Андрей Шарый. Петербургский глобус (фрагмент)

Два эссе из книги

О книге Андрея Шарого «Петербургский глобус»

Дорога из Москвы в Петербург

Красный поезд с нумерацией вагонов, как объяснил вокзальный громкоговоритель, «со стороны Петербурга» доставил меня из одного русского мира в другой. Михаил Булгаков когда-то написал о Москве: «Этот город раскинул над огромной страной свою пеструю шапку». По сравнению с головным убором столицы Российской Федерации шапка Санкт-Петербурга совсем не пестра, совсем не богата, совсем не высока: четыре-пять этажей Невского проспекта заметно уступают вертикали зданий Тверской улицы почти на всем ее протяжении. В Питере другая русская культура, другая реальность, отраженная другой лексикой: тут вместо подъездов заходят в парадные; здесь в магазинах продают не батоны, а булки; у петербургских тротуаров нет бордюра, есть поребрик. Троллейбусы в Петербурге заканчивают маршрут не на конечной, как в Москве, а на кольце; контролерам в этих троллейбусах демонстрируют не проездной, а карточку. Несколько лет назад вышел в свет московско-петербургский словарь на тысячу понятий, но главное различие в этом словаре не указано: в Петербурге светлее ночи, белее лица, свежее ветра. Поездка из Москвы в Петербург — до сих пор еще и путешествие из одного национального прошлого в другое: в зале Ленинградского вокзала пассажиров провожает в дорогу белая голова Владимира Ильича; в зале Московского вокзала их встречает черный бюст Петра Алексеевича.

Москвичи, как считается, недолюбливают Питер; петербуржцы, как считается, Москву презирают. Любой вечер в любой питерско-московской компании сопровождается выяснением межгородских отношений. У меня свое понимание этого спора. Во всем Старом Свете лишь немногие из десятков больших нестоличных городов обладают, подобно Петербургу, столь ярким столичным норовом. Барселона, соперница Мадрида? — пожалуй. Милан, конкурент Рима? — отчасти. Может, Лион или Марсель? — элегантные города, но Парижу не чета. Мюнхен, Франкфурт? — теперь уже уступают Берлину. По многим формальным параметрам и Петербург проигрывает Москве, однако именно здесь главный в стране художественный музей; здесь лучший в стране театр, на сцене которого танцует лучшая в стране балетная труппа. Здесь самое глубокое метро, да еще с двойными дверями; здесь самые парадные подъезды и самые проходные дворы; здесь даже футбольная команда — не просто «Зенит», а «клуб эпохи Ренессанса», как уверяют рекламные плакаты. На административной карте страны Петербург не отмечен красным кружочком, но именно он — зачастую столица: русской культуры, русской интеллигентности, мрачного русского рока, веселого русского порно.

Петербургский компас настраивал почти три века назад Доминико Трезини, швейцарский архитектор, прежде многих других иностранных мастеров взятый царем Петром на русскую службу. Тогда старая российская столица тонула в грязи, а на месте новой стояли преимущественно вода да болота. Трезини составил первый план Петербурга и заложил его первые каменные храмы. Колокольня Петропавловского собора вознесшимся на сотню метров шпилем уравновеcила пейзаж топкого невского берега. Кремлевский Иван Великий с той поры надолго стал второй по росту русской «высоткой». Архитектура — тот случай, когда размер имеет значение: убедительный имперский ответ Кремль смог дать Смольному только через двести пятьдесят лет, расставив по московским холмам монументальные башни с пятиконечными звездами и золотыми пшеничными венцами вместо ангелов на верхотуре.

Теперь-то Москва, похоже, навсегда задавила Петербург помпезным многоэтажием нового большого русского стиля. Ни мечты о «газпромовской высотке», ни жилой квартал «Премьер-палас» на Крестовском острове не сравняют этот счет городской спеси. Ведь, помимо Останкинской, в Москве есть еще пусть и недоделанный комплекс небоскребов «Федерация», на западную башню которого, несмотря на запрет милиционеров, карабкался французский человек-паук. В том же квартале Москва-Сити, кстати, имеется и архитектурный объект под названием «Город столиц». В городе всего два здания, соединенные стилобатной частью, эдакие русские twins: то, что повыше, 73-этажное, именуется «Москва»; то, которое пониже, 62-этажное, именуется «Санкт-Петербург». Дистанцию, разницу между Москвой и Петербургом проектанты из американского архитектурного бюро NBBJ определили в одиннадцать стеклобетонных этажей.

Внимательному гостю Петербурга подчас трудно избавиться от впечатления: в этом городе иногда пользуются чужим языком, чужими смыслами иногда подменяют свои, может, оттого, что хотят быть не только Россией, но и самой Европой. Отсюда нарочитая небрежность в мелочах городского наряда — вроде ненужной русскому глазу вывески Sphinx над ресторанным залом, вроде непереводимого на английский пояснения tour-operator на витрине бюро путешествий. Прохожим предлагается народный вариант новояза с английским акцентом, на котором, очевидно, и должен объясняться потребитель товаров и услуг столичного уровня: кафе на Невском обещает «комбо-обед», торговый центр сулит «шопинг подарков», банк предлагает «ипотечный хит-парад», бутик объявляет, что его коллекция «олвиз ин фэшн», косметический салон рекламирует себя как «сервис красоты». Модная сеть петербургских парфюмерных магазинов, переползшая уже и в Москву, аж до Нижневартовска и Сыктывкара, именуется «Рив Гош». Rive Gouche — это вообще-то парижский район на левом берегу Сены, где находится университет Сорбонна.

На зимней Дворцовой площади несколько лет назад я глазел на огромный каток, залитый компанией Bosco di Ciliegi на радость молодым парам, кружившим по льду под звуки старорусского попурри. Каток появился у Александровской колонны, напротив музея Эрмитаж, к раздражению его дирекции в частности и петербургской общественности в целом. Площадь потеряла строгость, заданную Бартоломео Растрелли и Карло Росси ее архитектурному ансамблю, однако в живости — это да! — приобрела. Той зимой с ограды Александрийского столпа исчезли около двадцати декоративных деталей, в том числе несколько бронзовых гвардейских двуглавых орлов. Наивно предполагать, что они улетели.

Катки не только в Питере сражаются с площадями. В Вене мне доводилось осваивать многоизвилистую зимнюю трассу напротив Ратхауса, строгой стройной ратуши, вроде бы к развлечениям не располагающей. В Праге ледовая коробка пряталась за Сословным театром, на сцене которого Вольфганг Амадей Моцарт дирижировал оркестром на премьере «Дона Жуана». Дворцовая своим катком мерилась, конечно, не с Веной и не с Прагой, а с Москвой, с Красной площадью. И победила: льда залили на семьсот человек! Интуристов эта коробка впечатляла: более чем европейских размеров каток за очень европейскую плату. В итоге зимнюю битву на Дворцовой компания Bosco di Ciliegi проиграла, но свою четверть Красной площади «Черешневому лесу» розничной торговли удержать пока удалось.

Принято думать почему-то, что итальянцы, британцы и французы выстроили в России в основном один только исторический центр Петербурга. Верно, и благодаря их усилиям тоже Петербург стал таким, каким его знают сейчас, — городом благородного холодного камня, европейской макушкой страны, протянувшейся от Восточной Пруссии до самого краешка Северо-Восточной Азии. Благодаря иностранным таланту и старанию столица Российской империи оказалась столь не похожей на другие русские города. Не только с архитектурной точки зрения: Петербург быстрее Архангельска, Москвы, Твери привыкал к иностранцам и иностранному влиянию. Петербург стоял и стоит — при всех царях, генсеках и президентах — не только на Неве, но и на первой европейской линии России. Это знание, наверное, и дает петербуржцам ощущение большей, чем у остальных россиян, близости к Европе, причем близости не только и не столько географической. Миссия, как известно, удел жителей приграничных городов. В Калининграде, например, сопоставляют себя с американцами: мы тоже земля переселенцев, межнациональный «плавильный котел», «Дикий Запад». Отсюда, мол, и открытость миру. Оглянуться бы вокруг, посмотреть, во что превратили некогда холеную немецкую землю. Жители Владивостока о своем городе говорят как о «русском Сан-Франциско». Неправда: морская даль, может, и похожа, а все, связанное с деятельностью человека, если и побуждает к сравнениям, то к грустным для дальневосточников.

Заграница, конечно, построила в России не один только Петербург. Даже Кремлевскую крепость одевали в красный камень иноземцы Антон Фрязин и Пьетро Антонио Соляри. В России заведено и гордиться таким посторонним вмешательством («У нас работают лучшие из лучших»), и стыдиться его («Запад нам не указ»). Заемное легко прививается на отечественной культурной почве, почти обязательно превращаясь в предмет гордости первооткрывателей. Да, Кремль считается самой большой средневековой крепостью Европы. Но знаменитые символы седой кремлевской старины, зубцы-мерлоны, стали знаменитыми задолго до перестройки Кремля. В Вероне не я один, конечно, видел замок, именуемый ныне Старым, Castelvecchio. Его стены увенчаны такими же зубчиками-бойницами. Молодым замок Вероны считался в пору своего строительства, в XIV веке, когда Кремль оставался еще деревянным.

Это они, особенности национального мировосприятия, помещают Россию в центр вселенной. Одна из причин нарочитой русскоцентричности — просторы страны, которая велика до такой степени, что составляет целую цивилизацию, ни в ком и ни в чем, кроме себя собой, не нуждаясь. Такая страна переживет любую изоляцию, потому что Богом, судьбой и народом обречена-де на особый цивилизационный путь. Вот Россия и бредет — из Москвы в Петербург, по пути от хаотичного, центростремительного, как столичная городская карта, жизненного уклада, в центре которого всегда Кремль, — к логично устроенной, циркулем, опытом, умом выверенной европейской модели существования. Что же касается спора двух самых больших русских городов, то он разрешен общественной практикой: Москва остается столицей, только правят в ней петербуржцы.

Кровавое воскресенье

Свои кровавые воскресенья есть в истории дюжины государств, и всем им — от Великобритании до Турции, от Соединенных Штатов до Польши — гордиться в этой связи совершенно нечем, ведь речь идет преимущественно об учиненных властями расстрелах и погромах. «Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе... Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию счастливой и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена. А не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, — мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом... У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу...» — гласила петиция, которую январским утром 1905 года петербургские рабочие понесли своему царю. Список «главных нужд» составлял на заседаниях «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга» поп-социалист Георгий Гапон: Учредительное собрание на условиях всеобщего тайного голосования, амнистия политических заключенных, расширение гражданских прав и свобод, замена косвенных налогов прямым подоходным, восьмичасовой рабочий день.

Очередное конкретное противоречие между трудом и капиталом наметилось месяцем раньше, когда на Путиловском заводе по решению мастера Тетевякина уволили четырех рабочих, участников гапоновского кружка. Разрешить конфликт переговорами стороны не смогли, требования рабочих из частных переросли в общие. Объявили всеобщую стачку, и в воскресенье поутру сразу с шести окраин столицы к царскому дворцу направились народные колонны, демонстранты вели с собой детей и несли иконы. Министр внутренних дел Петр Святополк-Мирский этот «марш несогласных» запретил. По воспоминаниям свидетеля совещаний у министра, «ни у кого не было даже мысли о том, что придется останавливать движение рабочих силою, и еще менее о том, что произойдет кровопролитие». Однако вечером в субботу градоначальник объявил в Петербурге военное положение.

Все это не помогло. На призыв профсоюза Гапона вручить петицию царю — чтобы диалог пролетариата с верховной властью стал прямым — откликнулись, по разным данным, от 20 до 140 тысяч человек. Отец Георгий был пассионарным борцом за народное дело, мастером политической и христианской проповеди. Сохранилось множество свидетельств: слушатели его речей доводили себя до исступления, до состояния мистического экстаза. Люди плакали, били кулаками в стены, обещали умереть «за правду», складывали пальцы крестиками, показывая, что требование перемен свято и их клятва равносильна присяге на Библии. В священнике видели пророка, посланного Богом для освобождения народа. Гапон при этом много лет поддерживал контакты с Департаментом полиции. Одни историки считают отца Георгия полицейским агентом в рабочем движении, другие — агентом рабочего движения в силовых, говоря современным языком, структурах, который «хотел ворваться в лагерь врагов и взорвать его изнутри». Вероятно, Гапон был и тем и другим.

«С портретом царя перед собой шли рабочие массы Петербурга к царю. Во главе одного из потоков шел Гапон. Он поднял крест — словно вел этих людей в землю обетованную». У Нарвских ворот народную колонну остановил эскадрон конных гренадеров и две роты 93-го пехотного Иркутского полка, за Троицким мостом выстроились части Павловского полка, в Александровском саду — солдаты-преображенцы. Призывам полиции разойтись демонстранты не вняли. Подтверждены гибель 130 и ранения 299 человек. Вскоре после трагедии газета «Вперед» в ленинской статье привела закрепившиеся в советской историографии сведения о 4600 жертвах. Оснований считать эти данные достоверными у историков нет.

Через два дня власть сделала первые административные выводы. На новоучрежденный пост генерал-губернатора столицы назначили генерал-майора Дмитрия Трепова, сына бывшего петербургского градоначальника, известного тем, что когда-то присяжные заседатели оправдали стрелявшую в него террористку Веру Засулич. Еще через неделю император принял в Царском Селе рабочую депутацию: «Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливыми и к вашим хозяевам и считаться с условиями промышленности. Но мятежною толпою заявлять о своих нуждах преступно. Я верю в честные чувства рабочих людей и непоколебимую преданность их, а потому прощаю им вину их». Императорская чета назначила 50 тысяч рублей из личных средств для оказания помощи пострадавшим и членам семей погибших. Через десять месяцев, Манифестом 17 октября, Николай II даровал своим подданным гражданские свободы. В течение нескольких лет, до помпезных торжеств 1913 года в честь трехсотлетия дома Романовых, император воздерживался от встреч с народом.

Вскоре после расстрела народной толпы Георгий Гапон, переодетый рабочим, бежал от преследования полиции в Женеву. Его намерения поднять в Петербурге немедленное вооруженное восстание не воплотились в действия. В ту пору о Гапоне с восторгом отзывались Горький, Плеханов, Ленин. Надежда Крупская писала: «Гапон был живым куском нараставшей в России революции, человеком, тесно связанным с рабочими массами, беззаветно верившими ему, и Ильич волновался перед встречей с ним. Говоря о питерских рабочих, Гапон весь загорался, кипел негодованием, возмущением против царя и его приспешников». Ильич посоветовал Гапону «не слушать лести» и «учиться». Они были ровесниками.

В конце 1905 года революционный священник вернулся из эмиграции. В народе он по-прежнему пользовался невероятной популярностью. Гапон предложил руководству партии эсеров организовать убийства премьер-министра Сергея Витте и министра внутренних дел России Петра Дурново, причем брался лично участвовать в совершении терактов. Для осуществления этого плана Гапон возобновил контакты с тайной полицией, о чем сообщил товарищам по борьбе. Лидеры социалистов-революционеров сочли священника провокатором, но, скорее всего, они просто опасались влияния батюшки в рабочем движении. Сам Гапон, судя по выводам биографов, не доверял ни полиции, ни партийным функционерам. Он считал себя особенной силой и незаменимым народным вождем — хотя реальными возможностями возглавить рабочее движение не обладал и расчеты свои строил на противостоянии охранного отделения и эсеров-террористов.

28 марта 1906 года активисты эсеровского Боевого рабочего союза заманили Гапона на пустующую дачу в поселке Озерки; там священника задушили веревкой, а мертвое тело повесили на вбитый в стену крюк. Полиция обнаружила труп только месяц спустя. В начале мая Гапона похоронили на тогдашнем Успенском кладбище при огромном стечении простого народа и под революционные песни. Среди траурных венков был и такой: «Вождю 9 января от рабочих».

В «Кратком курсе истории ВКП(б)» Гапона назвали агентом-провокатором охранки; на него — наряду с «преступным царским режимом» — и возложили ответственность за Кровавое воскресенье. Словосочетание «поп Гапон» стало определением предательства. Этому учили в советской школе; сейчас на уроках истории Гапона не вспоминают. Поставленный на его могиле рабочими памятник разрушен, а сама могила утеряна.

Дата публикации:
Категория: Отрывки
Теги: Андрей ШарыйИздательство «Новое Литературное Обозрение»Публицистика
Подборки:
0
0
4038
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь