Оля Продан. Это всё

Оля Продан по образованию журналист. Писала для СМИ и развивала образовательные проекты в библиотеках Владивостока, а сейчас работает с текстами в разных форматах на фрилансе. Публиковалась в журнале «Незнание», в «Лаборатории» WLAG Russia и на платформе «ЛитРес», ведет телеграм-канал «Шапочку надень». Любит писать диалоги и верит, что будущее — за малой прозой.

Сергей Лебеденко, Артём Роганов: Громкое молчание о смерти — именно так хочется охарактеризовать рассказ Оли Продан. Тщательная хроника одних похорон, где при этом нет толком предыстории и даже непонятно до конца, кто именно умер и почему. Тихий, едва выдающий тревогу голос повествователя фиксирует частные детали, скрывая от нас общие, рисует горе будничным, оттого лишь более жутким. С помощью приема — сразу и в стиле раннего Джойса, и в духе современных гиперреалистов — автор оставляет широкий простор для воображения и в то же время рисует полноценную, сотканную из мелких точных штрихов картину. О чем идет речь? О погибшем на войне или об умершем от старости? Читателю даются лишь намеки, но ближе к финалу становится ясно главное: да, эта история, конечно же, о тебе.

ЭТО ВСЁ

Мы с папой стоим на улице. У меня в руках — желтый целлофановый пакет с печеньем, водкой и сладким рисом, а еще букет цветов, как на первое сентября. Не четыре цветочка, а неприлично пышный букет. У папы — пакет побольше и нет цветов — никто не подсказал, что нужно иметь при себе в этот день. Наличные? тюльпаны? документы? подготовленную речь? стопочку? Я присутствую на похоронах уже седьмой раз за свои почти тридцать лет, но ритуалов все равно не знаю — за них всегда отвечала мама. Мы с папой сегодня — дети на взрослом празднике, оставленные без присмотра.

Из дверей одноэтажной пристройки госпиталя выходит женщина и машет рукой, мол подходите, чего встали там, как неродные.

Когда меньше двух суток назад я садилась на междугородний автобус где-то под Москвой, мужчина, облокотившись на дверцу багажного отсека, докуривал сигарету, а когда закончил, сказал — с богом! — и запрыгнул на водительское сиденье. Дорога была длинной, монотонной, через незнакомые мне Вишенки, Полянки, Калинки, Березки, потом через пограничное Троебортное, где пришлось один менять автобус на другой, с иностранными номерами, а потом снова — через Годуновки, Обложки, Новоселовки, Николаевки — маленькие городочки и поселочки, смотрящие с карты остроугольными фигурками. Бог, должно быть, пересек границу и сел в новый автобус вместе с нами. Или нас сопровождали два бога с разными паспортами?

Ну, чего встали, как неродные? Работает женщина в бухгалтерии или все-таки в похоронном агентстве, определить сложно. Там и там женщин окутывает траурный флер: в глазах — необъяснимая тоска, черный цвет, как негласное условие, сопровождает их с понедельника по воскресенье. Он с ними и в душных офисах, и на пьяных корпоративах. Юбки-карандаши туго обтягивают бедра и подпрыгивают в области колен — не по размеру, а большие золотые серьги раскачиваются на ушах, как chandelier. Комиссия по отчетности или отпевание клиента — равно все.

Мы поднимаемся по нескольким ступенькам из желтого кафеля. Женщина ныряет в подсобку, а мы буксуем сразу у входа. Пахнет смертью и пирожками. В середине комнаты стоит гроб, из него выглядывают белые рюши и кукольные кисти рук. Папа делает шаг к рюшам, сковырнув кусочек кафеля носком ботинка. Он наклоняется, чтобы разглядеть поближе, и я перестаю прятаться за его спину.

Лёль, говорит он, а это наш? Я впиваюсь глазами в серовато-бежевые руки, сложенные поверх друг друга. Уже не руки, а ручки. Это живыми они были крепкими руками, ручищами. А теперь так — ручки. Перевожу взгляд на одежду в районе живота. Почему-то блестят пуговицы, или это я так запомнила? Посмотри, говорит папа и повторяет вопрос, это наш? Через полный воды аквариум, без рыбок и башенок, я вижу большой гипсовый нос, черты которого при верном ракурсе наблюдаю в зеркале каждый день. Гипсовый нос перерастает в гипсовые впалые щеки — на них оставила гравировку кислородная маска. Щеки западают в ямки глаз, прикрытые искусственными белесыми ресницами, и уплотняются там, где подталкивают складку неестественно подкрашенных губ. По шее разбросаны мелкие коричневые пятна — такие обычно перекрывают хорошим театральным гримом за отдельную плату. Это, говорю я, наверное, наш.

Из подсобки, вытирая об себя руки, выходит пара толстых мужчин в кожаных куртках. У одного из них на штанах остаются блестящие полосы, а на груди — крошки белого хлеба. Уважаемые родственники, говорит тот, что с крошками на груди, и тут же переспрашивает, вы же родственники? Папа кивает. Тогда прощайтесь, уверенно продолжает мужчина, сейчас придет батюшка, — и поедем. Мужчина вытаскивает из кармана листы, свернутые в трубочку, протягивает папе. Подпишите, говорит мужчина, так положено, чтобы подтвердить, что это ваш. Папа берет листы и спрашивает, а это точно наш? Мужчина в ответ пожимает плечами. Как-то, продолжает папа, как-то не похож совсем, и закрывает рот кулаком. 

Комната — прямоугольник. Четыре стены не дают дышать. Нет ни одного окна, воздух поступает только в приоткрытую дверь. У стены справа — длинная скамейка кирпичного цвета. В стене слева — вход в подсобку, откуда выходят люди и отдают распоряжения. Они протискиваются сквозь рыдающие толпы каждый день и уже не чувствуют себя неловко: это у нас трагедия, а у них обыкновенные рабочие будни, с перекурами и перерывом на обед. К дальней стене прибиты иконы и несколько полок, еще стоят два стула. Большего от комнаты для покойника и не требуется.

Смотри, я взял синий, говорит папа, кивая головой на гроб, и добавляет: чтобы как будто он все еще в море.

Бархат, которым обили гроб, действительно очень синий, даже электрически синий. Море бывает такого цвета только на большой глубине. С надеждой заглядывая мне в глаза, папа спрашивает, похоже на море? Да, отвечаю я, похоже, и ему понравится.
Слова, которые мы произносим на похоронах, — неживые. Мертвые, сухие фразы, разложенные на успокаивающие интонации.

 

какую фотографию выбрали, — прям как живой

эти цветы ему бы понравились

этот цвет ему бы понравился

одели в его любимый костюм

место какое, ты посмотри, — с видом взяли

теперь не мучается — улыбается

там будет лучше

все там будем

смотрит теперь на нас оттуда

лежит, как живой

хорошо все сделали, конечно

 

Ни в одной фразе нет смысла. Оценю ли я свою фотографию, прибитую к мрамору? Мне, например, не нравится, как выглядит черный гранит, но меня об этом не спросят. Еще попросила бы обойтись без венков с лентами: нескольких роз на толстой ножке будет достаточно. На цветы для похорон уходит слишком много денег, как на свадьбу. Пусть скорбящие лучше потратят их на хорошее вино к поминальному обеду: без него ведь все равно не обойтись, а водку пьют не все. Я размышляю над этим в прямоугольной комнате и отправляю мужу сообщение: «Давай без фоток и крестов, когда умрем? Просто над морем развеем, ладно? Без заморочек». 

В дверь заходит тучный батюшка в рясе с золотой вышивкой, с большим крестом на груди и в большой дутой куртке. На ногах у него грубые ботинки с большим носом, в руке — большой чемодан, как для пишущей машинки, а на голове — большая шапка, сдвинутая до бровей, и тоже — с крестом в самой середине. Следом за ним, перебирая тоненькими ножками, семенит помощница, держа в руках авоську. На голове у нее платок, что же еще, и внешне она напоминает служительницу какой-нибудь церкви. Батюшка кивает нам — помощница автоматически повторяет за ним. Батюшка смотрит на гроб — и помощница смотрит на гроб. Батюшка тяжело вздыхает — и она вздыхает следом, но уже не так тяжело, будто вся тяжесть пришлась на батюшку, а ей досталась легкая грусть. Мы не знаем, как себя вести, поэтому не двигаемся, чтобы не нарушить ритуальный порядок отпевания. Никто никогда не объяснял, в чем именно состоит порядок.

Прежде ни я, ни отец не участвовали в церковных обрядах. Конечно, если не считать бой вареными яйцами на пасху и мое бездушное «воистину воскрес» в ответ на чеканное «христос воскресе». Такой интонацией с равным успехом можно произнести «с днем победы» или «этот год был тяжелый», или «с праздником, милые дамы». Посещать церковь приходилось только в детстве и только с мамой. Она говорила, что там нужно ставить свечки. Много свечек. Свечки могли решить все проблемы на свете, ведь мама ставила их за мертвых за живых за больных за здоровых за любовь за сдачу экзаменов за родных за врагов за обидчиков за прощение за отпущение за достаток за помощь в делах будничных за помощь в делах праздничных за погашение кредита за хорошую работу за за за. Она говорила, попроси то, что тебя волнует. Бога я представляла в длинном тулупе, с посохом и бородой. Была ли у него помощница, как у батюшки? Церковь пугала и манила одновременно. Магазин желаний был открыт, если ты — в платке и без месячных, хотя их отсутствие никто никогда не проверял, ворота на входе не пищали и не сжигали непокорных женщин. Перед тем, как покинуть церковь, мама обязательно покупала в лавке маленькую иконку или цепочку. Скорее всего, это считалось оплатой — кредитов здесь не выдавали.

Батюшка велит нам выстроиться вдоль гроба, спиной к двери, ведущей в подсобку, а сам встает у изголовья, сбоку от нас, и следит, чтобы помощница повторила его движение — она покорно повторяет. Дверь позади приоткрывается, и железная ручка упирается мне в поясницу. Из подсобки в комнату влетает запах жареной курицы. Живот приветливо урчит. А, так вы уже начали, ну вибачте, говорит женщина, перекатывая за щекой кусок еды, и закрывает дверь. Помощница батюшки начинает суетиться: расставляет церковные книжки на полках, раздает свечи и квадратные кусочки ткани, похожие на носовые платки. Платок жесткий и пропитан ладаном. Я не знаю, что делать с платком, поэтому не делаю ничего. Нос вытираю руками, но скоро пальцы становятся слишком мокрыми и слипаются — ловить ими сопли становится сложно, и все, что капает с лица, попадает за воротник шерстяного пальто. М о л и т е с ь з а у с о п ш е г о, пропевает батюшка, раскачиваясь маятником, и б о т о л ь к о м о л и т в ы н а ш и п о м о г у т е м у н а й т и у с п о к о е н и е и о б л е г ч и т ь с т р а д а н и я е г о и д а р о в а т ь е м у щ е д р о е п р о щ е н и е.

Я не заметила, пришел ли бог вместе с батюшкой и его помощницей в эту комнату. Но если и пришел, то вряд ли задержался надолго: он тут все уже видел. Ему важно, что меня крестили в католической церкви, пусть и случайно? Скорее всего, он не любит меня по этой причине. В крайнем случае, потому что я слишком много просила, а крестики не покупала. Я хочу, чтобы он знал, что я пишу его имя с маленькой буквы. Я плачу от злости.

Появление чужих людей в комнате не делает ее более наполненной и теплой. Стены и потолок держатся на распирающей их пустоте, а человечки внутри — мертвые или живые — неразличимы. Папина грудь не двигается, руки стали ручками, я снова вижу в профиль знакомый нос. Теплоты нет нигде, и в цветущем украинской вишней апреле за окном — тоже. Все выглядит ассиметричным и нелепым, как неудачный дубль Уэса Андерсона, в котором он забыл поставить что-то еще между крышкой гроба цвета моря и дырявым пакетом с водкой. 

Дальше не поеду, говорит водитель, даже не просите. Как я выбираться потом буду? Вы погоду видели? Вы землю видели? Все, дальше не поеду. Вот застрянем, и как выбираться будем? Вы, что ли, тачку вытолкаете? Не придумывайте, я вас умоляю. Дальше не поеду, все. Не поеду, не просите, е к л м н, кричит водитель.

Растерянные птенцы из гнезда, мы молча выпадаем из машины и отходим в сторону, к куче мусора из пыльных венков и тарелочек с прилипшими блестящими обертками. Под ногами чавкает густая грязь. Она похожа на коровий навоз с травой, только никак не пахнет. Воздух прозрачный, сливается с деревьями, а кроме редких тополей вокруг ничего и нет. Нет ни ветра, ни солнца, ни туч. Даже могил не разглядеть — они прикидываются точками неясной формы вдалеке. Нет никаких людей и никаких домов, только табличка с надписью «кладбище». Какое это кладбище? Пора бы рассказать богу, что там, где он создавал что-то, теперь существует никакое ничто. Вряд ли он спускается сюда навестить тех, кто становится ничем.

Машина бросает нас и укатывает в сторону города, лихо минуя болотистые ямы. Мы двигаемся в противоположную сторону, куда уехал гроб. Метров через пятьдесят впереди показываются несколько людей с лопатами и красный микроавтобус. Дверцы багажника уже открыты: гроб вытащили наружу, пока мы месили навоз. Приходится ускорить шаг. Даже бог не смог бы пройти здесь, не запачкав подошвы.

Мы подходим к яме, у которой собрались трое доходяг с лопатами — они отвлеклись на перекур. А где наш, спрашивает папа. Один из них опускает глаза и топает калошей по рыхлой земле. Крупные влажные куски не выдерживают — плюхаются вниз и скрываются в электрической синеве моря. Окурки летят под ноги; через несколько взмахов лопат перед нами стелется ровный слой чернозема. Границы могилы еще свежи, а возглавляет ее большой крест, укутанный пестрыми лентами. Они развеваются на ветру, превращая крест во флюгер. Я, наконец, разжимаю руки, чтобы положить на бугорок красные тюльпаны — бутонами на север.

Когда мне было три, родители привезли мое маленькое пухлое тельце на показ родственникам. Большой семейный ужин организовали на даче. Пока дядя раздувал огонь в мангале, мои руки заняли длинной тяпкой. Я бодро, насколько хватало сил, ковыряла плодородную апрельскую почву и наткнулась на что-то твердое. Черенок уперся в камень и отрикошетил в лоб. Тяпка полетела в куст малины, а я горько разревелась.

— Не хныкай. Ты чего это? — засмеялся дедушка. Тыкнул мне в бок пальцем, толщиной в детскую ладонь.

— Что случилось? Дедушка обижает?

— Чего это я ее обижаю? Скажешь тоже.

— Почему тогда ребенок плачет? — бабушка присела на корточки, — Смотри, какая малинка. 

— Шо случилось? Дедушка обидел? — подбежал папа и поднял меня на руки.

— Та, чего вы все — обидел да обидел? Почем знаю, чего она плачет? 

— Больно, — ответила я и показала, — вот тут. 

А бумажку, спрашивает папа, бумажку дадите какую-нибудь, кого мы похоронили? Вы, эт самое, простите сердешно, мнется самый щуплый с лопатой, смакуя кончик очередного бычка, забув я ту бумажку, но вы ж через пяток деньков снова придете, я и отдам, чеслово отдам, вы меня вон там пошукайте, говорит он и показывает рукой на самый дальний ряд овальных фотографий. Папа пожимает плечами. Мужички кидают лопаты в микроавтобус и скрываются за крестами. Из микроавтобуса показывается бритая голова водителя. Вас ждать, спрашивает голова. Будьте любезны, отвечает папа и разводит руками, а то мы сами отсюда — никуда. Водитель кивает, вы тада тут это, а я тама вас подожжу, говорит он, заводит двигатель и укатывает за поворот. Мы остаемся одни, две тени среди еще не притоптанных могил. 

К ноге прижимается мягкое тело. Это седая собака тычет мокрым носом в джинсы и жадно сует морду в пакет. У нее торчат ребра и тазовые кости. Ну, что, спрашивает папа, что теперь? Не знаю, говорю, надо выпить, наверное. Вокруг нет ничего, даже твердых оградок, — на всех крестах таблички новые, блестят свежими датами. Я ставлю пакет на землю, сажусь на корточки и вытаскиваю все, что мы носили с собой целый день. Первую стопку папа выпивает сразу, не успев сказать и слова, вторую не пьет — ждет. В одной руке у меня жестяная рюмка, другой я стараюсь придерживать сухой хлеб с колбасой. Отдай ей колбасу, говорит папа, занюхивая рукавом. Я вспоминаю, как пахло из подсобки час назад и откусываю кусочек хлеба, а остальное отдаю собаке. Сначала даю ей колбасы, и она проглатывает ее, не жуя. Потом даю только хлеб, и она делает то же самое. Даю ей еще колбасы и еще хлеба, сыплю немного риса из тарелки прямо на землю, отдаю все печенье и сыр. Она съедает подачку целиком, даже изюма не оставляет, только клацает зубами. Я кладу несколько конфет на пластиковую тарелку, ставлю ее на могилу, но собака утаскивает и конфеты, а невесомую тарелку ветер срывает и уносит в поле. Пойдем, говорит, папа, это все. Будто осторожно пробираясь через грядки с молодыми саженцами, стараясь не переступить край, мы идем туда, где должен ждать микроавтобус. Перед поворотом я оглядываюсь: позади нет ничего — ни собаки, ни жизни, ни бога.

 

Обложка: Арина Ерешко