Патрик Модиано. Горизонт

• Издательство «Текст», 2012 г.
• Модиано остается одним из лучших прозаиков современной Франции. Негромкий, без пафоса, голос Модиано всегда узнаваем, а стиль его поистине безупречен. В небольших объемах, акварельными выразительными средствами, автору удается погрузить читателя в непростую историю ХХ века.
  «Воспоминания, подобные плывущим облакам» то и дело переносят героя «Горизонта» из сегодняшнего Парижа в Париж 60-х, где встретились двое молодых людей, неприкаянные дети войны, начинающий писатель Жан и загажочная девушка Маргарет, которая внезапно исчезнет из жизни героя, так и не открыв своей тайны.
• Перевод с французского Екатерины Кожевниковой

В памяти толпились десятки, сотни призраков, подобных Меровею. По большей части они так и остались безымянными. И тогда приходилось записывать в блокнот отдельные приметы. Молодая брюнетка со шрамом в определенный час встречалась ему в метро на линии Порт-д`Орлеан—Порт-де-Клиньянкур... Зачастую только названия улиц, станций, кафе спасали тени от забвения. В разных частях города, то на улице Шерш-Миди, то на улице Альбони, то на улице Корвизар, он видел бездомную в габардиновом пальто, похожую на старый неуклюжий манекен...

Его удивляло, что в огромном Париже, где жителей миллионы, можно несколько раз столкнуться с одним и тем же человеком, причем через немалые промежутки времени и в местах, достаточно далеких друг от друга. Он обратился за разъяснением к приятелю — тот пытался выиграть на скачках с помощью теории вероятности, то есть изучал номера «Пари-Тюрф» за последние двадцать лет, полагая, что отыщет закономерность. Увы, приятель не сумел ответить. В конце концов Босмансу подумалось: наверное, судьба иногда проявляет настойчивость. Посылает дважды или трижды возможность с кем-то заговорить. Не воспользуешься, тебе же хуже.

Как называлась та контора? Что-то вроде «И.о. Ришелье». Да, пусть будет так: «Временно исполняющие обязанности Ришелье». Она располагалась на улице 4 Сентября в огромном здании, где прежде печаталась газета. В кафетерии на первом этаже он несколько раз дожидался Маргарет Ле Коз, потому что зима в том году была суровая. Но ему больше нравилось ждать ее на улице.

В первый раз он даже поднялся к ней наверх. Прошел мимо громоздкого лифта светлого дерева. Направился к лестнице. На каждую площадку выходила двустворчатая дверь с табличкой, названием той или иной фирмы. Увидев «И.о. Ришелье», он позвонил. Дверь открылась сама собой. В глубине за перегородкой с витражным верхом, похожей на витрину, Маргарет Ле Коз склонилась над письменным столом, так же как все вокруг. Он постучал по стеклу, она посмотрела на него и знаком велела дожидаться внизу.

Босманс всегда становился поодаль, с краю тротуара, чтобы его не унес поток многочисленных служащих — они заканчивали работу одновременно по звонку, резкому и пронзительному. Первое время он боялся, что пропустит Маргарет, не разглядит в толпе, и просил надеть что-нибудь яркое, бросающееся в глаза, красное пальто, например. Ему казалось, будто он встречает кого-то на вокзале, стоя возле прибывшего поезда и вглядываясь в проходящих пассажиров. Их все меньше и меньше. Вот из последнего вагона выходят те, что замешкались, но надежда еще остается...

Недели две она проработала в филиале «И.о. Ришелье», неподалеку от основного здания, возле церкви Нотр-Дам-де-Виктуар. Он неизменно ждал ее в семь часов вечера на углу улицы Радзивилл. Глядя, как Маргарет Ле Коз идет ему навстречу одна, появившись из дверей первого дома справа, Босманс понял, что она тоже сторонится теперь скопления людей, — страх, что ее проглотит толпа, не отпускал и его с момента их первой встречи.

В тот вечер на площади Опера собрались демонстранты, они стояли на газоне, а напротив них растянулись цепью вдоль бульвара солдаты роты республиканской безопасности, видимо, в ожидании правительственного кортежа. Босмансу удалось пробраться к входу в метро до того, как между ними произошло столкновение. Но спуститься он не успел — оттесненные солдатами демонстранты хлынули вниз по лестнице, сметая впереди идущих. Он едва не упал и невольно потащил за собой какую-то девушку в плаще, потом бегущие вжали их в стену. Завыли сирены полицейских. Босманса и девушку чуть не раздавили, но внезапно напор толпы ослаб. Хотя людей в метро было по-прежнему много. Час пик. Потом они ехали в одном вагоне. Там, у стены, девушку ранили, из рассеченной брови текла кровь. Через две остановки они вышли вместе, он повел ее в аптеку. Так они и шагали рядышком. Бровь в аптеке заклеили пластырем, пятно крови осталось на воротнике плаща.

Тихая улочка. Кроме них, ни единого прохожего. Смеркалось. Улица Синяя. Название показалось Босмансу вымышленным, ненастоящим. Он даже подумал, не привиделось ли ему все это во сне. Однако много лет спустя он оказался случайно на улице Синей и замер, пораженный внезапной мыслью: «Отчего все уверены, будто незначительные слова, которыми обменялись двое в момент знакомства, тают в пустоте, словно их и не было вовсе? Неужели смолкли навсегда голоса, телефонные разговоры за целое столетие? Исчезли миллионы секретов, сообщенных шепотом на ухо? Пропали обрывки фраз, бессмысленные и потому обреченные на забвение?»

— Маргарет Ле Коз. Пишется раздельно: Ле Коз.

— Вы живете здесь неподалеку?

— Нет, в Отёй.

Что, если воздух до скончания времен насыщен всем когда-либо сказанным и стоит только затихнуть и прислушаться, мгновенно уловишь отзвуки, отголоски?

— Стало быть, вы тут работаете?

— Да. В одной из контор. А вы?

Босманс не ожидал, что она заговорит так спокойно, пойдет рядом с ним размеренным неторопливым прогулочным шагом; внешняя невозмутимость и безмятежность не сочетались с заклеенной пластырем бровью и кровавым пятном на плаще.

— Я? Я работаю в книжном магазине...

— Наверное, интересно...

Она произнесла это равнодушным светским тоном.

— Маргарет Ле Коз... У вас бретонская фамилия, верно?

— Да.

— Значит, вы родились в Бретани?

— Нет. В Берлине.

Ответила с безукоризненной вежливостью, но Босманс почувствовал, что ничего больше она о себе не расскажет. Родилась в Берлине. Две недели спустя он ждал Маргарет Ле Коз на улице в семь часов вечера. Меровей показался раньше других. В выходном костюме, тесноватом в плечах, от модного в то время портного, некоего Ренома.

— Пойдете с нами сегодня вечером? — прозвучал его металлический голос. — Мы намерены развлечься... В кабаре на Елисейских Полях... Будет представление...

Он выговорил «представление» так веско, что не осталось сомнений: речь идет о престижнейшем из парижских ночных заведений. Но Босманс отклонил приглашение. Тогда Меровей подошел к нему вплотную.

— Все ясно... Вы выходите в свет только с бошами.

Босманс взял за правило не обращать внимания на оскорбления, подстрекательства, злобные выпады окружающих. В ответ он лишь задумчиво улыбался. Его рост и вес в большинстве случаев сулили противнику неравный бой. И потом, по сути, люди не так плохи, как кажутся.

А в вечер знакомства они с Маргарет Ле Коз просто шли и шли рядом. Наконец оказались на авеню Трюден, о которой говорилось, будто у нее нет ни начала, ни конца, потому что она обнимала целый квартал, словно остров или анклав, и машины тут проезжали редко. Они сели на скамью.

— А чем вы заняты в вашей конторе?

— Я секретарь. И еще переводчик корреспонденции на немецкий.

— Ах ну да, само собой... Вы же родились в Берлине...

Ему хотелось узнать, как случилось, что бретонка родилась в Берлине, но собеседница была несловоохотлива. Она взглянула на часы:

— Дождусь, когда закончится час пик, и снова спущусь в метро...

И вот они сидели в кафе напротив лицея Роллен и ждали. В этом лицее, как и в нескольких других столичных и провинциальных пансионах, Босманс провел некогда года два-три. По ночам убегал из дортуара и крался по тихой темной улице к ярко освещенной площади Пигаль.

— А высшее образование у вас есть?

Наверное, вид лицея подсказал ему этот вопрос.

— Нет. Высшего нет.

— У меня тоже.

Они сидели друг напротив друга в кафе на авеню Трюден — забавное совпадение... Чуть дальше на этой же стороне находилась Высшая коммерческая школа. Один соученик по лицею Роллен — фамилии Босманс не запомнил, — толстощекий, чернявый, всегда носивший мягкие сапожки, уговорил его записаться туда. Он согласился исключительно ради отсрочки от военной службы, но проучился всего две недели.

— Как вы считаете, обязательно ходить с этим пластырем?

Она почесала бровь сквозь повязку. По мнению Босманса, пластырь не следовало снимать до завтрашнего дня. Он спросил, не больно ли ей. Она покачала головой:

— Нет, не очень... Тогда на лестнице я чуть не задохнулась в тесноте...

Толпа у метро, переполненные вагоны, неизменная ежедневная давка... Босманс где-то читал, что в момент первой встречи каждого словно ранит присутствие другого, пробуждая от оцепенения, одиночества, причиняя легкую боль. Поздней, размышляя о том, как они впервые встретились с Маргарет Ле Коз, он пришел к выводу, что судьба именно так и должна была их свести: у входа в метро, притиснув обоих к стене. Будь тот вечер иным, они бы спустились по той же лестнице среди тех же людей, сели бы также в один вагон, но не заметили бы друг друга... Как подумаешь об этом... Но разве такое возможно?

— И все-таки мне хочется снять пластырь...

Она попыталась подцепить пальцами краешек, но не смогла. Босманс придвинулся к ней:

— Постойте... Я помогу...

Он осторожно отлеплял пластырь, миллиметр за миллиметром. И видел лицо Маргарет Ле Коз совсем близко. Она попыталась улыбнуться. Он резко дернул и полностью оторвал пластырь. Над бровью у нее налился синяк.

Босманс так и не снял руку с ее плеча. Она смотрела на него в упор большими светлыми глазами.

— Завтра в конторе скажут, что я с кем-то подралась...

Босманс спросил, нельзя ли ей после подобного «происшествия» посидеть дома несколько дней. По грустной улыбке он догадался, что наивный совет ее умилил. У «Исполняющих обязанности Ришелье» отлучишься на час — потеряешь место.

Они дошли до площади Пигаль, повторив путь маленького Босманса, сбегавшего из дортуара лицея Роллен. У входа в метро он предложил проводить ее до дома. Не болит ли у нее голова? Нет. Уже поздно, на лестницах, на платформах и в поездах ни души, так что ей нечего бояться.

— Можете как-нибудь вечером в семь часов встретить меня на выходе из конторы, — предложила она с неизменным спокойствием, будто отныне их свидания неизбежны. — Улица 4 Сентября, дом двадцать пять.

Ни у кого из них не оказалось бумаги и ручки, чтобы записать адрес, но Босманс попросил ее не беспокоиться: он никогда не забывал названия улиц и номера домов. Так он сопротивлялся безликости и равнодушию больших городов, противостоял ненадежности жизни.

Она спустилась в метро, он смотрел ей вслед. Неужели он будет ждать на улице 4 Сентября напрасно? Его охватил ужас при мысли, что он больше никогда ее не увидит. Босманс вспоминал и никак не мог вспомнить, кто написал: «Каждая первая встреча — рана». Вероятно, он вычитал эту фразу подростком в лицее Роллен.