьей женой. Она явно лет на двадцать младше.

— Мне не хочется с тобой спорить, — заявила женщина.

— Но я не спорю, — возразил он с тягучим акцентом, выдававшим в нем жителя Среднего Запада. — Ты должна понять, что от искусства толку нет. Если все пойдет к чертям собачьим, нас спасет не искусство. Никому до него дела не будет. Ты не можешь спастись от смерти, сочиняя книжки или рисуя картины. Сидеть — это не искусство, сколько ни высиживай.

— Тогда чем же она занимается? — спросила женщина, не отрывая взгляда от двух женщин в центре атриума.

— Сидит, — сказал мужчина. — И ничего больше. С таким же успехом могла бы бегать или есть.

— Может, она медитирует.

Ее спутник усмехнулся.

— Кому охота смотреть, как медитирует боснийка?

— Сербка.

— Неважно. Это последний в мире народ, к советам которого стоит прислушиваться.

— Но она художница.

— Еще хуже, — сказал мужчина. — Сербская художница.

— И все-таки она не зря это затеяла, иначе все эти люди не торчали бы тут.

— Ага, а Уорхол рисовал банки с супом и продавал их за миллионы. Ротко писал большие красные квадраты. Кто-то поместил акулу в формальдегид2. Вставь что-нибудь в рамку, назови это искусством, создай шумиху — и люди решат, что это, наверное, стоящая вещь.

— Люди ведь глупые, верно? — спросила женщина.

— Подавляющее большинство, — согласился мужчина.

— Кроме тебя?

— Само собой.

— Пойдем? — предложила женщина.

— Ладно. Пойдем.

Джейн захотелось последовать за парой и возразить мужчине. Настоять на том, что он ошибается. Но вместо этого она повернулась к стоявшему рядом мужчине с серебристой шевелюрой и заметила:

— Я считаю, что искусство все время спасает людей.

Мужчина слева от нее, конечно, был Арки Левин. Он заморгал, вид у него был растерянный. Джейн поняла, что помешала его раздумьям.

— Я знаю, что искусство несколько раз спасало меня, — добавила она. И быстро передала только что подслушанный ею разговор, который, как она полагала, ее сосед тоже должен был слышать. Левин недоуменно улыбался.

— Простите, пожалуйста, — сказала Джейн. — Я прервала ваши размышления. Просто этот спор меня задел.

— Возможно, он прав, — ответил Левин. — Возможно, то, что мы делаем, не так уж и важно.

Джейн кивнула; услышанное «мы» заставило ее гадать, каким видом искусства занимается ее сосед.

— Но вы должны были прийти сюда хотя бы для того, чтобы увидеть, какое удовольствие доставляет искусство, — сказала она.

— Да, — сказал Левин. — Извините.

Мужчина встал и направился в туалет. Когда он вернулся, Джейн заметила, что он выбрал место в отдалении — без сомнения, с тем прицелом, подумала она, чтобы больше не пришлось разговаривать с совершенно незнакомым человеком.

Она увидела, что из-за стола вышла чернокожая женщина и ее место занял молодой азиат. По прошествии некоторого времени он скособочился, но взгляд его оставался непоколебим. Ей хотелось сказать юноше, чтобы он сел прямо.

Интересно, подумала Джейн, сколько раз она смотрела Карлу в глаза дольше нескольких секунд? Какова общая продолжительность их зрительного контакта за двадцать восемь лет супружеской жизни? Что разглядели бы они друг в друге, если бы смотрели по-настоящему? Он — суетливость, с которой она проверяла очередную кипу сочинений, складывала очередную стопку полотенец, мыла очередную порцию посуды, планировала очередное недельное меню? Был ли он тоже суетливым? Быть может, она рассмотрела бы в глубине его глаз какое-нибудь побережье, на котором он мечтал побывать? Маленький домик с видом на пляж, требующий самого простого ухода, и чтоб никаких загонов и полей? Иногда Карл заговаривал о том, что было бы неплохо порыбачить в Мексиканском заливе, но они туда так и не выбрались.

Раз в году Карл брал пятидневный отпуск и отправлялся охотиться на оленей со старыми школьными друзьями.

«Через десять лет мне будет столько же, сколько Марине Абрамович, — подумала Джейн. — Через двадцать пять — столько же, сколько маме. Двадцать пять лет назад мне было всего двадцать девять. Время еще есть. Пожалуйста, пусть еще будет время».

Еще утром Джейн притворялась, что на самом деле живет здесь, в Нью-Йорке. Женщина застелила постель и разгладила лоскутное покрывало. Провела рукой по резному изголовью и представила, как проводит здесь Рождество: гуляет по заснеженному Центральному парку, любуется рождественской елью в Рокфеллер-центре, выбирает подарки в «Барниз». Она окружена друзьями с интересным прошлым, и они приглашают ее в свои любимые
рестораны.

Сейчас не время принимать решения. Окружающие беспрестанно это твердили. Три человека, не сговариваясь, подарили ей книгу Джоан Дидион «Год магического мышления», как будто книга могла решить все проблемы. Джейн понимала, что люди желают ей добра, но не сумела заставить себя прочитать ее. Ни на чем не могла сосредоточиться. Она была слишком занята: слушала Карла.

Джейн представила себе, как муж лежит на гостиничной кровати и читает газеты, полностью одетый, в растоптанных мокасинах и вязаном кардигане. Он будет счастлив, когда жена отправится бродить одна по своим галереям. А сам проведет утро в поисках закусочной, где можно съесть второй завтрак и понаблюдать за окружающим миром. Он наверняка найдет с кем поговорить. Карл есть Карл. В этом супруги сходились. Каждый из них, возвращаясь домой, рассказывал о беседах, которые вел с совершенно незнакомыми людьми.


В 2007 году британский скульптор Энтони Гормли (р. 1950) установил на лондонских крышах 31 скульптурный автопортрет в полный рост и натуральную величину, присвоив этому проекту название «Горизонт событий». В 2010 году проект был повторен в Нью-Йорке, совпав по времени с перформансом Марины Абрамович «В присутствии художника» в МоМА.

Имеется в виду известное произведение сверхпопулярного британского художника Дэмьена Хёрста (р. 1965) «Физическая невозможность смерти в сознании живущего» (1991) — наполненный раствором формальдегида аквариум с тигровой акулой.

Дата публикации:
Категория: Отрывки
Теги: Polyandria NoAgeХизер РоузМузей современной любви
Подборки:
0
0
6630
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь