Маша Добычина. Girls just want to have fun

Маша Добычина — филолог, специалист по французскому языку и литературе. Среди любимых авторов выделяет Бабеля, Набокова, Брэдбери и Сэлинджера.

Сергей Лебеденко, Артем Роганов: На первый взгляд перед нами мрачный натурализм о школе в духе фильмов Гай-Германики: наркотики за гаражами, хамящие учителя, неблагополучные родители и совращение несовершеннолетних. Но — что делает текст особенным — весь нуар здесь максимально сглажен, вписан в обычную жизнь России конца десятых годов, где рядом с жестокими людьми есть и классные, а голубь еще мирно клюет зерно. Именно тому, как ужас вплетается в нормальную повседневность, постепенно изживая ее, будто раковая опухоль, и посвящена эта история.

 

Girls just want to have fun

Физичка — дура! Физичка — дура! Физичка — дура! Это написано у Кати на полях тетради. У физички розовый пушистый свитер и на нем в четыре ряда розовые помпончики, как поросячьи соски. Она кричит: «Вы не дети, а пещерные люди!». Катя рисует ее на последней страничке, круглую, с открытым ртом и глазами-шарами. И ниже: «дура дура дура».

Катя — это синь. Они ее так называют из-за синих волос. Катя – это обложка с наклейками, это разрисованный альбом, это татуировка. Розовые круглые очки, ярко-желтые ногти, ботинки с пончиками. Катя будто завернута в цвета. Они слоями текут по ней и застывают каждый на своем месте.

Ее комната вся в анимешных постерах, и они разговаривают с ней по ночам, особенно Ли-Кун. У него тоже синие волосы. Рубашка распахнута, а штаны сидят так низко, что Катя вжимается в одеяло и в животе у нее облако.

У Кати подружка Ника. Ника красотка. Длинные волосы, фигура, лифчики викторияс сикрет, мама секс-коуч, и Ника, типа, все знает.

Они всегда вместе. В школу, на остановку, в парк, в магазин. Ролики, булки, жвачки, одна на двоих бутылка, одни сережки и даже одни трусы иногда. Никины. Они вместе сидят за партой, списывают друг у друга – Ника алгебру, Катя русский, вместе идут в туалет и по очереди держат сумки, вместе домой и слушают одну музыку. Катя правым ухом, Ника – левым. Целоваться тоже учились вместе на Никиных апельсинах. Сок по губам, пальцы липкие, словом, позор, если вспомнить.

Они идут по улице, держась за руки, как бумажные человечки. Город калейдоскопный, полон стекла. В витринах, в окошках автобусов, в зеркалах квадратных и круглых, и в больших выпуклых, что стоят на углах улиц, в распахнутых и слегка приоткрытых оконных створках прыгает солнце и дробится на части. Солнце плещется в лужах, голое и шальное. Пахнет сиренью и мокрым асфальтом. Май.

Они сидят у Кати, сосут через трубочки колу из блестящих стаканчиков и делают домашку по английскому. Проект на тему «современная музыка». Кругом валяются ручки, кисточки, цветные карандаши, фломастеры, баночки акварели, наклейки, блестки, постеры с вырезанными лицами, обрезки бумаги. И когда ветер распахивает окно, цветные кусочки взлетают и кружатся, и липнут смешно к волосам.  Катя клеит на центр ватмана корейца с белым лицом, ровным и чистым, как молоко.

Ника кривится и говорит: школа.

— Этот?

— А что?

— Да ну, он какой-то не мужественный. На девушку похож.

— Ну и что. Ты его слушала? Он клевый.

— Мама говорит, что с такими не о чем трахаться.

— Это с ним-то не о чем? А я бы да!

— Что ты бы да?

— Тыбыда-тыбыда-тыбыда!

Смеются. Катя пишет фломастером под корейцем: «Sexy».

— Что, так и говорит?

— Ага.

— Классная у тебя мама. А ты с ней ругаешься.

— Мы так выясняем отношения. Мы с ней на равных.

— Везет же.

— У нее новый парень. У мамы.

— Опять?

Ника вырезает ножничками сердечко и лепит его на ватман.

— Угощал меня лимонадом.

— Ника!

— Что?

Катя строго тычет в нее фломастером.

— Если ты уведешь парня у своей мамы, я с тобой не буду разговаривать.

— Да ну тебя! Мы только поговорили разок и все.

От царапающего звука ключа Катя роняет стаканчик с колой. Ника смотрит на нее секунду — руки зависли в воздухе, будто держат невидимый камень — и тут же листки, бумагу, фломастеры запихивает под кровать.

— Прячь! Прячь скорее!

Этот звук они давно знают. Этот царапающий, с хрустом и легким стуком поворот ключа. Потом тяжелые шаги в ботинках, куртка падает мимо крючка и хриплое:

— Катерина!

Они хихикают тихо, сжимая губы. Так хихикают, когда страшно. До Катиной двери от входной — восемь шагов.

— Под кровать! Лезь! — шипит Катя, и Ника ныряет за покрывало в цветных квадратах, в темную щель.

Он открывает дверь и звенит ключами, как тюремщик. Его слова разобрать трудно, но Катя привыкла.

— Ты что тут делаешь?

Катя тихо:

— Уроки.

— Срач развела. Уберись тут.

— Уберу.

— Что?

— Уберу.

У него серая борода. В детстве Катя думала, что он — Дед Мороз, но хранила это в секрете.

— Есть пожрать?

— Да, там.

— А чего одета как шлюха?

— Это такой стиль.

— Чего?

— Стиль такой.

— Я тебе дам стиль!

— Пожалуйста, пап!

Он шагает по комнате, а за ним хлебный запах волочится, как мешок. Он останавливается, стоит молча, к его носкам прилипают бумажки. Наконец он уходит.

 

Они ждут еще минуту, и Ника выползает из-под кровати. Сидят тихо, замерли, а потом взрываются хохотом. Ника сгребает бумажки и блестки.

— Может, я пойду лучше? Завтра доделаем?

— Да ну! Он ща завалится спать до вечера.

— И как ты с ним живешь?

— Да нормально.

— Тогда ты тоже так говорила, когда нам пришлось звонить в полицию, помнишь?

— Зато жила у тебя неделю. Шмотки твои носила.

— Кать, послушай. Мама говорит, если обратиться в социальную службу…

— И че? Нет, Ник, в интернат я точно не хочу. Там никто в аниме не шарит.

— Тебе бы семью хорошую нашли.

— Ага, разбежались. Слушай. Давай завтра в школу не пойдем?

 

Утром за гаражами Дохлый с Феназепамом курят траву. Дохлый в черном плаще похож на сложенный зонт. Он стоит, облокотившись на дверь гаража. За его спиной цветными баллончиками «Соня шлюха» и «Сява хуй». Феназепам сидит на корточках и ковыряет палкой в луже. Катя стоит под парадной Ники и ждет. Издали Катя похожа на пестрое пятно. Розовый дождевик, сумка с нашивками, синие волосы — она как цветная наклейка, налепленная на кирпичную стенку. Феназепам тыкает палку поглубже в грязь.

— Кать! Катя! Синька!

— Чего тебе!

— Иди к нам!

— Ага, щас!

— Катя!

— Да чего вам?

— Дохлому отсосешь?

— Уроды.

Ника выходит красивая и надушенная, в белом пальто. Длинные волосы, ресницы накрашены — очень похожа на маму. Катя хватает ее под руку.

— Наконец-то! Идем уже!

Дохлый свистит им в спину.

— Девчонки!

Ника оборачивается на ходу.

— Чего им надо?

— Да забей, — говорит Катя, — обдолбыши.

Дохлый кричит:

— Идите к нам!

Его голос срывается, он ржет.

— Кать, может подойдем?

— Ник, ты че! К этим нарикам?

— Ну и что? Идем, а? Все равно не в школу.

У Феназепама кепка надвинута так низко, что торчит один нос. Черные волосы свисают из-под кепки, он бледный и чем-то похож на корейца.

Катя вздыхает. Они и сказать ничего не могут, только ржут над всякой ерундой. Над камешком, над веткой. Дохлый говорит, что у ветки четыре глаза. И самое странное, что Ника смеется с ними, будто понимает их юмор. Будто курила с ними.

Дохлый поджигает траву на фольге и протягивает бутылку:

— Будете?

— Нет.

А Ника берет бутылку, и Дохлый показывает ей, как вдохнуть. Ника смешно сжимает губы трубочкой, делает вдох, закатывает глаза. Потом долго кашляет и плюется, а Дохлый с Феназепамом давятся смехом.

— Ну как?

У Ники глаза сразу сонные, она отдает бутылку и говорит:

— Хорошо.

Потом они вчетвером плюхают камни в лужу, у Ники пальто в пятнах, они ржут бесконечно.

Дохлый предлагает зайти к нему на хату, дома никого и есть винчик. Ника долго смотрит ему в глаза сквозь дым.

— Можно.  

Катя тащит Нику за локоть.

— Мы в другой раз. Мы пойдем.

 

Они сидят на скамейке в парке. Клумбы уже распустились, шумит фонтан. От него поднимается дымка, в которой виден кусочек радуги. Мимо прогуливаются старички, проезжают коляски. Птицы купаются в лужах, а кошка орет на дереве. Ника сидит ровно, в своем белом пальто, будто отлитая из гипса статуя. У нее мутные глаза, а губы дергаются. Катя тянет ее за рукав.

— Эй! Ты чего?

— Нужно было зайти все-таки.

— К этим нарикам? Ты с дуба рухнула что ли?

Ника вдруг разворачивается и смотрит так ошалело, что у Кати холодеет спина.

— А тебя кто просил лезть? Не хочешь, иди себе. Какого фига ты лезешь?

— Ник, ты чего?

Она поджимает к груди колени и плачет, вот так посреди парка.

— Ты что? Ты из-за этих уродов? Ну, хочешь, вернемся…

— Да при чем тут они!

Она срывается и бежит по аллее вдоль парка, толкает плечом какого-то старичка, перебегает дорогу и больше ее не видно.

 

Они не разговаривают неделю, Ника, хоть и сидит по-прежнему рядом за партой, но делает вид, что Катю не видит. А Катя украдкой, будто случайно, то руку ее заденет, то ногу. Но Ника непрошибаема, заныривает в тетрадки, словно ей вдруг стало интересно учиться. Внимательно, щурясь, она смотрит на формулы на доске, в которых ничего не понимает, и так старательно выписывает в тетради буквы, что лист скрипит.

 

Как-то утром Ника заходит в класс гордая и сияющая. Она садится, и Катя видит на ней новый браслет. Чтобы заговорить после такой ссоры, нужен серьезный повод, а тут как раз контроша по алгебре. Ника на нервах кусает ручку, но к Кате в тетрадь не смотрит. Делает вид, что думает над примером. Время идет. Алгебраичка ходит по классу, топая каблуками, как солдат. Катя дописывает решение и тихонько пододвигает листочек к Нике. Шепчет:

— Твой вариант.

Ника смотрит на нее в первый раз за неделю, и что-то хрупкое снова распускается между ними. Она быстро катает, пока алгебраичка копошится в столе. Дойдя до последней строчки в Катином решении, Ника читает: «В 7 вечера в парке».

 

Они сидят на той же скамейке у фонтана, солнце садится, теряясь в кронах каштанов и тополей, их стволы в пятнах света, точно жирафьи шеи. Ника долго молчит, и Катя решает заговорить первой.

— Красивый браслет. Купила?

Ника вскидывает голову.

— Подарили.

— Да? И кто?

— Кое-кто.

— Тот бойфренд? Парень твоей мамы? — спрашивает Катя то ли в шутку, то ли всерьез.

Ника молчит. Ее улыбка медленно гаснет, а глаза темнеют. Катя трясет ее, разворачивает к себе.

— Ника! Ника! Что? Что ты сделала?

Ее взгляд пустой и тяжелый, блуждает по аллеям и клумбам. Мимо проносится какой-то малыш с мячом и орет. Ника не плачет. Может быть, лучше бы она плакала. Тихо, почти шепотом, она начинает рассказывать, и ее шепот смешивается с шумом фонтана, птичьим пением и детскими криками.

 

Он обещал, что поможет ей с алгеброй. Угостил лимонадом. От него всегда очень приятный запах, такой, которым хочется накрыться с головой. Она сказала, что сама виновата, потому что сама же и заигрывала с ним, но он все понял не так. Они сидели над каким-то примером, она ничего не понимала, формулы расплывались, мысли путались. Потом стало тошнить. Странный привкус на языке мешал думать. Обычно говорят, что дальше ничего не помнят. Но она помнила. Выпавший из рук стаканчик, ножки стула у лица, холодная плитка под животом, его руки большие и мокрые – он их вымыл как раз перед этим – на шее, спине, груди. Он шумно дышал в затылок, сказал, что может быть больно, сказал, что будет заботиться. Сначала он делал это каким-то предметом, кажется, карандашом, потом навалился сверху, ее подбородок вжался в пол, она прикусила губу до крови. Потом он сам помог ей одеться, из ванны принес прокладку. Он не ушел. Когда у нее в голове просветлело, они дорешали пример. Пришла мама, принесла торт. Они вместе ужинали. Он сидел рядом с мамой, шутил с ней, гладил руки, волосы. Ночью от него пришло сообщение «Ты там как? Увидимся в среду?». Она не пришла. Уже потом, через пару дней нашла браслет у себя в ящике. Черная коробочка с эмблемой ювелирки и белая лента накрест.

 

Катя слушает, глядя как в луже плавает муха. Ника, помолчав, говорит:

— Самое в этом плохое, что я его люблю, понимаешь? А они хотят пожениться. Я для того и хотела тогда с Дохлым. Отомстить.

У Кати тело стало тяжелым, будто его набили камнями. Она сидит неподвижно, вжавшись в скамейку. Ника кладет голову ей на колени. Не плачет, просто лежит.

— Знаешь, — говорит Ника, — я думала, что хорошо бы сдохнуть сейчас. Но вижу, как ты живешь со своим отцом, и мне почему-то от этого легче. Это что, эгоизм?

Катя не отвечает. Над фонтаном летает голубь. Кто-то бросает ему крошки, он кидается на них, бешено и бестолково гулит.