Канни Мёллер. Баллада о Сандре Эс

1. Психолог спрашивает: «Почему?»

Она спрашивает меня: «Почему?» Это она психолог, не я. Но спрашивает она меня: «Почему?»

— То есть — почему я это сделала?

— Именно. Тебе повезло, что рана небольшая.

Мне все равно. Мне плевать, сколько ему придется лежать в больнице. Если я все время буду думать, что мне все равно, то избавлюсь от него. Пройдет какое-то время, и все будет так, словно я его никогда не встречала. Вот моя месть, Себ, — тебя не станет. Ни следа не останется.

2. Синяя палатка

Мокрый песок. Пустой берег. Синяя палатка. Два человека. Себ и я.

Чтобы забыть, нужно время. Чтобы забыть последнюю ночь, когда даже дождь не шел. И мы разглядывали созвездия, потому что облаков на небе не было.

— Это Возничий. Куда он нас повезет, Сандра?

Ты так сказал, хоть и знал, что поедешь один. Всю ночь я верила, что будущее — наше и весь мир — наш. Ты, Себ, заставил меня поверить, что на тебя можно положиться. Что я всегда буду лежать рядом с тобой, в твоей тени. Что наши тени в палатке сольются в одну.

Я забыла, что ты был Недостижимым. Как мне было понять, что ты можешь снова ускользнуть? Отстраниться, удалиться. Стать еще одним из Исчезнувших. Ты открыл дверь и вошел ко мне. Никто до тебя не заходил внутрь. Кажется, я всегда была готова к тому, что все может исчезнуть в любой момент. Но только не ты. Ты был настоящим. Ты был Настоящей жизнью. Я ощущала поры твоей кожи, я не придумывала, не сочиняла. Ты был со мной, живой и настоящий. В синей палатке, которая протекала, когда шел дождь.

Только той, последней ночью дождя не было.

Он думает, что я сплю. Гладит меня по спине. По телу бегут мурашки, хочется обернуться и впиться в его губы, запустить пальцы в его волосы. Показать, что я не сплю, что я изголодалась по нему. Изголодалась. Но я лежу, не шевелюсь и жду, когда голод станет таким сильным, что больше не вытерпеть.

Я не собираюсь ревновать, хоть и слышала о тебе всякое, Себ. Это было раньше. А сейчас — это сейчас. И я хочу стать новым человеком. Я буду новой, тебе понравится. Тебе понравится любить меня.

Когда ты запускаешь пальцы в мои стриженые волосы, ум отключается, меня захлестывает волна желания, и соски твердеют. Мне хочется обвить тебя всем своим существом — так я и делаю. Обвиваю тебя, как змея. И ты смеешься, уткнувшись в мои волосы, так что они за мгновение вырастают на несколько миллиметров от твоего влажного дыхания, и так крепко обнимаешь меня, что я знаю: больше никогда не останусь одна. И тело выгибается дугой от желания. Ты моя половинка, я нужна тебе. Палатка растворяется в лунном свете, и Возничий уносит нас выше и выше, а потом все взрывается таким ослепительно белым светом, что нам приходится зажмуриться.

После мы дрожим, покрытые пленкой пота, как простыней, и ты вылезаешь из палатки и тащишь меня с собой к воде, которая стала еще холодней, чем прежде. Но внутри мы горячие, и ты держишь меня за руку, вода уже по бедра, уже скрывает наше тело, одно на двоих, и мы падаем, смеемся, плещемся, играем… Я даже не знала, что умею играть, раньше со мной никто не играл.

3. О чем ты не узнаешь

— Неужели ты ни с кем не играла, Сандра? — спрашиваешь ты, вынося меня на берег, как маленького ребенка.

— Не-ет, — и это абсолютная правда. В детстве я совсем не умела играть.

— Все дети умеют играть, — возражаешь ты. Так решительно, что меня разбирает смех.

— Ты думаешь, что всегда прав? — дразнюсь я, а сама думаю — ну и пусть. Ну и что, что ты не прав. Ты никогда не узнаешь, какой я была до того, как встретила тебя. Раньше я делала много такого, о чем теперь жалею, но сейчас это не имеет значения. Например, ты никогда не узнаешь, что я:
резала и царапала себе руки, когда злилась на себя за то, что совсем одна (глупо, правда?);
злилась, что я толстая, уродливая и одинокая, и еще думала, что раз меня никто не любит, то так мне и надо (меня и правда никто не любил);
иногда, если надоедало уродовать руки, морила себя голодом (и никому не хватало сил со мной возиться, такая я была невыносимая).

А однажды, когда мне было четырнадцать, я сбежала в Копенгаген, и моя приемная мамаша чуть с ума не сошла. (Хотя этим-то я горжусь. Села на поезд без билета, а когда появился кондуктор, спряталась в туалете. Классно придумала.) Но обо всем этом ты никогда не узнаешь, я ни за что не расскажу. Потому что сейчас — это сейчас, и мне довольно того, что ты несешь меня на руках, хотя я тяжелая и мокрая, и вода с моих волос капает тебе на лицо, а ты ловишь ее языком. И я так рада, что ты глотаешь капли с моих прядей. Внутри мы горячие, а носы ледяные. Засыпаем, укрывшись твоей курткой.

Мы просыпаемся в согретой утренним солнцем палатке. Я рассматриваю твое лицо, хотя раньше не решалась. Вдруг я вижу тебя гораздо отчетливее, чем прежде, как будто всего в тебе больше, чем я думала. И мне нравится, что тебя так много. Кожа, волосы, глаза, руки — все большое, больше, чем мне казалось. Только шрам на подбородке такой же маленький, как и прежде. Может быть, ты упал, когда учился кататься на велосипеде? Или подрался? Или ударился, едва научившись ходить? Может быть, ты упал с лестницы, пошла кровь, мама сильно испугалась? Я трогаю белую ниточку шрама пальцем, но почти ничего не чувствую. У тебя такие темные, ровные брови. Как будто ты — мудрец, который знает все на свете. Но рот похож на мой. Можно даже перепутать. Наверное, скажи я, что у тебя мягкие-премягкие губы, а язык как мед, ты обидишься. Поэтому я тебя и не боюсь, хотя у тебя большое и сильное тело, все в черной шерсти. С тобой я верю, что что-то значу. Я есть. Я тоже есть. Тебе на лоб садится муха. Пошла прочь! Я прогоняю муху, ты просыпаешься.

4. Наш третий утренний костер

Мы разводим костер, третье утро подряд, и тогда ты начинаешь говорить. Чай обжигает язык, и ты спокойно сообщаешь, что тебе надо на время уехать. Я поднимаю голову от кружки и спрашиваю, куда и надолго ли.

Ты прохладно улыбаешься и ничего не отвечаешь. Встаешь и говоришь, что пора собирать вещи и складывать палатку, что тебе надо спешить.

Я ничего не понимаю.

Тогда ты начинаешь объяснять медленно и отчетливо, чтобы дошло даже до такой дуры, как я. Ты будешь служить в армии. Год и два месяца. Ничего странного в этом нет. Конечно, это не обязательно и почти никто не служит, но ты гордишься тем, что тебя приняли. Ты поедешь на север, в Вестерботтен, потому что прошел отбор в егерские войска. То есть какое-то время тебя не будет — все это ты сообщаешь с таким видом, как будто едешь на край света, где нет даже телефонных проводов. Я вижу, что ты обиделся. Ты ждал, что я буду в восторге. Настоящий мужик, прошел отбор в элитные войска! «В егерский полк берут только лучших». Но мне не хочется прыгать до потолка от радости. Я чувствую, что все это мне не по душе. Что ты собираешься уехать, ты уже приготовился исчезнуть насовсем. По тебе видно. «Было очень хорошо, просто здорово. Если подумать, то даже слишком. И на будущее — я не могу тебе ничего обещать».

Это я — слишком? Неужели я для тебя лишний груз, как камни в кармане? Я сижу на сыром песке и смотрю на полоску берега между соснами и морем.

— Я хочу служить pодине, — говоришь ты. Какие-то непонятные слова.

— Шутишь?

Ты сердишься, раздраженно бросаешь спиртовку в рюкзак.

Я говорю, что хочу поехать с тобой. Что я сама могу купить билет на поезд. Что я тоже могу переехать на север. Как бы в шутку. Чтобы заполнить жутковатую пустоту, которая возникла между нами.

— Я могу делать гамбургеры или убирать номера в какой-нибудь лесной гостинице, — с отчаянием добавляю я.

Ты что, не понимаешь, Себ? Нельзя все так взять и испортить! Нам нельзя терять друг друга!

— А может, и меня возьмут в егерский полк?

— Тебе нельзя туда, — отрезаешь ты и решительно направляешься к красной «хонде». — Пойми, Сандра.

— Не называй меня Сандрой! — я срываюсь на визг.

— Тебя разве не Сандрой зовут?

— Просто С. Эс.

— Ладно, Эс.

Ты кидаешь мне шлем. Я не ловлю его. Сажусь на землю и злобно смотрю прямо перед собой. Ты не подходишь ко мне, не обнимаешь. Только повторяешь, что надо спешить, что надо уезжать.

Мы едем в город, я сижу, обхватив тебя сзади и чувствуя тепло твоей кожаной куртки, хотя в лицо уже дует холодный осенний ветер. Я знаю: что-то заканчивается, едва успев начаться.

5. Ты удивлен?

Наверное, я должна была чувствовать себя избранной, раз оказалась с тобой в той дырявой палатке? Нет, тебе не только со мной надо было попрощаться. С той, другой, ты прощался на стройке.

Я видела вас. Она цеплялась за тебя и не хотела отпускать. А ты, наверное, чувствовал себя ужасно крутым. Вокруг полосатая строительная пленка, как конфетная обертка. А вы карамельки. Липкая начинка лезет наружу, небо нависает серыми облаками.

Интересно, ты увидел меня до того, как я закричала? Удивился? Не помню, кричала ли я какие-то слова или просто вопила. А ты помнишь? Может быть, я выла, как бешеный зверь? А ты ничего лучше не придумал, чем послать меня домой. Как собаку:

— Сандра, домой!

На стройке всегда найдется кирпич или еще что-нибудь острое.

Ты удивился? Наверное, ты не думал, что я такая меткая? Или вообще не успел ничего подумать? А потом уже было поздно. Скоро я тебя забуду. Холодную воду, синюю палатку и песок буду помнить, а тебя нет. Я была там… с кем-то. С кем угодно. Какая разница, с кем.

Не надо цепляться за мелочи, как говорит моя приемная мама. От этого одно расстройство.

6. Скажи спасибо

«Скажи спасибо, что на тебя не завели дело», — сказала психолог. Директор школы и София благодарны, по ним видно. А мне все равно.

— Себ не хочет писать заявление в полицию, — уточняет психолог и выжидающе смотрит на меня. — Так что последствий для тебя, Сандра, не будет.

— Значит, в тюрьму меня не посадят? — иронизирую я. Вопросительные взгляды пронзают воздух, как стрелы.

За окном толпятся мои одноклассники. Выпускной курс, специальность «Медицинский уход». Все знают, что произошло: я пыталась убить Себа Фарука, я ненормальная, мне нужна смирительная рубашка, у меня что-то не в порядке с головой. Пора мне бросать этот «Медицинский уход».

По дороге домой мы с Софией проходим мимо дома, где живет Себ с родителями. Мы идем быстро. Я смотрю прямо перед собой, хотя он все еще лежит в больнице. Но София говорит, что ей не хотелось бы встречаться с его родителями. Мне-то все равно. Зря София беспокоится: в них я кирпичи кидать не стану.

София помогает мне собирать вещи. Старается спрятать слезы, но я-то вижу.

— Все будет хорошо, — утешаю я. — Со мной, наверное, нелегко было, но теперь все наладится.

Она смотрит на меня, приоткрыв рот, как будто хочет что-то сказать, но вдруг убегает в ванную и запирается на замок. Из-за двери доносятся всхлипывания. Бедная София. Но если я сейчас к ней подойду, то пиши пропало. Надо действовать по плану. Я складываю оставшиеся вещи в рюкзак. Пусть она плачет, а я не буду.

Я собрала волю в кулак, теперь у меня стальные нервы. Один раз расслабилась, размякла — в палатке на берегу — и чуть не пропала. Больше никогда в жизни ни перед кем не буду так раскрываться. Показывать человеку, что любишь — опасно, только я не сразу это поняла. Если любишь человека слишком сильно, то всё — ты в его власти.

С мамой тоже так было, наверное. Она знала, что я слишком сильно ее люблю — все дети любят своих мам слишком сильно. Если бы она сомневалась, если бы не была уверена в этом, тогда, наверное, не бросила бы меня.

Больше не буду о ней думать. Она того не стоит. Ненавижу всех предателей!

София выходит из ванной. Глаза красные и мокрые. Я подхожу к ней, обнимаю. Коротко. Она понимает почему.

Пора идти на автобус.