Алексей Евдокимов: литература без амбиций, но не без целей

Есть ли у вас возможность, живя в Риге, в определенной степени дистанцироваться от современной российской действительности, занять позицию стороннего наблюдателя, и помогает ли вам, как писателю, эта дистанция?

— Я потому и живу в Риге, а не в России, несмотря на все минусы такого положения, что латвийское ПМЖ дает возможность, с одной стороны, быть в курсе всего происходящего на исторической родине, поддерживать постоянный контакт с её обитателями и нередко там бывать, а с другой — позволяет не попадать под дурное влияние многих общественно-политических российских обстоятельств, избегать ложных выборов, и неизбежной для российского жителя утраты объективности во взгляде на страну и на то, что в ней творится. А поскольку для литературных занятий эта объективность, как мне представляется, особенно важна, то можно считать меня кем-то вроде добровольного литературного эмигранта.

— Мыслите ли вы себя в традиции, и важна ли для вас традиция? Вы чувствуете связь с русской классикой, или, может быть, с традициями европейской литературы?

— Мне представляется, те очевидные радикальные изменения, что произошли с формами функционирования, восприятия, потребления мировой и отечественной литературы в XX и в начале нынешнего века, не позволяют всерьез рассуждать о прямой преемственности современной словесности по отношению к классической. Хотя по образованию я филолог, бакалавр русской филологии, — как автор беллетристических текстов я мало чувствую живую связь с отечественной классикой и ориентируюсь в куда большей степени на более-менее современную западную словесность или даже кино. Отчасти это, конечно, моя индивидуальная особенность, но отчасти, думаю, — следствие объективного процесса утраты классикой способности живо и непосредственно взаимодействовать как с современным читателем, так и с современным писателем. Классика, разумеется, не делается от этого менее великой, — просто мир, и Россия в частности, очень изменились по сравнению с теми временами, когда она создавалась.

— В чём функции литературы сегодня, — когда интернет и различные аудио-визуальные формы творчества заметно потеснили традиционное чтение и письмо? Способна ли еще быть полноценным выразителем человеческого сознания, во всей его целостности, — или удел серьезной литературы сегодня — лишь социальная, этическая, и какая-либо другая критика?

— Думаю, сегодняшнему автору не лишне поумерить амбиции. Пытаться создать на страницах книги полноценную версию мира, во всей его бесконечности, как это пытался сделать, и даже отчасти небезуспешно, граф Толстой, сегодня мало перспективно по тем самым причинам, о которых уже шла речь: читатель изменился, и изменилось место литературы в его сознании. Но это не отменяет, как мне кажется, главной функции «серьезной» литературы во все времена — заставлять читателя думать.

— Что привлекает вас в писательстве? Есть ли у вас, как у прозаика, некий «спортивный» интерес — взять какие-то новые высоты, прежде недоступные, — и какими вам видятся эти высоты?

— Особенных литературных амбиций у меня как не было, когда мы с Гарросом, много выпивая и развлекаясь по ходу, сочиняли «Головоломку», так и теперь нет. Я всегда старался писать то, что было бы интересно и важно прочитать мне самому. Я не обольщаюсь по поводу своих литературных способностей, не мечу в живые классики (равно как и в посмертные), но занимаюсь этим ремеслом потому, что оно дает возможность сформулировать и донести до максимального количества заинтересованных людей какие-то принципиально важные для тебя мысли. Это во-первых и в-главных. А во-вторых, придумывать — это просто интересно.

— Ваше многолетнее сотрудничество с Александром Гарросом основано прежде всего на сходстве или на разности ваших творческих индивидуальностей? Чем пистельство вдвоем отличается от писательства поодиночке?

— Честно говоря, мне сложно судить об особенностях своей, да и Гарроса, так называемой творческой индивидуальности. Наше соавторство было продолжением нашей совместной журналистской работы, приятельских разговоров и пьянок. Вдвоем было отчасти проще — получался такой «интеллектуальный спарринг». Но беллетристика в целом всё-таки индивидуалистическое занятие. Так что теперь, когда я становлюсь полным хозяином написанного (несущим, однако, при этом всю полноту ответственности за него), я чувствую себя свободней.

— Чем стал для вас «Национальный бестселлер»? Следите ли вы за судьбой литературных премий?

— Разумеется, спортивная соревновательность в литературе — штука дурацкая. Но исходя из тех реальных условий, в которых находится нынешний автор, приходится признать, что участие в премиальном шоу есть одна из серьезных возможностей привлечь внимание к себе и к своей работе. Для нас с Гарросом «Нацбест» в свое время стал «пропуском в литературу» — до него нас не знал абсолютно никто, после, к счастью для нас, многое изменилось. Отчего, разумеется, ни «Головоломка», ни другие тексты, получающие эту и другие премии, не делаются ни хуже, ни лучше. А следить за премиальным процессом мне приходится как журналисту.

— Вы работаете над чем-то в данный момент?

— Пишу транслитом. Дело в том, что я пал жертвой пресловутого исландского вулкана. Застрял аккурат на другом конце Европы, в Португалии, причём без компьютера с русским шрифтом. Давно уже должен был вернуться домой, но в нарушение всех планов вынужден сидеть здесь, в городе Порту, аж до следующей недели, — и это в том случае, если вулкан не продолжит извергаться!