Николай Васильев. Всё надо умирать, всё надо жить

Николай Васильев родился в 1987 году в городе Череповце. Окончил Литературный институт в 2010. Жил в Санкт-Петербурге, Москве, Череповце. Работает журналистом. Стипендиат Форума молодых писателей в Липках 2014 года. Автор книг стихов «Выматывание бессмертной души», вышедшей в московском издательстве «Стеклограф» в 2017 году, и «Нефть звенит ключами» (2020, там же). Публиковался в журналах Homo Legens, «Нева», «Иные берега», «Литературная учёба», «Зарубежные задворки», в сборнике «Новые писатели» по итогам Форума молодых писателей 2014 года, в интернет-изданиях «Лиterraтура», «Формаслов», «Полутона», «Сетевая словесность», «Прочтение». В 2023 году родилась дочь Анна.

Борис Кутенков: Стихи Николая Васильева выходят на такой уровень растворения смысла, где полностью отсутствует понятие ошибки: размывается граница между неологизмом («мессиво», «второпям») и опечаткой. Об этом — о полном отсутствии понятия негации — писал применительно к другому автору наш общий с Николаем знакомый, критик Алексей Мошков. По сути, для меня это и есть подлинная речь, и лирика Васильева знаменует высшую её правоту. В этих стихах достаточно и инфернального растворения границы между мирами — со свойственным этой речи правдивым разговором из «я» о бытийном, констатацией невозможного как видимого («в могильной мастерской один лишь свет»). Но здесь же — предельно ясное и контрастно ударяющее обобщение обо всей нашей жизни: «всё, что вечно, жизнь / всё, на что мы способны, смерть / всё, что требуется любовь».

ВСЁ НАДО УМИРАТЬ, ВСЁ НАДО ЖИТЬ

***

верхушка тополя стоит, нагой мажор,
пот изобилия неся над праздной бездной
(облокотив на ствол прожжëный взор
на бесконечной пахоте небесной)

кто крону вверх тянул, тот небу и земле
хранил сиянье двойственности этой —
земле внизу прошло пятнадцать лет,
запущенных беспечностью бессмертной

смотри, светла и глубоколегка,
на страсти медленной немые облака

мне пенье птиц, сорвавших с языка,
и чистота исподняя берëз,
черëмух запах, выстраданный Богом —

всë крови жертвенной искрящийся серьëз,
смертельный ток, надрезанный немного
 

***

я подумал, Боже, что ты моя смерть,
боль огня, страх огня, суть огня —
невозможно тебя осознать, но ты есть
там, где нет меня

я борюсь с тобой, потому что жить
я хочу, а не умереть,
но уже тридцать пять, и уже возразить
невозможно тому, что ты есть

и душа понимает, что ей гореть,
и, поднявшись на северный вид
по ступеням рëбер моих, колен,
в шейный мой позвонок звонит

и оттуда, где я был когда-то жив,
и оттуда, где да, да, да —
ты глядишь на меня, как реки разлив
никуда глядит в никуда
 

***

лишь два облака в небе кипят, айвазовская пена
на возлëте пучины синеющей и корневой,
и стоит человек перед умопомраком апреля,
на волну распахнувшись, как здравствуй отец мой родной

я горжусь твоим мужеством струйки кадимого дыма,
той, что хлещет, как бич, и несёт на себе, как трава —
если даже и ты был оставлен, то что остальным нам,
пережитым за чëрною стенкою от божества?

вот любовь и свобода сплетаются в пару витую,
а другую, позор наш и смерть, кто расщепит собой?
я не дам похвалы, я гвоздëм в твоих жилах бытую,
видишь, небо швыряет в лицо тебе пену святую,
я люблю тебя так, что Ты Бог
 

***

из горнила моей распашонки, из синих глаз
и из маленького кулака, где цветёт зажим —
кто глаза на степные звёзды имел хоть раз,
тот ресницами приподнимает вечную жизнь

ветер тех ресниц грянет форточкой так, что дом,
побледнев, стоит и не двинется на своём

и из маленького кулака, где не спит жара,
нежных губ, кричащих в рупор глухой угла,
я скажу, что она бесконечна, а не тяжела,
словно тащат из Бога сверкающей рыбы сеть

и пшеницу из раны поля на пять хлебов

всё, что вечно, жизнь
всё, на что мы способны, смерть

всё, что требуется, любовь
 

***

пойдём на Фанеру, любимая, живы и счастны,
надену пиджак, а ты платье вперëд всех погод,
и небо Фанеры накроет безумием ясным,
где память безумная облаком летним поëт:

в подталой подкорке прорезаны рьяно и прямо —
нас нет, как причины сказуемой сердцу щемить —
как слов под балконом трëхсложных на этом том самом
снегу, завалившем, таящем и тающем их

о, провинциальная вольность и вечная смертность,
бессмертность моя молодая заходит в зенит,
трава из земли поднимается скомканной ртутью,
и градусник хрупкий еë нерушимо звенит

ты бродишь, как солнце, по куполу дикого свода,
последнее небо живëт над земнеющим «до»,
и день — вместо дна; приближается к миру свобода,
почти что никем на земле не желанная дочь
 

***

в осквернённый источник вошёл и пою,
одуванчики закланы, прокляты,
и бесстыжую родину эту мою
что-то вновь убеляет, как простыни

и мои несовместные с жизнью грехи
поперек, как пловец через Сухону,
разрежает, распявшись, теченье реки
вновь и вновь, как пловец через судорогу

сколько раз на неделе, о Господи, ты
восстаешь аварийным обычаем,
чтобы нам не лишиться корней золотых,
замогильных сосны прикладбищенской?

мы родились в глуши и вернулись туда,
жизнь в любое мгновение прожита.
и в густой синеве ничего не видать,
как последствий какого-то подвига


***

как леса за рекой встали в очередь к синеве,
так и мы к твоему одиночеству восстаём
и твоею смертью отчаялись, как своей,
и твоё бессмертие празднуем, как своё

листья сыплются в детскую кровь и шипят, дымясь,
витамины горящей кровли в горячий ключ,
дом горит, приходи, все в горячке стоят дома,
и на горя чистый кулак приклони скулу

молодая качнётся осень, вспорхнёт праща
в захолустной библиотеке её лица —
голубино-змеиное мужество всё начать
наготой учебного года, со тла, с конца
 

***

это бесстрашие — даже не облако, а
несколько метров оборванного волокна,
остров осколка среди монолитного взрыва

с края до края пройди, покричи в синеву:
нету меня почти, тем и живу,
есть только я целиком

жгучая щедрая глыба
светит прорубленным ликом,
сердце из смертных теснот выводя наяву:

острова торс — как же ты не подумал, дурак —
сходит, и сходит, и сходит, как если б во мрак —
в воду живую, в великодушье провала

жутко подумать, что рваное это перо
в синее впаяно это крыло,
словно трава свою землю отвоевала
 

***

Саша звали его Соколов,
у него был зелёный костюм
школьный и, свыше наших голов —
седины недоразвитый кров
гениальному сыну-отцу

мы топтали его второпям,
от шпаны или нет, за шпаной
перемену бежа по костям
седины безответной, стальной

сталь в грязи, лужа в небе блестит,
считывая его целиком,
и весенние разум и стыд
катят нас, как подтаявший ком

за какою заблудшей овцой
ты взбираешься, мокрый снег,
по ветвям —

за любой, за тобой,
за беспутной твоей высотой
и, конечно, сорвусь, как же нет

блудный мой, я взбираюсь к тебе
и смягчу тебе вешний асфальт,
преломлю свой душистый хребет,
а тебе по нему много бед
невредимствовать и вековать

ты дотянешься, светлый улов,
ты как я, только робок и глуп —
ты снаряд до святых берегов
из древесных моих рукавов,
из не соображающих рук
 

***

луна как тот район допамятный,
где молодые гнут судьбу —
ветхозаветная испарина
на новом лбу, на новом лбу

сквозь мой состав сочится трещина — 
я заслужил, я заслужил — 
я катастрофу сделал женщиной,
а до тебя ленился жить

теперь вокруг морское мессиво,
я сам плыву, я сам тону,
меня исчислило и взвесило —
всë на кону, всë на корню

темнит ноябрьская оторопь — 
любовь твоя, ты где, ты где? —
воспоминания апостолов
Христом по гибельной воде
 

***

когда школу я вижу, то чувствую: прожито зря

свет в спортзале горит, и качается чëрный канат

кабинет ОБЖ — капитан,
твоя сволочи власть, и моя те же сволочи власть,
свет в спортзале горит, ветер листья стрясает последние,
праздник голой берëзы приходит в окно туалета,
подменили крыльцо
и не курят уже за углом

раздолбайства, тщеславия, трусости, единоличья
школота

я здесь маленьким был и реальность любил,
словно папа и мама друг друга первое время,
ветер чувствовал этим на них не похожим лицом

он сырой, как земля

если раз — и ничто, словно в ванной закончили воду,
если, наоборот, эта пауза так и звучит,
словно Бог без концов —  
всё подарок един из отцовских морей беспробудных,
волчья ель девяностых, прикрой сокровенный журнал

а в блаженный мороз по душе — как-то вдруг и не знаешь,
веруешь или нет
(Я Господь Твой, ты помнишь Меня?)

здесь цивильные малоэтажки, в одной был бордель,
а до этого улица грязная и деревянная,
даже тень от ветвей там лежала, как шуба с плеча,
и цыганский кулак, накачанный вазелином,
всю застройку однажды снесëт

я оттуда смотрю и не вижу себя впереди
ветер гасит в ладони берëзу — другое стерпеть —  
и углëм еë пишет:
анархия мать порядка
в заблудившейся женщине спит гениальный ребёнок
перед тем, как лежать, снег летит
 

***

в первых нотах курьерской музыки ты слышна,
в первых нотах курьерской, слышимой лишь курьеру,
на ресепшн времён звонящему, как весна
в лето жёлтое и пропащее, в неуд-эру

лист слетает багровый и розовый всех ветвей,
как твои рубашки девочкины на льдине
в океане глухом, в безнадёжном моём естестве
ты волну роковую, живая Офелия, сдвинешь

неподъёмную намертво, а унесло теперь
на окраину мира, где подвиг ничей лелеем,
и в тоннеле детсада, в тоннеле ночных тополей,
словно платье, машина белеет

из тебя выбиваясь — из трепетной стаи своей —  
словно голос летит над оркестром рисково, хранимо —  
вырываясь из пылкой и зыбкой земли кровей,
белый голубь летит мне в лицо, устою ли пред ним я

свет общаги разрушенной молод, его луна
только праздника и труда полна непролазно,
и отшельница-жизнь повсенощно раскалена,
как пред Богом мерцанье Марса
 

***

в могильной мастерской один лишь свет
от снега на вершинах октября,
и над станком я сгорбился во сне,
на снежном лезвии высоком говоря,

что беспокойный, буйный труд осенних волн
обтачивает берег, как свеча —
не то что сумасшедшую ладонь, —
лицо безумное готова просвещать,
безумие готова освящать

и Бога бытие, как житие
святого, воет натиском души,
о чём забыли мы в распахнутой земле:
всё надо умирать, всё надо жить

Обложка: Арина Ерешко