Анастасия Бугайчук. Когда умерла Жанна Фриске

Анастасия Бугайчук родилась в 1996 году в Обнинске. Живет в Москве с 2013 года. Редактор двух альманахов литературной студии «Полиграфомания». Работает в «Редакции Елены Шубиной». Публиковалась в журнале «Новая Юность», «Флаги», на сайтах «Солонеба», «Полутона», в «Литературной газете». Ученица поэтического семинара Дмитрия Воденникова.

КОГДА УМЕРЛА ЖАННА ФРИСКЕ

***

стоя на светофоре
я видел как проплывает мимо
легковая машина
пожилая пара
мужчина женщина
долгий-долгий закат
красные отблески
мерцающая пустота
на месте пассажирского сиденья
занятого костюмом
только что из химчистки

такие костюмы впору
несуществующему человеку
неродившемуся сыну
брату ушедшему воевать
он не вернется
потому что таким как он
некуда возвращаться
нечем смотреться
в зеркало заднего вида
не с кем прощаться
хлопая пыльной дверцей
костюм проезжает мимо
унося с собой черную тайну
унося с собой вечное лето
горячий подземный гул
шершавые новостройки
мужчину и женщину
мутные сумерки

я отвожу глаза
не в силах проститься
с очередной своей
глупой раной
с бедной своей любовью
темной ее подкладкой
дырочкой под карманом

***

не знаю как вы
а я поняла что детство кончилось
когда умерла Жанна Фриске.
и не просто там умерла
а вот все вот это
ну что я буду вы и сами понимаете
а-а бананы-кокосы
а-а апельсиновый рай
я было испугалась а вдруг не она
и вообще сколько их было ведь все похожи
но по большому счету
это совершенно ничего не значит
какая разница
если там теперь нет бананов нет кокосов
к чему все это я до сих пор не могу понять
нет ну правда если их там н е т

***

ты машешь мне с лодки,
и я вздрагиваю во сне,
потому что то, чего не было,
обступает меня кольцом,
начинает лизать мне руки,
слюна его липкая жадная жалкая,
ты машешь все настойчивее,
все безнадежнее,
чтобы вскоре раствориться совсем.

я никогда не видела твое лицо
настолько безмятежным,
как будто для тебя все закончилось,
схлопнулось,
и я падаю, падаю
в это озеро, в эту реку,
я — это не важно, я — не важно,
и ты — не важно, не думай.

я и не думаю —
отвечаешь из темноты,
с середины реки,
счастливый, радостный,
каким и не был-то никогда,
а вокруг вода
голубая серая
нескончаемая
немота
одиночная
суть
беда

***

красота, покинувшая пределы контроля,
море, вышедшее из берегов,
черный реющий флаг 
над дистиллированным пространством мысли.
мы все еще здесь,
за этой решеткой вен,
в Латвии и Литве,
Польше, Чехии и Москве,
Воронеже и Калининграде.
и воздух такой, что можно скатать мякиш 
и кинуть им в затылок мальчика,
сидящего впереди.
я люблю тебя — в переводе на наш язык:
прошу тебя, главное, не оборачивайся.
вряд ли я сумею сказать тебе что-то важное.

***

вот сосед-грузин разгружает машину
вынимает из багажника ящики с персиками и клубникой
кудрявая рыжая женщина в спортивных штанах 
и нелепым рюкзачком за спиною
обгоняет меня и несется в сторону леса
два часа дня, в воздухе пахнет морем
хотя откуда здесь взяться морю
равнодушный таджик везет на тележке
перевязанные газеты с просроченными новостями
сворачивает к старому кварталу
гремит колесами, тянет свою повозку
другая женщина несет контейнер с супом
— что ты там смотришь? —
раздраженно бросает сыну, отставшему по пути
— как червяк закапывается в землю
бросив свой суп, бросив тележку, персики и газеты
все смотрят, как червяк закапывается в землю
было бы хорошо умереть прямо сейчас
без газет, без боли
в прохладном морском воздухе
веющем с несуществующей стороны

бурятская девочка с розовыми крылышками за спиной
вздрагивает и растерянно пожимает плечами
поливальная машина убирает асфальт
я думаю о закатанных джинсах
и кроссовках на босу ногу
девушки, улыбнувшейся мне на светофоре
работницы метро моют зеленую тряпку шлангом
старательно отжимают
грязная вода вперемешку с пеной
утекает сквозь решетку
красные пальцы женщин
привыкших к физическому труду
почему-то кажутся идеальными

сегодня я знаю что-то о том
как соединяются люди
как на самом деле никто из них не хочет войны
в моей голове никто не хочет ничего похожего на войну
реки субботней мыльной воды текут по вагону моего поезда
мне двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь
в какой момент я почувствовала усталость
от простой ежевечерней прогулки после работы
нет больше Жанны Фриске, нету Децла
почти что исчезла в утреннем смоге Анастасия Заворотнюк
нет обоих дедов, нет тетки, нет двоюродной бабки,
нет ни собак, ни кошек
когда-нибудь все умрут —
набираю я в окошечке для ответа
станет ли это последним уколом стыда
последней каплей моего подземного моря
охраняемого метрополитеном
тетеньками с зеленой тряпкой

кажется, я разблокировала новый уровень
понимания, как все устроено:
очень просто, слушай
завтра нас может завалить обломками семнадцатиэтажного дома
кто-то так же будет читать об этом в газетах
которые маленький таджик
развозит на подпрыгивающей тележке
по улице Матросской
в старом районе Солнцево
дочитывая стихотворение
подспудно жду от него взрыва последней нежности
это все для тебя, даже если вовсе не о тебе
вся клубника и персики
все газеты
прощальная песенка червячка

***

*
на поминках собираемся
выкликаем друг друга
своеобразная перепись
перекличка
ты жив пока? — я жив пока
в следующий раз один из нас выбыст?
выбудет? перестанет бывать?
как нам к этому подготовиться?
не знаю, передай лучше рис
спасибо

*
мне захотелось скатать свое отчество в шарик
подержать его на ладони
подбросить к солнцу
как будто оно умело переливаться
как будто бы ю смеялась в нем как лиса
как будто бы эр просило не потеряться

*
потом я минуту смотрю в зеркало
протягиваю вперед руку
и хочу кричать долго, неудержимо
потому что перестаю себя видеть
перестаю понимать, могу ли
считать себя существующей
настоящей
но вместо этого
начинаю громко смеяться
над тем, кто там отражается

*
с шестого этажа моей квартиры
видно, как люди благоустраивают
клумбы
моют окна
учат детей кататься на велосипедах
я пытаюсь улыбаться им
но почему-то вижу
бегущих с колясками
по вокзальному переходу
проклятый интернет
никакого покоя
столько фейков

*
было бы обидно умереть
так и не узнав, что ты на самом деле
думаешь обо мне
дурацкая привычка
смотреть на себя глазами других людей
сравнивать форму рук и длину ногтей
эти лунки, черные полосы
белые крапинки
не умирай, пожалуйста
говорю, притворившись тобою
и действительно не могу

***

и зачем мне в последнее время так часто жарко
и к чему мне в последнее время так часто гадко
папа в нескольких станциях метро говорит в трубку
пот горячий течет не могу настюха дошел до биллы
все горит и ты осторожней сиди дома
ночью проснешься в слезах
а они прохладны

днем ничего не вернешь все болит и только
икры болят и бедра болят хоть так хоть эдак
сердце течет мазутом паршивой кошкой
ластится ластится а толку что толку
отчихвостить себя захлебнуться своей победой
торжеством мишуры переставшей нуждаться в елке

а потом под утро приснится тоже
как в тело мое втыкают прозрачны трубки
для кого я тут умираю суровый боже
это не мои раны не мой приступ
вы сами туда полезли пошли на принцип
вот и сочитесь сами болейте смирно

а мне хватило б только тарелки супа
никто не вспомнит а я все помню
тогда в Кронштадте
и горько плакать и сладко плакать
но вот те нате
так боль проходит
и смерть проходит
одернув платье

***

сегодня всю ночь
полузнакомая рыжая девочка из нового орлеана
просила меня: не ревнуй ее, настя, пожалуйста, не ревнуй.
стояла так насмешливо, гордо и просила не ревновать.
мне захотелось встать и посмотреть в насмешливые девочкины глаза,
но пол подо мною ходил ходуном, и ноги в коленях подкашивались.
и поэтому, чтобы не было так ужасающе страшно,
я сказала: не понимаю, о чем ты, с чего ты вообще взяла?
а она говорила и говорила... да откуда в ней столько сил?
господи, скорей бы она уходила. ну к тем, к своим —
уныло думала я, раскурочивая ржавеющий апельсин.

а она рассмеялась:
да ладно, настя, тебе же никто не нужен,
это ведь ты собиралась решительно помирать,
как только тебе стукнет тридцать,
ну в крайнем случае —- ладно уж — тридцать пять.
послушай, тебе ее даже не удержать,
как и ту — ты отлично знаешь, о ком я — другую.
это я говорю тебе, словно большому другу,
потому что у друзей не должно быть тайн.
друзья вообще должны быть беспощадны друг к другу.

при этом всем я действительно не понимаю,
как она оказалась на нашей кухне,
какой дурак ее сюда заботливо пригласил.
апельсин разъедал мне веки, глаза и пальцы,
странно то, что никто его не приносил,
и никто не вложил мне в руку.
а вот эти все ее невозможные чудаки
обезьяньими пальцами рвали картошку с луком.

а она все улыбалась и говорила:
дорогая, ну какой же ты пишешь бред,
это потому что мама тебя в детстве недолюбила.
и мне так хотелось своими апельсиновыми руками
провернуться внутри ее черепной коробки,
чтобы теперь не я этими чертовыми углами
раздирала до мяса кожу на подбородке.
чтобы теперь не я и вообще ни одна другая.

***

я пишу отсутствием всякой уверенности, что это будет написано,
своим детским сном про белую пустую комнату,
галечный узор на полу,
где стану сидеть до самого возвращения родителей
и перекладывать с места на место свою будущую жизнь,
нелепую и ошеломительную, вовсе никогда не случившуюся,
случающуюся каждую секунду, пока никто не видит.

я пишу ночным кошмаром, красными вспышками,
блестящим асфальтом после дождя,
цветком асфодели, пылью,
поднимающейся над дорогой,
которую я не думаю, что осилю,
но всегда наношу на карту.

я пишу повторяющимся воспоминанием,
покалыванием в кончиках пальцев,
замиранием, когда вижу что-то такое же прекрасное,
как и... (всегда не хватает сил договорить,
может, и не стоит, лишнее).
дребезжанием, которое издает трамвай,
сворачивая на соседнюю улицу и задевая ветви деревьев,
столпившихся у дороги.

я пишу годами испуга и тихой нежности,
почти неразличимой в электрическом свете
(говорят, при нем нельзя рассматривать иконы —
думаю, при нем нельзя жить, но об этом после).

когда-то я писала желанием запутать,
сейчас думаю, что все должно быть ясно
при первой же встрече с невысказанным, бледным,
подрагивающим в ночном воздухе на заправке,
куда заходишь за баночкой колы в два часа ночи.

сказать обо всем нельзя, и это к лучшему,
хотя с каждым разом все сложнее играть
в усредненного человека,
не сгорающего поминутно в серебристой стружке
большого, неизмеримого, не переводимого
на повседневный язык раздражения и усталости.

я пишу в надежде никогда не возвращаться
на место невыясненной пустоты,
от которой изо всех сил пытаюсь уберечь
все, что мне дорого,
но не знаю, как это сделать.

я пишу осознанием собственной невозможности
и одновременно смущения,
которое охватывает меня при необходимости
что-либо объяснять —
особенно когда я и сама не могу понять,
куда подевалась та волнующая сумеречная неподросшая кутерьма,
подъемы и спуски, качели и парки,
где мы прятались от суеты
(и похоже, я все еще прячусь,
отказываясь воспринимать эту жизнь
как нечто постоянное и размеренное —
кому-то нравится думать, что это так,
и я не стану спорить).

я пишу, стесняясь задавать уточняющие вопросы,
лежа под толщей воды, над которой сияет свет,
неотличимый от света, на который мы все смотрели
еще до всякого написанного стихотворения.

***

мне кажется что мне двенадцать
и сменка бултыхается в руке
и я как некрасивый мальчик
большеголовый вялый анемичный
скольжу по утреннему снегу
мне ничего от вас не надо
хотя бы просто не орите
я здесь заранее устал

я вас заранее прочел
как список летний и ненужный
вот Бунин скачет из-за леса
вот Динка дымкой разлилась
какая Динка ну не важно
а Гарри Поттер просит выйти
куда ты слушай я с тобою
а нет не надо я потом

прости прости меня Марина
на стс идут сериалы
я позже веришь я допрыгну
урок физры бруски колени
я снова снова не сумел

пойдем покажешь мне кристаллы
я ни за что не дамся стричься
я видел разное но это
пожалуй будет в самый раз
и мне тепло тепло под курткой
и вот совсем проходит горло
и солнце кается в передней
и я совсем уже большой

***

как сказать
что я больше этого
больше сна
затупился ножик
кровоточит десна
расступайтесь зайчики
бешеный хоровод
никто из нас
по-всамделишному
не умрет

это порно твое
похожее на стихи
этот ветер в ивах
бренчание у реки
корабельный мастер
услышь меня
помоги
не корми тоски

черно-белая каша
кисельные берега
так впадает Волга
в незримое куд-куда
так проносят водку
в кармашках
на месте щек
дядечка-дядечка
какой здесь всему
итог

а итог такой
что белая полоса
прорывается варваром
к мерцающим ото сна
не берет взаймы
не щадит
ни любовников
ни детей
слава богу зима
и метель
метель

Обложка: Арина Ерешко