Папа римский нас проспал

Глава из книги Владимира Рекшана «Земля: Дорога до...»

...В декабре восемьдесят девятого поехали мы раздолбайской толпой в итальянский город Бари. Перестройка цвела пышным светом и граждан свободолюбивой России принимали на Западе приветливо.

Принимать-то они принимали, но с билетами начались фиговости. Лететь самолетом тогда стоило дешево, однако в самолет пробились только Курехин и Коля Михайлов из Рок-клуба. Основная же толпа рванула поездом. В Бари открывался фестиваль независимого питерского искусства и следовало прибыть вовремя. За день до основной группы отвалил фотомаэстро Андрей «Вилли» Усов, предполагавший потратить лишние сутки на монтаж выставки.

По дороге с Вилли приключилась история. О ней — позже, поскольку она с нами всеми приключилась. Сели мы в поезд и покатили по огромной родине в сторону Ужгорода, за которым начиналась граница с Венгрией. Ехали нервно и возбужденно. Я уже ездил на Запад, выступая во Франции под спортивными знаменами сборной Советского Союза. Было это давно, супер-давно, в шестьдесят восьмом году. Поскольку перед отъездом я отказался стричься, то более на Запад не брали. И на Юго-Запад, и на Северо-Запад не брали. Вот, через двадцать один год прорвался.

Перед границей Старый Рокер, Анатолий Августович «Джордж» Гуницкий достал из-под полосатого матраца бутылку портвейна и предложил:

— Давай выпьем перед расставанием.

После долгого стояния состав переехал узкий мост. Началась колючая проволока.

Мы чокнулись и сказали:

— Прощай, родная сторонка!

Портвейн прошел хорошо. Печали не наблюдалось. Через пару утренних часов мы въехали под своды вокзала города Будапешта. Авангардный контрабасист Волков достал из носка доллары и купил пачку «Кэмела». На прибывших набежали негры-спекулянты, пришлось по грабительскому курсу менять рубли на форинты. Джордж тоже что-то обменял. Мы не собирались тут задерживаться, но хотелось немедленно вкусить иностранной жизни. Пока нонконформисты занимались валютными операциями, поезд, отправлявшийся в Рим с соседнего перрона и в который следовало запрыгивать немедленно, уехал. Следующий шел через сутки. Так свободолюбивый коллектив застрял в Будапеште. Группа некрореалистов Юфита, державшаяся обособленно, откололась и ушла по своим, надо понимать, некро-делам. Постепенно все разбрелись. В Италию я взял гитару, предполагая поразить мастеров бельканто простуженным северным басом. Теперь вот болтайся по Венгрии с гитарой!

Вилли Усов таким же образом отстал от итальянского поезда. Об Усове — впереди.

Будапешт — город красивый. Но в декабре все-таки зима. Может до костей пробрать, если болтаться по улицам утро, день и вечер. Но мы с Джорджом болтались и бодрились. А вечером даже попали в гости к знакомому знакомой, женатому на ленинградке.

— Когда я размышляю о театре абсурда! — говорил Джордж.

— Метод литературы, недавно открытый мной! — говорил я.

— Оч-чень интересно, — кивал венгр и скоро стал посматривать на часы.

— Вся соль абсурда в его диалоге! — говорил Гуницкий, а венгр уже и не отвечал, а только смотрел на часы, как на новые ворота.

— Мне завтра очень рано вставать, — наконец заявил он и, чтобы его лучше поняли, произнес фразу по-русски без акцента.

— Кто рано встает, тому бог дает, — совсем по-нашему продолжил хозяин квартиры, в которой мы рассчитывали досидеть до утра и отправиться на вокзал.

— А может бога и нет? — слабо предложил я.

— Что вы, что вы — бог есть! — настоял венгр и мы поняли, что пора отваливать.

На зимней ночной улице оказалось совсем холодно. В метро я впервые увидел нищих. Причем целую толпу, лежавшую на полу.

А на вокзале не топили! Почти. Негры-спекулянты спали в одном из коридоров вповалку. В зале ожидания имелась одна, не очень большая, но горячая батарея. Обняв ее, как родную, спал расхристанного вида плохо пахнущий гражданин Земли. Мы с Джорджом присели на краешек скамейки, оккупированной пьяным, почувствовали колебания теплого воздуха. Появилась надежда выжить и добраться-таки до теплой Италии.

— Бля-бля-бля-бля, — недовольно заворчал космополит и стал пинаться ногами.

Имелась альтернатива сдаться и отправиться спать на пол к африканцам, но русский рок закалил нас в музыкальных боях.

— Ну ты, урод, — с угрозой произнес я и сбросил космополита с теплой скамейки.

— Убью, — добавил Анатолий Августович, и урод понял, что его не взяла, поднялся и побрел к неграм...

За час до поезда все артисты стояли на перроне. Никто не опоздал, и мы покатили в Италию. Так же, только один, ехал Вилли Усов. О нем — скоро.

Европа состоит из маленьких стран. Лузгали мы эти страны, как семечки. Скоро Венгрия кончилась и началась Югославия. В одном из городов, забыл в каком, поезд стоял полчаса и я пробежал вокруг вокзала, посмотрел последнюю славянскую землю. Вокруг торговали чем попало, и на ценниках с трудом умещались нули. Про инфляцию я еще ничего не знал и удивлялся. И еще не знал, что гиперинфляция всегда заканчивается войной.

Поезд порыл дальше и в нашем купе оказался полный, приятной внешности мужчина средних лет с огромным чемоданом. Алжирец. Когда-то он учился в Москве, теперь работает инженером-мелиоратором в своих алжирских землях. Наш портвейн давно кончился, а у алжирца имелась бутылочка.

— Еду во Францию к сестре, — сказал алжирец, когда мы выпили по первой. — Но через Италию ехать! Пограничники все время бомбистов-террористов ищут. Могут и с поезда снять. Араб же я только по происхождению. А по сути — инженер, материалист.

— Да, — кивает Джордж, — абсурд!

Чем ближе к итальянской границе, тем больше материалист волнуется. Он вытирает вспотевший лоб платком и курит сигару. Нонконформисты струячат по вагону, слышны реплики:

— Италия, скоро Италия! Скоро свободный мир!

Наконец, поезд останавливается и возникают погранцы в пестрых фуражках. Они обходят одно купе за другим, берут красные паспортины, вскрикивают радостно:

— Руссо! Руссо!

Заходят и к нам, улыбаются. В кучу красных паспортов я засунул паспорт алжирца.

— Руссо! Руссо! — вскрикивает офицер, листая паспорта, и вдруг замолкает, спрашивает мрачно:

— Арабо?

— Уи, сеньоре. — Инженер ни жив, ни мертв.

— Выходи!

Алжирец почти плачет. Вот так бен-ладенами и становятся. Мы помогаем ему вынести чемодан из вагона.

— Да здравствует Советский Союз! — говорит инженер на прощание.

И мы едем дальше.

Утренний Рим — колыбель, люлька европейской цивилизации. После долгой дороги чуток покачивает в этой люльке. Напротив вокзала посреди площади, по которой в несколько рядов несутся машины, что-то вроде скверика с монументом. Там нас должны встречать. Должны были встречать и Усова. Через неделю, сидя на античном мраморе, мы выпивали на Форуме из граненых стаканчиков, взятых в Италию из Питера вместе с маленькой. Выпивали за здравие Вечного города, за римское право, за нас и за вас. Вот что через неделю на Форуме расскажет Усов: " Я вышел из вокзала с чемоданом и сумкой. Дождался зеленого света и перешел площадь. Только я пошел к монументу на встречу, как набежала толпа девок-малолеток. Цыганистые такие с виду. Они стали меня дергать за разные части тела и одежды. А я отмахивался. Они что-то прощебетали и ускакали. Поставил тогда чемодан и стал поправлять одежду. Вижу — сумка открыта! Роюсь в ней — нет бумажника! В нем — паспорт и обратный билет! За секунду понял, что стал международным бомжом. Оборачиваюсь и вижу, как девичья стайка бежит, перепрыгивая через машины. Бросаю чемодан на хер и бегу за ними. Я же один год в университете итальянский изучал. Но тут — все слова забыл. Кричу только:

— Сеньоре! Перфаворе!

Меня не задавили. А они уже по узкой такой улочке несутся. А я за ними. Они сейчас во двор нырнут — фиг найдешь. Навстречу трое итальянских мужиков идут. Они поняли мои вопли и малолеток тормознули. Тут и я добежал.

— Бля-бля-бля-бля! — вопят девки.

— Бля-бля-бля! — кричат мужики.

— Паспорт, бля, свиздили! — кричу я.

И минуты не прошло, как подлетает «воронок» с решетками и из него вываливают автоматчики. За автоматчиками лениво выходит что-то вроде местного сержанта. Все продолжают орать, а сержант крутил головой и ковырял в носу. Он наковырялся и произнес тихо так:

— Бля-бля.

Малолетки вздрогнули, а одна из них задрала юбку и вытащила из трусов мою паспортину с билетом. Мне вернули гражданство и социальное положение в обществе, а девку автоматчики схватили в охапку, бросили в воронок и укатили. Мужики тоже отвалили. Я пошел к чемодану, думая, что и его уперли. Но он уцелел. Только паспорт после неделю козой пах. Такая история...

В городе Бари тепло. Идет дождь. На некоторых стенах висят афиши нашего фестиваля. Город Бари известен лишь своей футбольной командой и мощами Николая Угодника, любимого русского святого. Скучновато барийцам живется, без андеграундного фестиваля им никак. Мы с Джорджом должны читать доклады в первый день фестиваля, но приехали ко второму. С нами не знают что делать. В конце концов предлагают выступить с речами в монастыре. Точнее — на лестнице бывшего монастыря перед выступлением театра «Дерево».

На каменной лестнице сидело с дюжину нетрезвых питерцев и несколько прибившихся к ним итальянцев. Я бодро прочел манифест «Метода социалистического идеализма», хитроумный текст которого не стану приводить, дабы не вызывать у читателя немотивированной агрессии. Желал я этим методом сразить Горького, но, как выяснилось позднее, не сразил. Джордж тоже что-то такое непростое говорил. Бедная переводчица с трудом справлялась с нашими заявлениями. В итоге все питерские слушатели заснули, сморенные вином и теорией, а итальянцы убежали.

Но итальянцы вернулись, чтобы эстетически насладиться выступлением театральной труппы «Дерево». При входе в зал, где предполагалось само представление, стали выламываться бритоголовые юноши и девушки, катались по каменным плитам. Катания и выламывания означали увертюру. После увертюры актеры ушли в залу, а итальянцы не поняли — им показалось, что представление окончилось. Итальянцы свинтили, а мы остались. В таком духе понимания-непонимания фестиваль и проходил.

Мрачные тона несколько разбавил Курехин, нашедший на окрестных пастбищах коня с конюхом, а в действующем монастыре — хор монастырских девушек.

Гордые тем, что нас никто не понял, мы с Джорджом собирались после трапезы в ресторане отправиться в местную Ла-Скалу смотреть на «Популярную механику» итальянского разлива.

Кормили нас обильно. Официанты подходили с бутылками и спрашивали:

— Бьянко? Россо?

Присмотревшись к их манипуляциям, я предложил товарищу:

— Ты заказывай «бьянко», а я закажу «россо».

— И что будет? — хмуро поинтересовался Джордж.

— А вот увидишь.

— Может, я «россо» хочу.

— Ладно. Давай ты — «россо», я — «бьянко».

Возник официант и задал вопросы. Мы ответили, как договорились. Официант и глазом не моргнул, поставил перед Джорджом целую бутылку «россо», а передо мной — целую бутылку «бьянко».

— И чего ты добился? — поинтересовался Гуницкий, когда халдей отошел.

— Как чего! Если б мы пили с тобой вино одного цвета, то получили б одну бутылку на двоих. А так — по бутылке каждому!

— Действительно, — согласился Анатолий Августович. — Абсурд какой-то.

В отличном настроении мы отправились в театр, при входе в который нас встретили молодые люди в ливреях с золотыми галунами и почтительно провели в партер. Театр сверкал золотыми же ложами, хрусталь огромной люстры под потолком лучисто переливался. Мы с другом сели где-то в первых рядах и стали смотреть, как в дыму, напущенном на сцену специальным механизмом, появилась группа «Игры» и довольно бодро и стильно заиграла оригинальные произведения. Накануне в театре выступал Морис Бежар, и зал, конечно же, более подходил для академического искусства. Но публике нравилось, так как звуки, лившиеся со сцены, все же казались более понятными, чем мрачный напряг некрореалистов и театра «Дерево».

В паузах между песнями из-за кулис доносился цокот копыт — это волновался конь Курехина.

«Игры» закончились, началась «Популярная механика». Сперва Сергей Курехин бил по клавишам рояля и ковырялся в его струнной пасти, затем в дыму появился Саша Ляпин с гитарой и стал извлекать из нее пригожие звуки. Затем они заиграли вместе. Постепенно появился хор монастырских девушек и запел. Курехин прыгал перед девушками и дирижировал. Снова Ляпин играл один. Играли Курехин с Ляпиным и пели монастырские девственницы.

Публика не сразу поняла, но постепенно врубилась. Уже смотрели на сцену с азартом, ожидая новых выкрутасов. И тут Курехин взмахнул рукой, а мог и ногой. И на сцену вышел конь. Размеры его были чудовищны. Коня за уздечку придерживал усатый итальянский крестьянин, впервые, похоже, как и конь, попавший в театр. Публика завизжала от счастья и ужаса. На сцену вышел Саша Титов с бас-гитарой, и ему помогли вскарабкаться на коня. Динамики забасили, конь возбудился, вывалил до пола красное эрегированное естество и собрался прыгнуть в партер на купивших билеты. Но крестьянин его удержал. Девственницы вопили, а Курехин ковырялся в зубах у рояля. В апафеозе каданса на сцену вылетел некрореалист Чернов с мертвым осминогом в руках. Он рвал зубами мертвое тело, а куски глотал. Зал выл и рукоплескал. Некрореалист, наглотавшись мертвечины, убежал прочь и после долго блевал за кулисами...

На вечернем приеме у местного коммуниста нонконформисты сразу же выпили годовой запас крепких напитков, а Анатолий Августович «Джордж» Гуницкий плясал вприсядку, высоко по-казачьи выбрасывая коленки. По дороге в гостиницу лучший мастер абсурда пытался крушить машины на обочине, тем выражая протест против бездуховного общества потребления, а утром обнаружил в номере на потолке следы от своих ботинок.

— Выходит, я ночью ходил по потолку, — удивился Джордж.

— Выходит, ходил, — согласился я.

— Абсурд какой-то! — вздрогнул Джордж и предложил: — Давай-ка лучше займемся коммерцией.

Анатолий Августович привез в Италию с дюжину командирских часов, предполагая озолотиться в разумных пределах. Но с часами, как выяснилось, нас в городе Бари не ждали. Джордж заходил в бакалейные лавки и с моей помощью предлагал товар. Работники лавок разглядывали циферблаты с нарисованными танками и красными звездами, только денег не давали.

В итоге мы забрели в порт на рынок краденых вещей. Крали, похоже, в основном из машин — на вместительных лотках лежали предметы, которые обычно можно слямзить из тачки. Кассеты, автомагнитолы, очки, часы... Ага, вот и часы!

Джордж подрулил к продавцу, мрачному громиле грузинского вида с наколкой на запястье — «Не забуду мамо мио!» И достал свою командирскую дюжину. Всякая вещь на лотке стоила десять тысяч лир. Всякую ворованную продавец покупал за пять. Он посмотрел на товар Джорджа и сказал:

— Пять тысяч.

— Это же чертовски мало! — изумился Джордж, — Это же настоящие командирские часы. Руссо, руссо! Пиф-паф!

На «пиф-паф» итальянец среагировал оригинальным образом. Он достал из-под прилавка кольт огромного размера и приставил его почему-то к моему лбу.

— Что же это вы такой негостеприимный? — только и мог сказать я.

С рынка мы ретировались в город целыми и пока что невредимыми, решив до поры оставить коммерцию в покое.

В холле гостиницы оживление. Вокруг чернокожего низенького господина роятся питерские артисты. По городу Бари расклеены афиши, объявляющие о том, что сегодня в театре, где накануне егозила «Механика», выступит с концертом Рэй Чарльз. Я-то думал — он не играет больше. Старый ведь блюзовый дедушка! А он, бедный слепой, все еще работает... Так вот, чернокожий человек из его команды. Что-то вроде администратора. Он хлопает нас по плечам и спинам, мы хлопаем его. Не помню кто, кажется Ляпин, дает чернокожему закурить «беломорину».

— Марихуанна? — заговорщески спрашивает господин, опасливо оглядывается, затягивается и закашливается, от кашля становится почти белым.

— Велл! — наконец говорит он. — Ай вил би вэйтинг ю! Подходите за два часа до начала. Я вас проведу на концерт.

Мы пришли с Джорджом за два часа, и наш новый фрэнд провел за кулисы. Там ходило много чернокожего народа — музыкантов и музыканш. На сцене кларнет полировал пространство, однако старины Рэя Чарльза пока не видно.

Пустой зал и пыльные кулисы выглядели довольно уныло, а предстояло тут околачиваться и путаться под ногами долгие два часа. К тому же в ресторане, кроме обильной еды, ждали «россо» и «бьянко». Мы решили свалить, а потом вернуться.

Возвращаясь, мурлыкали песни Рэя и ковыряли в зубах фирменными зубочистками, представляя, как сейчас насладимся блюзом, побратаемся с Чарльзом, и вообще заживем припеваючи с этой самой минуты...

Возле служебного входа стоял наряд полиции и никого не пускал. Из-за наряда чернокожий администратор пожимал плечами и мотал головой. Пришлось идти восвояси в отель. Так мы Рэя Чарльза фактически пропили.

Если все интересное описывать, то бумаги не хватит. Я пишу то, что мне вспоминается в первую очередь, а в первую очередь почему-то вспоминаются пьянки.

Перед отъездом в Рим все нарезались, у кого как получилось. Только Курехин делал маленькие глоточки, вкручивая организатору Антонио планы. Планы-громадье!

— Я хочу в Риме. В Колизее! Чтобы тысячи гладиаторов. И пятнадцать роялей. Чтобы тигры грызли христиан! Ты меня, Антонио, выведи на министра культуры.

— Не получится, — с сожалением объяснял Антонио, молодой худощавый мужчина с аристократическими чертами лица. — Колизей — это культурный памятник. Там нельзя.

— Можно, можно. Ты только выведи.

Тут появился гитарист «Игр» Андрей Нуждин, бледный, как спирохета. Сперва он говорить не мог, после не хотел. Но выпив виски, рассказал:

— Он дверь запер и стал суровый, словно прокурор. Говорит мне: «Я всех пробовал — немцев, поляков, монголов, нубийцев даже, всех, всех, всех, а русских — нет еще!» Пришлось мне прыгать в окно...

Дело в том, что в течение нескольких дней во время обедов и ужинов в ресторане некий улыбчивый господин в пестром жилете посылал на дегустацию гитаристу разные блюда. Гитарист, как и всякий другой русский, благосклонно относящийся к халяве, эти блюда принимал и отвечал на улыбки. Перед нашим отъездом улыбчивый подкараулил Нуждина в коридоре и заманил в номер, где и постарался совершить надругательство...

Ближе к ночи мы стали грузиться в автобус. Барабанщика Игоря Чередника, человека худощавого и невысокого, мне пришлось нести. Он купил магнитофон и положил в рюкзак. А с рюкзаком не мог подняться. Водила автобуса, увидев сильно пьяных артистов, заявил, что не поедет. Пассажиры, мол, ему салон заблюют.

— Не фига, — пробормотал Чередник. — Мы добро на ветер не бросаем.

Итальянец понял русскую правду и согласился ехать.

Вспоминается пьянка. Или что-нибудь на фоне пьянки. Так оно и было на самом деле.

В Риме мы болтались целый день, а к вечеру меня, как Рафаэля, разбила лихорадка. В Риме я запомнил только утро — как с фотографами Усовым и Потаповым выпивал на Форуме и как напротив Сан-Анжело негры писали в Тибр. Нет, помню еще, как мы с фотографами добрались до Ватикана, в соборе-махине святого Петра разглядывали Микеланджело, а после заснули на стульях прямо посреди зала. Может, Папу Римского проспали. Может, он нас проспал...

О книге Владимира Рекшана «Земля: Дорога до...»

Дата публикации:
Категория: Отрывки
Теги: Владимир РекшанИздательство «Амфора»
Подборки:
0
0
3714
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь