Владислав Пасечник. Модэ

  • «Время», 2013
  • Год двести восьмой до Рождества Христова. В Великой степи разгорается противостояние двух воинственных народов — хунну и юэчжи. Равновесие сил нарушается, когда в игру вступает жестокий и расчетливый Модэ, наследник престола хунну. Кажется, что руку Модэ направляют некие грозные силы. Народу юэчжи грозит полное истребление. Лишь братство Молодых Волков способно противостоять надвигающейся угрозе. В прозе Владислава Пасечника реальность переплетается с мифом, история — с вымыслом. Мир прошлого в его рассказах как бы «живет по соседству», кажется, что до него можно дотронуться, стоит лишь протянуть руку.

Тени у костра смешивались и прыгали, ветер разносил над степью тревожный горький дух. Сделалось холодно. Люди жались поближе к костру, поднимая теплые вороты.

— Проклятые холмы... — говорил один, нахохлившийся возле огня, словно старый ворон. — Верно вам говорю, юэчжи эти не люди, а оборотни... неделю назад я видел странного всадника вдали... он был огромного роста и ехал не на коне, а на рогатом звере. Зверь страшный — ростом выше коня, и рога у него, как у тура. Вот что я думаю — это древний бог спустился с гор за нашими жизнями.

— Ненавижу юэчжи, — заговорил другой, тот, что сидел ближе к лошадям. — На кой нам эти курганы? Здесь ветер, кажется, еще холоднее, чем в нашей пустоши. Думаю, нашему темнику здесь тоже не по душе.

— Смеешься? — фыркнул первый. — Модэ ненавидит юэчжи почти так же сильно, как... как своего отца!

Одна из лошадей прекратила сонно жевать траву и глухо всхрапнула.

Возле костра наступила тишина.

— Вроде почуяли что-то... — неуверенно протянул ктото третий.

— Волки... здесь волков много, — хмыкнул первый, поворачиваясь к остальным боком. — А вы видели, кого Модэ приблизил к себе?

— Курганника, Караша...

— Известные головорезы...

— Именно. И еще кое-кого. Всего двенадцать человек. Они теперь у него вроде телохранителей. Только знаете что? На самом-то деле никакие они не телохранители. Для другого нужны эти кровопийцы. Каждый носит черный шерстяной плащ, у каждого волчий череп на упряжи. Думаете, зачем это?

— Зачем? — хором спросили все.

— Это знак. Тайный знак. Скоро будет такое, что немногие из нас сохранят голову на плечах. Вот что я слышал: из всего тумена Модэ выбрал сотню стрелков — самых метких и злобных. Были и такие, рядом с которыми Курганник ваш — просто ягненок. Он кормил их и жаловал больше, чем остальных. А потом вывел подальше в степь, поставил перед ними своего аргамака и сказал: стреляйте туда, куда выстрелю я. И выстрелил в того аргамака. А стрела у него была с костяным свистком. Полетела, засвистела да и вонзилась в землю рядом с конем. Не все выстрелили — пожалели коня. Этих Модэ сразу и казнил. На другой день вывел он оставшихся в степь. На сей раз поставил перед ними лучшую из своих наложниц. Каждый мужчина желал бы обладать этой женщиной, рассказывают, что бедра у нее были пышные, как у девок-юэчжи, которых мы продаем в Поднебесную. Кто пустит в такую стрелу? Нашлись охотники. Всем остальным Модэ в тот же день отрубил головы. А ведь сам-то — кто? Мальчишка! На другое утро он поставил перед воинами коня — его подарил ему сам Тоумань. Вот в этого-то коня выстрелили все.

— Нехорошие вещи рассказываешь, — подал голос кто-то из сидящих, — уж как я боюсь юэчжи, а темник наш, пожалуй, пострашнее будет. Он...

Тут заржали кони, не дав ему закончить, из темноты полетели стрелы, одна из них вонзилась говорившему чуть пониже воротника, он коротко взвизгнул и повалился в костер. Еще одна проткнула другому хунну живот.

— Эй, собаки! — донеслось из темноты. — Вы захотели нашу землю? Так отведайте сперва наших стрел!

Но хунну уже были на конях. Все их страхи выветрились. В руках у них были тугие луки и стрелы с железными жалами. Они выстрелили почти одновременно, юэчжи сорвались и помчались прочь. Хунну кинулись было в погоню, но почти сразу отстали — юэчжи, словно лисы, затерялись среди весенних трав.

Один из хунну клялся потом, будто разглядел при свете звезд исполинского всадника верхом на туре...

* * *

Грузовичок прыгает по узкой горной дороге, дразнит одним своим бортом пропасть и холодную реку внизу. В кузове, затянутом брезентом, все дышат пылью и газом, а чтобы не задохнуться, натягивают футболки на лица. Кто-то справа от меня плюется и матерится, я слышу нервные смешки. Только Музыкант не закрывает носа: он откинул краешек брезента и курит как ни в чем не бывало. Он поставил голую ногу на бортик. Волосы на ней блестят на солнце, словно стекловата. В экспедиции Музыкант — волонтер, как и я.

Напротив сидит Специалист. У него лицо разжигателя войны — плотное, сытое лицо сорокалетнего мужчины. В нем есть что-то микенское. Линии глаз и носа создают сосредоточенность, даже заостренность. В этих чертах видно бычье добродушие, спокойствие сильного человека: Специалист — бывший боксер. У него большие руки с опухшими костяшками пальцев. Такой вот человек — пополам от Черчилля и от циклопа.

Справа от Специалиста бледная тень — вздорный жилистый завхоз Кузьмич. У него круглая маленькая голова на индюшачьей шее. По шее гуляет острый кадык. Протуберанцы сальных волос торчат на висках, лысый красный лоб блестит от пота. На носу очки, в уголках линз завелась плесень. Он сидит на жестяном ведре, тонкие руки перекинуты через колени, как колодезные журавли. Руки у завхоза сухие, костлявые, некрасивые. Он говорит всем, что это трудовые мозоли. Специалист считает, что это псориаз.

Вот встал грузовичок — приехали на место. Прыгаем с борта на землю, тащим инвентарь. У Специалиста инструмент особый — красные измерительные рейки и плотная кожаная сумка на ремне, у нас попроще — ломы, лопаты и кирки.

Терраса спускается от дороги к реке. Но реки не видно — у самого берега поднимаются выщербленные скалы и тянутся узловатые березы, похожие на останки допотопных чудищ.

— Пошли, — кивает привычно Специалист, сходит с обочины и исчезает в траве. Мы видим только рейки, скрещенные за его спиной. Плотной вереницей мы идем за ним, спотыкаясь о камни и звериные норы. Всякий раз мы прокладываем к курганам новые тропы, и всякий раз трава поднимается, скрывая наши следы.

Наконец поле обмелело, из земли показались древние плиты, облепленные рыжим лишаем. Шесть больших каменных колец, в середине каждого курган — темный бугорок в траве. И еще четыре кургана без колец — их вовсе не видно издали, а вблизи — просто каменистые выступы, разбитые кустами дикого крыжовника.

Трава здесь пахнет странно — не пылью и бензином, как следует пахнуть городской траве, а чем-то приторным, острым и сладким. Этот запах неприятен — он щекочет ноздри и остается в глотке кислым осадком.

Свалили инструмент, Специалист суетится, измеряя и размечая курганы. Мы сидим на теплых валунах. Ветра нет — воздух повис тяжело. В пустом небе широко ходит ястреб.

— Сделаете этот курган аккордом, — Специалист смотрит поверх голов копателей. — Раздернуете и разбросаете эту насыпь до обеда — вечером свободны.

Застучали лопаты. Кустарник поддается с трудом, приходится разбрасывать камни, чтобы добраться до корней. В корнях живут шмели и медные ящерки.

Вы знаете, что древние могилы пахнут пекарней? От раскопанной земли исходит аромат теплой выпечки, валуны похожи на горячие хлебы.

Лучше всех работает Этнограф. Это коренастый плечистый казах с добрым и обидчивым лицом. Он бывает на курганах каждый день — так уж получилось, что другой работы здесь у него нет. Поначалу он ходил в теленгитскую деревню, говорил с местными. В полевом дневнике своем он отмечал, что народ в долине пьет и быстро деградирует. Шестнадцать лет назад на реке должны были поставить электростанцию, долину затопить, а всех жителей переселить в город. Деревенские побросали хозяйство и, пока суд да дело, начали пить. Они пили, когда стройку сперва заморозили, а затем перенесли в другое место — вверх по течению на тридцать километров. Они пили, когда про электростанцию забыли вовсе, и дорогу, проложенную для строительства, разбил бурь ян. Шестнадцать лет протекли над долиной незаметно. Жизнь в ней прекратилась, осталась только полужизнь.

Обычно Этнограф возвращался из деревни под утро, с трудом переставляя ноги, — настолько он был пьян. Он плакал, когда записывал наблюдения, чернила размывало, он вырывал страницу за страницей и писал опять. Наконец в один из дней он смастерил из дневника флотилию корабликов и пустил вниз по реке. Один за другим кораблики, подхваченные течением, выплыли на стремнину и отправились на дно.

С тех пор Этнограф выезжал на курганы вместе с волонтерами. Он работал весело и зло, выворачивал из земли валуны, вырывал с корнем крыжовник. У него были сильные полные руки и короткие пальцы. Человек с такими пальцами не может сидеть без дела.

Перерыв. Постелили плащи, расселись. Курим папиросы (сигареты кончились на прошлой неделе), пьем медицинский спирт, разбавляя всегда в разных пропорциях — как неопытные алхимики. Водки на курганах отродясь не видали.

Обмотав зачем-то вокруг своей индюшачьей шеи шарф, осторожно почесывая искалеченный нос, Кузьмич сидит на корточках, угрюмый и трезвый. Вчера его побили крепко, кулаки Специалиста здорово погуляли по его лицу. На переносице сочится красная дужка, и кончик носа смотрит влево. Обычно Кузьмич пил красиво — наливал полную, выпивал залпом, прикладывал к ноздрям корку черного хлеба и запрокидывал голову назад, как цапля. Но вчера Специалист обнаружил, что из погреба пропала вся тушенка, и сломал казенную лопату о его спину. Поэтому завхоз не прикладывает больше к ноздрям корку и не запрокидывает голову. Теперь он бросает в кружку, в простую воду, рафинад и размешивает ложкой.

«Плохо разметил, — ворчит Кузьмич, когда Специалист не может его слышать. — Половина насыпи за квадратом. Настоящий археолог выходит утром на середину кургана, выжирает бутыль водки и падает — „здесь и копайте“. И никогда не ошибается».

Время идет, становится тоскливо. Пар поднимается от земли, унося хлебный дух. Остается только желтая глина. Я не участвую в разговоре, только глотаю снова и снова острое, горькое пойло. Закусывать нечем. Приходится подолгу переводить дыхание.

— Так ты писатель, что ли? — снисходительно улыбнулся Специалист.

Это он меня спросил. Это опасно. Я покачал головой.

— А я слышал, что писатель. Бумагу мараешь, — продолжал улыбаться разжигатель. — И что ты все высматриваешь? Что глядишь по сторонам? Зачем приехал?

Что я мог ответить ему? Зачем я приехал? В ту минуту я с трудом мог сформулировать причину — а сейчас не смогу связать и двух слов, — настолько неясной была моя цель. Многие годы меня терзал один смутный вопрос. Он касался сферы важной и не выразимой простым языком. Для того только, чтобы изложить его, требовались новые слова и новые звуки.

Полгода назад я впервые услышал историю о пропавшем археологе и решил, что обнаружил наконец отправную точку для своих поисков. Так я стал волонтером на объекте Караташ-5.

Три месяца я работал в экспедиции, пытаясь узнать подробности через участников истории. Лето прошло. То, что казалось поначалу удивительным и занимательным, сделалось пресным и знакомым. Даже медвежьи следы на прохожей тропе. Даже скала, повисшая над разбитой дорогой, — огромная каменная щепа, вонзившаяся в гору своим острием. Непривычны были только люди — каждому из них я удивлялся, как и в первый день. Возможно, это были люди простые и вполне заурядные, но чутье мое уже обострилось, и в каждом я видел ценную часть истории, каждый содержал в себе особенную прелесть. Я взял за правило ни о чем не расспрашивать — только наблюдать за ними. Предмет моих поисков все это время был отделен от меня тонкой, почти прозрачной преградой. Я мог видеть только размытые очертания этого «нечто» и приблизительно представлять его, но оно все равно было недоступно моему прямому наблюдению.

— Х...ло ты, а не писатель, — проворчал Специалист ласково.

Дата публикации:
Категория: Отрывки
Теги: Владислав ПасечникИздательство «Время»
Подборки:
0
0
4098
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь