Захар Прилепин. Крик в буреломе

Эссе из книги Terra Tartarara

Поначалу захотелось переслушать Егора Летова — прежде чем писать. У меня есть пластинок тринадцать его. Потом подумал: а зачем? Зачем выдумывать нового Летова, когда у меня уже есть тот, с которым прожил какой-то отрезок времени. Не всю жизнь, нет.

Есть известное выражение, которое употребляли в своё время хиппи: «Не ходи за мной — я сам заблудился». На первый, неточный взгляд может показаться, что эту фразу мог повторить и Летов в последние годы. Но мне кажется, что тут куда больше подходит иная формулировка: «Не ходи за мной — я уже пришёл».

Летов говорил в предпоследние времена, что больше не хочет писать песен — куда интереснее петь чужие. Опять же, думаю, вовсе не потому что исписался — а оттого, что всё сказал. Слова кончились.

Зато появилось ощущение, что после всех своих метаний, катастроф и ломок Летов наконец-то просто поживёт, жизнью, почти в тишине, совсем немного музыки оставив.

Он умел молчать, хотя его то как раз хотелось слушать, — в то время как иным хриплым и вздорным глоткам давно пора заткнуться. Каким странным это не покажется после прослушивания «ГрОба» — но Летов был очень тихим человеком. Он не кричал — это в нём кричало.

В то время, как многие его, так сказать, коллеги по цеху старательно рвут глотку в то время, когда внутри всё вымерзло, а на языке дурная трава наросла.

Когда у Летова перестало внутри кричать — кровь встала. Видимо, крик этот и толкал сердце.

Всякий разумный человек понимает, что в музыке Летова не было ничего деструктивного, ломкого, чёрного. Напротив, всё сделанное им было бесконечным преодолением хаоса. Было, скажу больше, объяснением в любви тому самому русскому полю и даже тем самым русским людям, у которых всё как у людей.

Сквозь этот дикий крик, только одно и слышится: «Милые мои, потерянные, что же мы все здесь будем делать, как же нам не пропасть тут пропадом...»

Сегодня говорят, что Летов настолько внесистемен, внеидеологичен, да и попросту дик, что он как бы уже и не русский, а какой угодно, вне географий, вне границ, всечеловеческий. Сущая ерунда, конечно — потому что в силу именно этих своих качеств Летов и является русским на всю тысячу процентов. Как, впрочем, и всякий иной великий русский.

Я не услышал его тогда, когда Летова пел всякий дурак с гитарой во дворе, ни единого слова не понимая. Если бы понимали — они бы не разошлись, едва повзрослев, по сторонам, все эти беспутные недоростки, рисовавшие «ГрОб» на стенах и оравшие «Всё идёт по плану!»

Я услышал его в те дни, когда полюбил женщину, девушку, девочку — и в её изящной квартире, совершенно неожиданно, играл Летов, «Сто лет одиночества».
— Меня это очень возбуждает, — говорила мне она, и в этом не было ни гранулы пошлости, а только чистота, страсть, стремительное солнце.

Отсюда, из этой страсти, рукой было подать до Лимонова и его ватаг: приход Летова к нему был абсолютно логичным. Они оба занимались, по сути, одним и тем же: никакой не политикой, а спасением человека, спасением почвы, на которой человек стоял, преодолением несусветной пошлости и бесконечной подлости.

Только безумцы думают, что Летов писал песни про анархизм, про фашизм, про наркотики и про «пошли вы все на хуй».
Он пел о том, что испытывал ужас от такого, когда «...дырка на ладони — так ему и надо, Некому ответить — нечего бояться!»
Потому что надо отвечать.
И он отвечал, сколько смог, как умел, как получалось.

Тем временем ненасытный хаос настигал, реальность выварачивалась наизнанку, и жила так — мясом, белыми костями грудины, нервами и кровотоками наружу. Потому что — надо больно, больно надо, иначе никак.

Летов стремился к человечности по-настоящему, по-человечески, всеми силами, поперёк любой кривды, к последней истине напрямую, через бурелом.

Когда я закрываю глаза и пытаюсь представить как Летов пишет и поёт песни, я только такую картину и вижу: чернеющий, насмерть спутанный корнями и сучьями кромешный лес, сквозь который бредёт, прорывается слабый человек, с голыми, в кровь разодранными руками. Он, конечно же, вышел на свет. Иначе не может быть.