Чак Паланик. Проклятые
- «АСТ», 2012
- Добро пожаловать в ад!
Для начала забудьте про кипящие котлы, ядовитый аромат серы и прочие ветхозаветные пошлости. В преисподней грешников ждет, в общем, вполне благоустроенная послежизнь — с маленькими нюансами. Как говорится, дьявол — в деталях.
Тринадцатилетняя дочь голливудской кинозвезды Мэдисон Спенсер, совершившая самоубийство по девчоночьей дурости, не намерена прозябать в адском «болоте».
Она ищет выход. А кто ищет, тот всегда найдет!.. - перевод с английского Е. Мартинкевич
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. В последний раз я видела своего любимого Горана в вечер «Оскара». Если, как утверждали древние греки, в аду действительно надо раскаиваться и вспоминать, я начинаю делать и то и другое.
Мы с Гораном валялись на ковре перед широкоэкранным телевизором среди остывших остатков принесенной в номер еды. Я сделала косяк из лучшей гибридной травки родителей, затянулась и передала объекту своего детского обожания. На секунду наши пальцы соприкоснулись, совсем как в какой-нибудь книжке Джуди Блум. Мы едва тронули друг друга, будто Бог и Адам на потолке Сикстинской капеллы, но между нами затрещала искра жизни — или просто статическое электричество.
Горан взял косяк и тоже затянулся. Пепел он сбрасывал на блюдо с недоеденным чизбургером и картошкой фри. Мы оба сидели молча, задерживая в легких дым. Будучи романтическими анархистами, мы решили проигнорировать, что номер был для некурящих. По телевизору кому-то за что-то давали «Оскара». Кто-то кого-то благодарил. Рекламщики впихивали кому-то тушь для ресниц.
На выдохе я закашлялась. Я все кашляла и кашляла, никак не могла остановить приступ, пока не взяла стакан апельсинового сока с подноса, где стояла тарелка остывших куриных крылышек. В номере пахло, как на каждой прощальной вечеринке, которые родители устраивали в последний день съемок. Воняло марихуаной, картофелем фри и жженой бумагой для самокруток. Марихуаной и застывшим шоколадным фондю.
По экрану мчался европейский люксовый седан, выписывал виражи между оранжевыми дорожными конусами среди соляной пустоши. За рулем сидел знаменитый киноактер, и я так и не поняла, реклама это или отрывок из фильма. Потом знаменитая киноактриса пила диетическую содовую известной марки, и опять было неясно, реклама это или фильм.
Гоночные автомобили ползут, как в замедленной съемке. Моя рука движется к тарелке с остывшими чесночными тостами; Горан вставляет мне между пальцами тлеющий окурок. Я прикладываюсь к окурку и передаю его обратно. Я тянусь к блюду, где горой навалены дымящиеся, маслянистые, аппетитнейшие креветки, но кончики пальцев касаются гладкого стекла. Ногти скребут по невидимому барьеру.
Горан смеется, изрыгая целые тучи кислого наркотического дыма.
Мои креветки, такие заманчивые и вкусные на вид, — просто рекламный ролик ресторанов с морепродуктами. Вкусные, хрустящие и совершенно недосягаемые. Всего лишь дразнящий мираж на экране дорогого телевизора.
Теперь там медленно вращаются гигантские гамбургеры, и мясо в них такое горячее, что еще пенится и брызгает жиром. Кусочки сыра падают и плавятся на обжигающе горячих говяжьих котлетах. Реки расплавленной помадки текут по горному пейзажу мягкого ванильного мороженого под жестоким градом измельченного испанского арахиса. Глазированные пончики тонут в метели сахарной пудры. Пицца сочится томатным соусом и тянет за собой клейкие белесые ниточки моцареллы.
Горан берет из моих пальцев дымящийся окурок. Очередную затяжку он запивает шоколадномолочным коктейлем.
Снова взяв в рот влажный конец нашего общего косяка, я пытаюсь различить вкус слюны любимого. Я перебираю языком влажные складки бумаги. Вот печенье с шоколадными крошками, украденное из мини-бара. Вот кислинка искусственных фруктов, лимонов, вишен, арбузов — ароматизаторов из конфет, которые нам запрещают, потому что они вызывают кариес. И наконец под всем этим мои вкусовые сосочки обнаруживают что-то земляное и нутряное, слюну моего яростного бунтовщика, мужчины-мальчика, незнакомую гнильцу моего стойкого Хитклиффа. Моего неотесанного, грубого дикаря. Я наслаждаюсь этим, словно закуской для пробуждения аппетита. Меня ждет банкет влажных поцелуев с языком Горана. В обугленной гандже я чувствую нотки его шоколадно-молочного коктейля.
По телевизору показывают начос, щедро гарнированные оливками и алой, как кровь, сальсой. Это видение растворяется и принимает форму красивой женщины. На женщине красное платье — или скорее оранжевое — с ленточкой, приколотой к корсажу. Ленточка розовая, как мякоть свежего помидора. Женщина говорит:
— На лучшую картину года номинируются...
Женщина на экране — моя мама.
Я кое-как встаю. Я стою и шатаюсь над остатками еды и Гораном. Спотыкаясь, иду в ванную. Там разматываю ужасно много туалетной бумаги, целые мили, и сминаю в два комка приблизительно одинакового размера, а потом запихиваю себе под свитер. В зеркале ванной мои глаза совсем красные, и веки тоже.
Я встаю боком к зеркалу и изучаю новую себя, с грудями. Я вытаскиваю туалетную бумагу из свитера и смываю в унитаз — бумагу, не свитер. Я так обкурилась! Мне кажется, что я провела тут уже целые годы. Десятилетия. Эоны. Я открываю шкафчик рядом с раковиной и достаю длинную полосу презервативов «Хелло Китти». Выхожу из ванной к Горану с полосой резиновых изделий, обмотанных вокруг шеи, как перьевое боа.
По телевизору камера показывает моего отца в зале. Он сидит в середине, у прохода. Его любимое место — чтобы во время награждения всякой скучной иностранщины можно было смыться и тайком пить мартини. Прошла всего-то пара минут.
Все аплодируют. Стоя в проеме ванной, я кланяюсь, очень низко.
Горан переводит взгляд с телевизора на меня. В глазах вспыхивает алый огонек. Горан кашляет. Его подбородок измазан алым соусом. По рубашке сползают влажные капли соуса тартар. Воздух полон тумана и дыма.
Я завязываю ленту презервативов потуже.
— Хочешь поиграть в одну игру? Тебе нужно будет только подуть мне в рот. — Я крадучись подступаю к своему возлюбленному и говорю: — Это называется игра во французские поцелуи.
войдите или зарегистрируйтесь