Марина Крамер. Мэри, или Танцы на лезвии
Отрывок из романа
— Является ли ваше желание вступить в брак искренним, взаимным и добровольным? Прошу ответить вас, Константин Айвазович.«Какой отвратительный голос, какая банальная, пошлая речь, как же мне мерзко-то, господи... Зачем все это?»
Я вдруг словно вижу себя со стороны — стою, как украшение на торте, какое-то идиотское платье с кринолином, какие-то розочки в волосах... Господи, неужели это происходит со мной?!
— А теперь вы, Мария Юрьевна... Мария Юрьевна!
«О черт, это же мне... да не знаю я!!! Не знаю!!!»
Я ненавижу вставать рано. Не-на-ви-жу! И разумеется, Иван назначает тренировку именно на первую половину дня — причем не просто прогон, а полноценную работу на два часа с полной нагрузкой. Наскоро кидаю в сумку запасную майку, косметичку и кое-какие мелочи, на ходу глотаю кофе, хватаю с полки ключи и выбегаю на улицу. Бр-р-р! Однако с курткой я погорячилась... Ладно, некогда возвращаться, и так уже опаздываю, Ванька будет ворчать.
На крыльце Дворца культуры неожиданно обнаруживается застывшая за ночь лужица, и я, разумеется, падаю на оба колена. Хромая и охая, как больное привидение, добираюсь до зала. Из-за закрытой двери раздается музыка.
— Слушай, красота моя, а ты будильник себе купить не хочешь? — Мой партнер Иван не прерывается, продолжает отрабатывать основной шаг румбы, однако свое «фи» по поводу опоздания, естественно, высказывает.
— Вань, я, кажется, колено разбила...
— Ой, придумай что другое, а? Инопланетяне не встретились по пути?
— Елки, да я серьезно — глянь!
Я сажусь прямо на паркет, вытянув ноги в разодранных и испачканных колготках, и Ванька моментально выходит из образа сексуально-томного мачо и становится самим собой — милым, заботливым и трогательно-обеспокоенным партнером, с которым я танцую уже почти пятнадцать лет.
Он садится рядом, внимательно рассматривает мои колени и качает головой:
— М-да... живописно, нечего сказать. Чувствую, отменяется тренировка наша.
— Ты что?! Первенство на носу! Сейчас промою, забинтуюсь, наколенник натяну — и все, пойдем работать.
В раздевалке бардак. Так всегда бывает после ухода последней детской группы: эти маленькие монстры способны погубить цивилизацию, если захотят, а уж устроить в обычной раздевалке последствия Куликовской битвы им вообще дело плевое. Ка-ра-ул! Это кто ж посмел мою юбку из шкафчика на люстру переместить?!
— Ва-а-ань! Это твои вчера резвились? Сними мою юбку с люстры, я на стул вряд ли влезу!
Партнер беспрекословно исправляет ситуацию, бурчит что-то в адрес своих учеников и помогает мне забинтовать колено.
— Слушай, Мария, тут недавно опять твой приходил, — бросает Иван между делом.
— Он не мой.
Иван качает головой — искренне не верит, что регулярно появляющийся в клубе господин с огромными вениками роз действительно значит для меня ровно столько, сколько во-он та пустая бутылка от сока, что валяется в мусорном ведре.
— А зря ты кобенишься, Мария. Он, судя по всему, дядя небедный, мог бы нам и спонсорскую помощь оказать.
— Ага, щас! Только об этом и мечтаю! — фыркаю я и передергиваю плечами. — Ты в своем уме, родной?
— А чего? Разве плохо?
— Ваня, а ты мог бы переспать с отвратительной тебе женщиной, а? Вот просто ради того, чтобы она нам спонсорских денежек ¬дала?
Вопрос не праздный — синеглазый темноволосый Ванька пользуется огромным успехом у своих клиенток, обеспеченных дам бальзаковского возраста, посещающих любительские занятия в нашем клубе.
Лицо моего партнера кривится в брезгливой гримасе.
— Ну ты скажешь!
— И в чем же разница? Ты не можешь — а я должна? Да если хочешь знать, мне этот Костя уже полгода проходу не дает. То сам приедет, то своих горилл подошлет с цветами. Ни добра ни худа не понимают. — Я застегиваю туфли и встаю. — И вообще — давай прекратим этот разговор, а? Мы с тобой уже давно ближе родных, должны бы чувствовать друг друга.
Иван обнимает меня за плечи и смеется:
— Хорошо сказала. Прости, я ж не со зла. Все, идем работать — румба дрянь у нас, а до первенства две недели.
«Шестисотый» полз по обочине вровень со мной, из-за приоткрытого стекла доносилась джазовая музыка. Хозяин машины, красавец-армянин в светлой дубленке, почти по пояс высунулся из окна и пытался обратить на себя мое внимание:
— Маша, минуточку только! Одну минуточку, девочка!
Я старалась идти как можно быстрее, еще метров двести — и нырну в подъезд, а уж туда Костя не войдет. Его ухаживания доставляли мне одни неприятности — отец, если был трезв, орал не своим голосом, называя меня «подстилкой» и «бандюковской любовницей». С чего он взял, что Костя бандит, я не знала, хотя, безусловно, эти разговоры имели под собой почву: такую машину может позволить себе только очень состоятельный человек или тот, кто зарабатывает деньги не на государственной службе.
— Машенька, ну, что же ты торопливая такая... Поговорить хочу — и все, — продолжал Костя, не стараясь, однако, взять меня, допустим, за руку, хотя возможность была — тротуар узкий.
— Не о чем, — бросила я.
— Маша... недоразумение вышло, мамой клянусь! Попросил своих просто объяснить парнишке, что не нужно быть таким настойчивым, а они, дурачки, перестарались.
— Перестарались? Однако... — Я ускорила шаг, и машина тоже прибавила скорости.
— Машенька, да ведь уладили уже все, что ж ты злопамятная такая, некрасиво, девочка, нехорошо...
— Да пошел ты! — с облегчением рявкнула я, рывком открыв дверь подъезда и быстро захлопнув ее за собой.
То, о чем мы говорили с Костей, произошло пару недель назад с моим другом Максимом. Ну, что значит с другом — скорее, с любимым человеком. Нестеров — врач-травматолог, мы знакомы много лет, еще с тех пор, как он работал простым медбратом, а я повредила лодыжку на тренировке. Симпатичный, высокий, очень добрый парень понравился мне буквально с первого взгляда, оказался не наглым, спокойным и надежным. После моей выписки из больницы Максим позвонил и предложил встретиться. Я согласилась, и мы провели чудесный вечер в маленьком кафе, разговаривая взахлеб. Он оказался человеком из другого мира, о котором я почти ничего не знала, занятая своими танцами с семи лет. У меня никогда не было парня — хотя принято считать, что мы, танцоры-бальники, взрослеем быстрее. А когда, как и, главное, где нам искать этих парней-девушек? Наш круг общения ограничен своими же — танцорами из других клубов, но как можно завести роман там, где находишься постоянно? Когда всех знаешь с детства, одну половину презираешь, а вторую просто терпеть не можешь? Это соперники, приятели — кто угодно, но только не потенциальные кавалеры. И тут — совершенно другой человек, умный, начитанный, интересный и неожиданно увлеченный каллиграфией. Он рассказывал об этом так заразительно, что мне непременно захотелось увидеть, как это — тонкой кисточкой наносить на рисовую бумагу иероглифы тушью. Я рассматривала его руки, даже не стесняясь, — крепкие мужские руки с короткими ногтями и невероятно гиб¬кими суставами длинных пальцев. Эти руки совсем недавно касались моей лодыжки, меняя повязку, и их прикосновение вызывало легкую дрожь. Неожиданно для себя я вдруг дотянулась до руки Максима и, потянув к себе, прижалась щекой. Он на секунду растерялся и замолчал, сбившись со своей пламенной речи о тонкостях выбора кисточек, а потом погладил по волосам:
— Маш... ну, чего ты?
— Я могу тебя попросить?
— О чем?
— Не называй меня Машей, я не люблю уменьшать свое имя.
Даже ему я не хотела позволить этой малости. Никому не позволяла, с самого детства, лет с пяти — все звали только Марией и никак иначе, а попытки использовать любые производные вроде Маши, Машуни, Машули и прочих вызывали в моей душе протест. Даже отец звал меня полным именем, как бы сильно ни был пьян. Исключение составлял, пожалуй, только Костя, но на него воздействовать я не собиралась — этот человек мне безразличен, и все, чего я хочу, так это чтобы отстал и не появлялся больше.
Максим пожал плечами и согласился.
Наши встречи происходили все чаще — ну, насколько это позволял мой напряженный тренировочный график, соревнования и просто показательные выступления, а также его дежурства и занятия в институте.
Мой отец только фыркал, глядя на то, как тщательно я собираюсь на свидания, как подолгу торчу перед зеркалом в коридоре, накладывая макияж, хотя с десяти лет умею делать это чуть ли не с закрытыми глазами.
— Влюбилась, что ли, дурында? Гляди — поиграется и бросит, знаю я их, проходимцев, — пророчил отец, отхлебывая очередной глоток дешевого портвейна из бутылки.
— Шел бы ты к себе, а? — неласково советовала я, и он, отойдя в конец коридора, продолжал:
— Ты на себя-то глянь, раз уж все равно рожу малюешь — кому ты нужна, красавица такая?
Мой отец всегда был крайне критичен в отношении меня, м-да... Возможно, я не ро¬дилась сногсшибательной красоткой, однако внешность моя не заурядна — это признавали все, даже наш ехидный и острый на язык тренер. Занятия танцами приучили меня высоко держать голову и не сутулить спину, как бы я ни устала, высокие каблуки стали спутниками с одиннадцати лет. Я носила волосы чуть ниже плеч — именно такая длина позволяла легко убирать их в «дульку», как мы между собой называли гладкую конкурсную прическу, правда, с цветом поиграть любила, пока не остановила выбор на ярко-рыжем. Как говаривала Марго: «Ты не просто красивая женщина — ты женщина с неправильной изюминкой». Да... Но о Марго — позже.
Словом, отец явно приуменьшал мои возможности, но я не обращала внимания. В конце концов, он мог отдать меня в интернат, когда погибла мама, но не сделал этого, сам растил и воспитывал, как мог, и даже по-прежнему оплачивал занятия танцами, хотя мы едва сводили концы с концами. Когда я начала сама потихоньку тренировать, стало легче, конечно, и это плохо отразилось на отце — он начал попивать, а потом и открыто пьянствовать, хотя работу не бросил, разве что в должности его резко понизили, оставив рядовым охранником «сутки через трое». Сутки он дежурил, а трое — пил. Так и жили...
войдите или зарегистрируйтесь