Джонатан Фоер. Вот я

• Джонатан Фоер. Вот я / Пер. с англ. Н. Мезина. — М.: Издательство «Э», 2018. — 608 с.

Новый роман Фоера «Вот я» — книга, явно претендующая на звание большого американского романа. Для ее героев, Джейкоба и Джулии, полжизни проживших в браке и родивших трех сыновей, разлад воспринимается не просто как несчастье — как конец света. Частная трагедия усугубляется трагедией глобальной — сильное землетрясение на Ближнем Востоке ведет к нарастанию военного конфликта. Рвется связь времен и связь между людьми — одиночество ощущается с доселе невиданной остротой, каждый оказывается наедине со своими страхами.

 

Джейкоб был единственным, кто называл израильских кузенов «наши израильские кузены». Для всех остальных членов семьи они были просто «израильскими кузенами». Дело не в том, что Джейкоб хотел подчеркнуть общность с ними, да и от слишком тесной близости его коробило, но ему казалось, что семейного тепла израильтянам причитается соразмерно густоте крови. Или ему казалось, что ему должно так казаться. Было бы легче, если бы с ними было легче.

Тамира Джейкоб знал с детских лет. Их деды были братьями, рожденными в галичанском штетле столь ничтожного размера и значения, что немцы не заглядывали туда, пока не пошли второй раз по черте оседлости за последними остатками евреев. Братьев всего было семь. Исаак и Бенни избежали участи пятерых других, просидев вдвоем в земляной норе больше двухсот дней, а потом скрываясь в лесу. За любым разговором о тех днях, подслушанным Джейкобом — Бенни вроде бы убил фашиста, Исаак вроде бы спас еврейского мальчика, — вставал с десяток историй, которых ему не суждено было подслушать.

Братья год провели в лагере для перемещенных лиц, где познакомились с будущими женами, которые приходились друг другу сестрами. У каждой пары родилось по ребенку, оба мальчики: Ирв и Шломо. Бенни увез семью в Израиль, а Исаак в Америку. Исаак так и не понял Бенни. Бенни понял Исаака, но так и не простил.

Не прошло и двух лет, как Исаак с Сарой открыли еврейскую лавочку в шварце  районе, освоили английский в нужной для жизни мере и начали откладывать деньги. Ирв выучил правило высоко отбитого мяча, алфавитно-слоговую систему именования вашингтонских улиц, научился стыдиться вида и запаха своего дома, а однажды утром его сорокадвухлетняя мать спустилась открыть лавочку и вдруг свалилась и умерла на месте. От чего умерла? От сердечного приступа. От инсульта. От необходимости выживать. Вокруг ее смерти воздвиглась столь высокая и плотная стена молчания, что никто не знал никаких существенных ее обстоятельств, и более того: никто не знал, что знают другие. Спустя много десятков лет на похоронах отца Ирв позволит себе задаться вопросом: не наложила ли его мать на себя руки?

В их семье было то, что никогда не следовало вспоминать, и то, что никогда не следовало забывать, а то, что дала им Америка, следовало рассказывать снова и снова. В детстве Джейкоба дед пичкал историями о величии Америки: как военные кормили его и одевали после войны; как на Эллис-Айленде ему ни разу не предложили сменить имя (он сам решил его сменить); говорил, что ограничивала человека только сила его собственного желания работать, что он никогда ни в ком и ни в чем не встречал даже малейшего налета антисемитизма — только безразличие, а это лучше любви, потому что надежнее.

Братья ездили друг к другу раз в несколько лет, как будто поддержание родственной близости задним числом могло победить немцев и спасти всех. Исаак заваливал семью Бенни дорого выглядевшими безделушками, водил в «лучшие» второсортные рестораны, на неделю закрывал лавку, чтобы показать им достопримечательности Вашингтона. А распрощавшись, вдвое дольше срока их пребывания стенал, какие у них широкие черепа и узкие взгляды, повторял, что американские евреи — евреи, а эти израильские сумасшедшие — жиды, народ, который, дай ему волю, будет приносить животных в жертву и служить царям. Но потом снова заводил песню о том, как важно поддерживать тесные связи.

Джейкоб считал израильских кузенов — своих израильских кузенов — любопытными, одновременно знакомыми и чужими. В их лицах он видел лица своих родных, только немного другие, и эту инакость равно можно было назвать темнотой или простотой, фальшью или свободой — сотни тысяч лет эволюции, утрамбованные в одном поколении. Может, это был такой экзистенциальный запор, но израильтяне, казалось, ничем не заморочивались. А в семье Джейкоба всем было дело до всего. Они были великие заморочники.

В первый раз Джейкоб приехал в Израиль в четырнадцать лет — просроченный подарок, которого он и не хотел, на бар-мицву, которой не проходил. Новое поколение Блуменбергов отвело новых Блохов к Стене Плача, в трещины которой Джейкоб засунул просьбы о том, что его ни капли не волновало, но, он знал, должно было волновать: лекарство от СПИДа, полноценный озоновый слой и тому подобное. Они вместе квасились в Мертвом море среди древних слонообразных евреев, читавших полупогруженные в воду газеты, истекавшие кириллицей. Вместе они ранним утром взобрались по скалам в Масаду и набили карманы камнями, которые, вероятно, держали в ладонях еврейские самоубийцы. Они смотрели с высоты квартала Мишкенот- Шаананим, как проступает на рассветном небе ветряная мельница Монтефиори. Сходили в маленький парк, названный в честь прадеда Джейкоба, Гершома Блуменберга. Он был почитаемым раввином, и его выжившие последователи сохранили верность его памяти, решили не призывать другого раввина и приняли конец своей общины. На улице было 105 градусов . Мраморная скамья была прохладной, но прибитая к ней металлическая табличка с именем раскалилась так, что нельзя было прикоснуться.

Однажды утром они ехали в машине на прогулку у моря, и вдруг заревела сирена воздушной тревоги. Джейкоб округлившимися глазами посмотрел на Ирва. Шломо остановил машину. Прямо посреди дороги, на шоссе. «Полетело что-то?» — спросил Ирв, как будто сирена могла означать трещину в фильтре выхлопных газов. Шломо и Тамир вышли из машины с бездумной решимостью зомби. Все на шоссе выходили из автомобилей, выпрыгивали из фур, слезали с мотоциклов. И стояли в полном молчании, как тысячи неупокоенных евреев. Джейкоб не знал, был ли это конец, какое-то гордое приветствие ядерной зиме, или повинность, или какой-то национальный обычай. Как болванчики в большом социопсихологическом эксперименте, Джейкоб с родителями сделали то же, что все вокруг, и молча встали рядом с машиной. Когда сирена смолкла, жизнь забурлила. Они сели в машину и продолжили путь.

Ирв, очевидно, слишком боялся обнаружить свое неведение, чтобы разрешить свое неведение, так что о странном событии пришлось спросить Деборе.

— Йом ха-Шоа, — ответил Шломо.

— Который в честь деревьев? — спросил Джейкоб.

— В честь евреев, — ответил Шломо, — которых срубили.

— Шоа, — пояснил Джейкобу Ирв, как будто всегда знал это, — означает «холокост».

— Но зачем все останавливаются и стоят молча?

— Затем, что это меньше всего остального кажется неподходящим, — сказал Шломо.

— А куда надо смотреть? — спросил Джейкоб.

— В себя, — ответил Шломо.

Джейкоба этот обычай одновременно зачаровал и оттолкнул. У американских евреев отношение к холокосту было «Никогда не забудем», потому что остается вероятность забвения. В Израиле сирену воздушной тревоги включают на две минуты, потому что иначе она ревела бы, не умолкая.