Не терплю людей, которые могут объяснить все
Не терплю людей, которые могут объяснить все
Василий Бархатов — оперный режиссер, который в 25 лет поставил уже 5 спектаклей на сцене Мариинского театра, за один из которых — «Енуфу» — был номинирован в 2008-м на «Золотую маску».
В 20 лет с небольшим — первый спектакль в известнейшем театре. Я не буду спрашивать, как это получилось, все равно всей правды не расскажете...
Нет, почему же, мне несложно. Без везения тут никак не обошлось. Я поставил спектакль в Ростовском театре, где главным режиссером была Сусанна Цирюк, с которой мы вместе работали. Как раз в этот год Гергиев искал режиссера для проекта «Москва, Черемушки» по Шостаковичу. Были даже практически известны даты премьер — и питерской, и лондонской, а режиссера пока не было. Сусанна Цирюк рассказала обо мне в Мариинке Марине Васильевне Мишук (ответственному концертмейстеру, мы с ней потом вместе «Енуфу» выпускали). Они замолвили слово, и от меня требовалось поймать Гергиева и сказать — вот я, Василий Бархатов, хотел с вами поговорить. И я это сделал, в Московской консерватории — было страшновато, потому что Валерий Абисалович был для меня человеком из книжки по музлитературе, фамилия которого стояла на дорогих оперных дисках. Но я набрался смелости, практически схватил за локоть и произнес: «Я Василий Бархатов... „Москва, Черемушки“... хотел рассказать...». Гергиев, видимо, вспомнил, что ему говорили про меня, да и проект начинал гореть, поэтому он уделил время двадцатидвухлетнему мальчику. Пока Гергиев решал какие-то вопросы, я минут пятнадцать простоял с пальто и сумкой наперевес в гримерке Московской консерватории. После чего со мной начался разговор — мол, где учился, что делал, а если Бертману позвонить, он скажет что-нибудь хорошее про тебя? Я говорю: «Бог его знает». В общем, через неделю состоялся приблизительно такой же пятиминутный разговор, после которого он сказал: «Хорошо». Я думаю, до премьеры «Москва, Черемушки» он даже не очень знал, кто я такой.
А актеры? Они вам доверяли?
Ну, с актерами всегда возникают сложности. Сначала нужно притереться, даже если работал с ними раньше. Это обязательно.
Актеры Мариинского театра — профессионалы. Наверное, им сложно полностью довериться молодому режиссеру.
Ну, если ты логичен и доказываешь свою точку зрения — почему нет. Даже в жизни не бывает так, чтобы тебе сказали: иди туда и сделай то-то, а ты не поинтересуешься, зачем это нужно. Перед репетициями я всегда собираю труппу возле макета декорации, рассказываю, что к чему, как будет происходить действие. Потом выслушиваю все претензии и мы начинаем работать.
В ваших «Братьях Карамазовых» Грушенька — великолепна, а Катерина Ивановна вызывает жалость, почему?
У нее куча комплексов.
Какой персонаж или сюжет вас больше всего цепляет в этом произведении?
Мне нравится линия Ивана Карамазова. Но я его не идеализирую, более того, не люблю его холодные рассуждения о вещах, в которых он ничего не понимает. Например, он так легко рассуждает о вере — сидя в кабинете с сигареткой в зубах. А там люди, и этот солдатик, с которого кожу живьем сняли, а Иван обо всех этих вещах так. Я терпеть не могу людей, которые могут объяснить все или просто делают вид. Типа «Сейчас я вам расскажу концепцию современного теат-ра» или «Что, этот человек? Ты ничего не понимаешь, сейчас я тебе расскажу». В этом чувствуется неискренность — объяснить все невозможно, даже пытаться не следует.
Во время репетиций вы строго задаете концепцию образа или позволяете актерам большую свободу выражения?
Я достаточно жестко очерчиваю образ — пластически и психологически. Хороший, профессиональный артист все равно импровизирует, он и в заданных рамках сделает все как нужно. Вот хороший пример — Николай Гассиев (Федор Павлович Карамазов), с которым мы уже работали в «Бенвенуто Челлини». Во время репетиций он постоянно твердил: «Все так подробно прописано, столько действий, я-то думал, что раскроюсь». Но в результате все получилось удачно.
Актеры вас сравнивали с кем-нибудь? Говорили что-то вроде — а вот с Александровым было проще?
Да, очень часто. Вот, Митя Черняков глубокий след оставил. Разное говорят, например: «Ну, вот там, ты как этот. Даже хуже!»Василий попытался привлечь внимание официантки: «Извините, пожалуйста, а можно сливки?» — «Спички?» — невозмутимо поинтересовалась официантка. — «Сливки! Спички. Аутодафе решил устроить. Будьте добры спички», — иронизирует Василий.
Василий, вы бы хотели организовать собственный теат-ральный проект? Вам не сложно воплощать свои творческие идеи в таком известном театре, как Мариинский?
Конечно, я хотел бы иметь свой театр, хотя во время учебы мне казалось, что нужно быть вольным стрелком, там-сям — по Россиям, по Европам. Теперь я понимаю: если ты хочешь что-то хорошо сделать — будь то драматическая или оперная постановка, — то можешь этого добиться только со своими людьми. Недаром и Андрей Могучий, и Митя Черняков стараются приглашать людей из разных театров, с которыми они уже работали.
В «Человеке дождя» Дастин Хоффман говорил: «Чарли Бэббит — мой человек» — для него это было высшее проявление любви и близости к человеку. Вот если таких «своих» людей набрать целый театр, то можно сделать все что хочешь. Сейчас Мариинка уже привыкла к руке европейского режиссера. Раньше, когда здесь ставил Черняков, было тяжелее. Считалось, что режиссер — это такой человек, который пришел, чтобы изувечить музыкальное достояние и усложнить актерам жизнь. Сейчас все наоборот. Мне нравится, что хористы могут подойти со словами: «Почему в этой сцене мы ничего не делаем? Как так? Непорядок!» Актеры уже настолько разогнались, что удивляются, если в течение тридцати секунд они не должны чего-нибудь делать.
Как вы работаете над постановкой до того, как встречаетесь с актерами?
Слушаю музыку, читаю партитуру, думаю. Застольной работы как таковой нет, ведь можно же размышлять о «Горе от ума», единожды прочитав книгу... Сначала я внимательно знакомлюсь с материалом, потом долго слушаю музыку, начинают приходить какие-то идеи. То есть я могу нафантазировать примерные сцены, а потом смотреть, насколько они соотносятся с материалом.
Изменилась ли ваша режиссерская концепция во время подготовки к «Братьям Карамазовым»? Что главное вы хотели показать?
Кардинально не менялась. Я признаю, что все-таки больше опирался на Достоевского, чем на музыку. Мне всегда были интереснее бытовые истории, раскрутка образов и взаимоотношений. У Достоевского драматургическая единица — скандал, и так не только в «Братьях Карамазовых». Эти маленькие скандальчики в результате вырастают в некое философское произведение. Сложно прийти на репетицию и сказать: «Ну, друзья мои, сегодня будем вечность, вечность ставить! Про Россию-матушку сегодня будет у нас отрывок!» Поэтому приходишь - и воссоздаешь человеческие истории, а из них получается спектакль. Я точно знаю, что делает каждый герой, кроме того, на каждой репетиции присутствует концертмейстер, поэтому отрабатывается каждое движение от такта к такту.
Для того чтобы говорить что-то с «большой» сцены, нужно иметь смелость, впечатляющий жизненный опыт или веру в собственные силы.
Один мой знакомый сказал: если мне предложат что-нибудь поставить, я, наверное, откажусь: мне еще нужно подумать, собраться. Мне это непонятно. Чего ждать-то! Либо пан, либо пропал. Поставь, и пусть тебя уничтожат, растопчут. Дважды или трижды я был готов к тому, что сильно уделаюсь. Как человек мнительный, я очень переживал по этому поводу, хотя во мне есть вера, что зачем-то это все нужно. Может, маленький, но талантливый короткометражный фильм у меня получится. Или опера, или драматический спектакль. Люди же начинают рисовать картины — им хочется попробовать. Но там ты можешь не выходить из мастерской. А здесь нужно нанять двести человек и проверить, можешь ли поставить спектакль... У меня есть какая-то уверенность.
Но у вас нет амбиций изменить оперу в России?
Нет, думаю, у меня этого не получится. Вот Чернякову действительно удалось заложить основы новой оперной режиссуры, серьезного оперного театра.
Вы всегда смотрите свои спектакли?
Да.
Что-то додумываете потом?
Ну да, какие-то мелочи я всегда потом достраиваю. Кардинально ничего не меняю.
Разве может оперный артист вести себя на сцене свободно и естественно?
Может. Смотря когда.
Но ему же надо о голосе думать! Разве он способен выразить себя пластически?
Ну, если он тенор и в этот момент берет си-бемоль, то, конечно, вряд ли. Хотя Смердяков же у меня как раз поет лежа: «А и убейте, убейте, убе-е-ейте!» (Василий изображает, откинувшись на стуле. Думаю, что на это повлияло то, что 10 минут назад он бегал в театр смотреть на сцене «своего» нового Смердякова.)
Артисту понравилась эта идея?
Да. И даже Гергиев меня не прибил, обошлось.
Хотите ли вы сделать оперу понятнее и интереснее для молодежи?
Может быть. Главное — в поведении актеров должна быть логика. Я, например, никогда не испытывал сверхъестественной тяги к оперному театру, как и простые смертные, иногда даже бывал шокирован нелепым поведением актеров на сцене. А ведь хочется избегать этой лжи.
Как вам удается делать оперу такой динамичной, не прибегая к осовремениванию? В «Братьях Карамазовых» сцены контрастные и яркие, несмотря на то что действие происходит в девятнадцатом веке. Тут нет никаких олигархов и проституток, которых так любят современные режиссеры.
Это все та же разница между осовремениванием и современностью. Осовремененной опера может быть. Вот у меня в «Бенвенуто Челлини» действие происходит в ювелирном бутике. Но крайности брать какие-то — проститутки, олигархи... Можно сделать все что угодно, самое главное — это должно быть логически обосновано. Фраза «Чем будем сегодня удивлять зрителя» работает только в местечковых театрах и на одноразовых мероприятиях. В принципе — так даже говорится в «Братьях Карамазовых» — дозволено все, только это все должно иметь под собой документальное подтверждение. У тебя должно быть 583 справки на каждый твой сценический шаг.
Вы из журналистской династии. Я слышала, что вы могли бы быть 583-м Бархатовым в журналистике. Если бы все же стали журналистом на день, у кого хотели бы взять интервью?
Интервью? Я думал, кстати, об этом. Сейчас вспомню, вы меня просто врасплох застали. Скорее всего, это был бы кто-то из мира кино.
Вы киноман? Какой у вас любимый режиссер?
Да, я очень люблю кино. Любимого режиссера у меня нет, их очень много.
Я, например, очень люблю Вуди Аллена...
Вуди Аллена я тоже люблю. Он, кстати, недавно в Лос-Анджелесе поставил оперу Пуччини «Джанни Скикки» и так застеснялся, что даже не вышел на поклон.
Вы хотели бы снять фильм?
К этому я, в общем-то, и иду. Есть кое-какие задумки и идеи, даже сценарий совместно с одним знакомым пишу. А так, всякие кинопробы у меня были. Я, например, недавно закончил съемки клипа группы «Ленинград».
Работа в театре помогает открывать в себе что-то новое?
Иногда мне бывает тяжело, оттого что приходится давить на людей, которые гораздо старше меня. Во время таких конфликтов мне вроде бы стоит закрыть рот и молча соглашаться со старшим. Приходится учиться говорить «нет». Раньше я этого совсем не умел, но с каждой постановкой все больше и больше учусь этому.
Вы когда-нибудь так расстраиваетесь после репетиции, что хотели все бросить?
Да, ежедневно. Это постоянное состояние, похожее на мазохизм.
Что самое сложное и самое приятное в вашей работе?
Сложнее всего быть понятным. А приятное... Приятнее всего то, что, в общем-то, в этом толком никто ничего не понимает.
Какие оперные режиссеры на вас оказали самое большое влияние?
Петер Конвичный и Черняков. Когда я находился на репетициях оперы Конвичного «Дон Жуан», я понял, как работает настоящий режиссер. Об этом спектакле можно говорить что угодно, но оказаться внутри, на «кухне», для меня было огромным потрясением. Тогда я несколько слетел с катушек, оттого что понял — можно делать все, что ты хочешь! И есть люди, которые это делают, и там и тут. Нужно просто начать.
Значит, вы не были богатым «блатным» студентом?
К сожалению, нет. Хотя мне очень нравятся слухи о том, что я сын очень серьезного продюсера или что я в огромном количестве употребляю кокаин. С этим я особо не спорю, зачем? Ведь подобные слухи говорят о моем достатке. Актер Робин Уильямс однажды сказал: «Кокаин — это способ Господа Бога предупредить о том, что ты зарабатываешь слишком много денег».
Как все же вы решили поступать на режиссуру музыкального театра? Я читала, что большое влияние оказало мнение вашего будущего педагога Розетты Яковлевны Немчинской.
У меня было много идей, куда поступать. Отец и мама что-то подсказывали. Именно родители посоветовали встретиться с Розеттой Яковлевной, чтобы она сказала, стоит ли мне заниматься театром или я все-таки дебил. Я прочитал ей стихотворение Бодлера «Вампир» и чеховский рассказ, и она решила меня консультировать. Обычно абитуриенты театральных вузов уже знают схемы поступления. Я не знал ничего, даже то, что профессорское желание — это уже полдела. Но по своей дурости говорил, что не уверен в своем желании, что мне нужно подумать, посоветоваться. Я же не был фанатом, видел три с половиной оперы, знал, что есть такой композитор — Чайковский. Эрудицию я приобрел уже во время учебы.
Вы, наверное, верите в Бога. Не может все так случайно у вас складываться.
Да, верю. Случайных вещей нет.
Как вы представляете себе свой будущий театр? Как бы назвали его?
Мне нравится здание питерского ТЮЗа, оно похоже на «Фольксбюне» — мой любимый берлинский драматический театр. По стилю это такой матерый конструктивизм. А вообще, как его ни назови, лишь бы содержание было хорошим. Это я, конечно, залихватски — вот бы свой театр! Мне к этому еще идти и идти...
Расскажите о загадочной постановке «Синей Бороды». Как появился этот проект и кто за ним стоит?
Все началось с выдумки Бориса Филановского, композитора и музыкального координатора института Pro Arte, являющегося организатором движения HomeLess Opera. Новые современные произведения, которые не найдут места в классических оперных «домах», будут исполняться «по подворотням» — в любых других пространствах. Первым проектом этого движения станет «Синяя Борода. Материалы дела» — опера, написанная композитором Владимиром Ранневым по пьесе немецкой писательницы Деи Лойер. Меня зацепила идея бездомной оперы и произведение, которое писалось в течение года на моих глазах.
Отзывы на «Братьев Карамазовых»
Постановка оригинальностью и свободой не отличалась. И дело, наверное, не только в конфликте с авторами: последние, видите ли, хотели, чтобы девочка вставала из гроба, а режиссер не хотел гроба — уровень конфликта только обнажает неопытность и неготовность молодого Бархатова освоить масштабность романа Достоевского.
Марина Гайкович, «Независимая газета»
Было неловко даже не за автора, а сразу за все происходящее. Как телешоу с подставами или с актерами, разводящими случайных прохожих. Я досмотрел до половины и ушел. Никакое профессиональное любопытство не могло превозмочь физиологического ощущения нестерпимой, как зубная боль, пошлости оперы-мистерии.
Борис Филановский, Openspace.ru
Автор музыки дополнил партитуру сценическими ремарками, что спровоцировало его конфликт с постановщиком Василием Бархатовым — тот не принял доморощенной патетики режиссерских идей Александра Смелкова. В результате болезненных притирок работа молодого режиссера получилась невнятной и несамостоятельной.
Владимир Раннев, «Коммерсант»
Публика аплодировала оправданным ожиданиям — тому, что музыка XXI века не исказила ни слова из века XIX. Герои Достоевского были на сцене такими, какими их представляет большинство со школьной скамьи. Постановщики (режиссер Бархатов и сценограф Марголин) проявили внимание к смыслу и содержанию, смирив свои амбиции и тягу к самовыражению.
Елена Губайдуллина, «ВТБ — Энергия успеха»
Нельзя закрыть глаза на беспомощную режиссуру 24-летнего Василия Бархатова, знаменитого тем, что в прошлом году он поставил провальный спектакль «Отелло», а в этом году — эпатажный, но не более того, «Бенвенуто Челлини».
Илья Колодяжный, «Литературная Россия»
В «Карамазовых» попадание артистов в образ было полным. Временами возникало впечатление, что смотришь спектакль доброго старого БДТ.
Варвара Свинцова, «Деловой Петербург»
Бархатов сделал постановку захватывающе-интересной, чередуя реальность и абсурд, «обшарпанные» интерьеры XIX века и ирреальные видения и легенды о Великом Инквизиторе.
Анна-Мария Лопушанская, Videomusik.ru
Опера Александра Смелкова «Братья Карамазовы» по музыке ничем не запомнилась. Но поставлена, оформлена и исполнительски упакована она блестяще.
Петр Поспелов, «Ведомости»
войдите или зарегистрируйтесь