Антон Морозов. А свободу — никому

Антон Морозов родился в 1988 году. До 2016 года жил в Белгороде, в настоящее время живет в Санкт-Петербурге. Участвовал в поэтических мероприятиях в родном городе, поэтическом фестивале «Мандельштам-фест» в Воронеже. Стихи опубликованы в социальной сети «ВКонтакте» (паблик «Антон Морозов. Стихи») и на сайте «Прочтение».

          

А СВОБОДУ — НИКОМУ

***

слова бывают грустными. скажи,
как в горле замирают падежи,
и муза моя девочка подросток
теряется над пропастью во ржи.

слова бывают снежными. порой
есенинскою нежною строкой
протянутся и резанут по сердцу
и с ветром уплывают далеко.

слова бывают русскими, когда
крещенская тяжелая вода
замерзнет в трепыхающемся сердце
и не оттает больше никогда...

и голос, надрываясь, все поет,
пока, свободный оборвав полет
в октябрьской синеве, случайный ангел
по имени меня не назовет.

 

***

Я выдумаю сам
весну и позолоту,
горячим небесам
рассказывая что-то,

где ангелы в раю
озябшие, и даже
последнюю зарю
по облакам размажет.

Венера проспала,
защебетали волны,
свое тра-ла-ла-ла
покрасивей исполни,

свободу береги,
но под глазами сине,
здесь не видать не зги,
да мы и не просили.

 

***

мою душу не трогай, она недотрога, она замолкла,
широка и опасна, как оружейный схрон,
Тверская красна от крови, как речка Волга,
тиха, как ветер, треплющий волосы у идущего с похорон,

наша музыка рассыпется колокольным звоном,
бубенцами птицы тройки полетит над Россией,
пронесется некрасовским кандальным стоном,
стон айлондом расстегнутым на ветру молодым, красивым,

национализм это молодость мира, вы не знали?
песня о Руси-тройке летит по свету,
поэтому любят девушки с большими глазами,
революционеров и русских поэтов,

он учил нас, что русским называться не стыдно,
что русский не оскорбление и не ругательство,
за это в нашей стране полагается статья, что обидно,
в соответствии с российским законодательством,

размахивая ножом и газовым баллоном,
безумный и обнаженный, как Вакх,
прыгнул в земли матушки лоно,
троекуровский чернозем по-братски обняв,

обняв напоследок родимый край,
что символично прозвучит наверно,
теперь на белом коне въезжает в рай,
как генерал Скобелев в покоренную Плевну,

русская кровь растеклась по асфальту,
такая метафора, чтобы мы оценили,
украсят цветы, как дорогие фантики,
участок улицы, что вчера оцепили,

если звезды зажигаются, значит это кому-то нужно,
значит, птица-тройка еще летит вперед,
Егор разбился блестящей игрушкой,
елочным шаром под новый год.

 

***

Мне говорят: вы бледны, как декабрь,
и недооцененны, будто ландыш,
а я имел на сердце божий вкладыш
и пару рифм заметных на руках,

когда я сердца разменял валюту,
и, обещая встречу впереди,
в холодном ноябре, под утро,
я только повторял: не уходи,

со мной останься, повторял в стихе я,
и пальцы заплясали невпопад,
ты видишь, мои руки холодеют,
и расплывается от влаги взгляд,

и, воздух поглощая нашатырный
(от этого кружится голова),
под перестуки сердца нашепчи мне
последние, прощальные слова.

Когда в Тбилиси выпал первый снег,
и люди удивлялись, что за новость,
в стране моей, чей признак есть огромность,
порой так трудно отыскать ночлег.

На мерзлых лужах снег лежал простылый,
и месяц, будто пес, скулил у ног,
ему просторы наши были милы
и каторжный безгубый ветерок,

и нежно колыхались на ветру
рязанские расхлябанные версты.
Я тоже так когда-нибудь умру.
Есенин плакал. Ему снились сестры.

 

***

где я? что со мной дурного?
речка беженкой легла.
это родина Немцова,
это мачеха Кольцова,
и рубцовского щегла,

гололедица степная
и канцона на крови,
нас случайно спеленали,
мелким снегом занесли,

пронесется от вокзала
перепуганный гудок,
нас по свету разбросало
белым пухом на восток,

там от края и до края
неподкупная Москва,
там от счастья повторяю
я знакомые слова:

дайте веточке венозной
сгинуть в яблочном дыму,
Веневитинову — розу,
а свободу — никому.

 

панельки

уж небо осенью дышало,
уж реже солнышко блистало,
а я под небом плексигласным
живу и думаю о разном,

а я живу, постичь стараясь
стиха российского азы,
ковидная волна вторая,
и звезды блещут, как грилзы,

и как-то грустно временами
от одиночества и скреп,
когда умрем, тогда над нами
последний прочитают рэп,

и синеватый талый воздух,
который выдохнуть не смог,
отправится к далеким звездам,
смешной и легкий, как дымок,

как небывалая награда,
как облако, как блант с пыльцой,
нам больше ничего не надо,
лишь в осень окунуть лицо,

когда волной по перепонкам
ударит бас и сердца бит,
за мокрым облаком вдогонку
дымок, как речка, побежит,

душа поворотится мельком
тогда (простите мне за все),
и трек про русские панельки
холодным ветром унесет.

 

***

с миром ребяческой связью я больше не связан,
райский не манит отсвет распиаренной рощи,
застит глаза бирюза, эвкалипты и вязы,
мне бы березку, матроску, чего бы попроще,

время признаться до срока, я купчинский агнец,
в стаде российском, отбившись, презревши рассудок,
русский поэт как ни взглянешь, простите за наглость,
ночь сарафанная звезды рассыпет повсюду,

всюду волхвы и свобода достанется даром,
щелкнут на бледных руках вороненые кольца,
ангел приставит к груди золоченый макаров,
помнишь учили тебя, не проси и не бойся,

но почему в этот раз так немеют ладони,
в римских садах, в перепуганных купчинских вишнях,
в этих снегах, что навалятся на подоконник,
голос мой нерассудительный тает неслышно.

 

***

синий — глаза, не грустящие обо мне,
красный — рябина, вина, война и
в адсорбирующей среде, в необъятной стране
капелька крови на стекле трамвая,

если до рассвета суметь дожить,
если научиться дорожить, дрожать,
это наши бойцы у запретной межи
в залетейских полях до весны лежали.

на этой войне — ни живых, ни мертвых,
только сталинградский ветерок шелестит до мая,
ветерок колючий, нашатырный, твердый,
суровый, и я его понимаю,

ветерок валютный, чуть подул — полегли,
как один, не юли, хоть и мало места,
на двоих один кубометр земли,
я солдат, винтовка — моя невеста,

и ни весточки больше, молебен смолк,
и уже бесполезно искать причину,
господи, помилуй кремлевский полк,
господи, благослови мою трепчину,

это мы лежим под снегами неживые вовсе,
наши рты целует безгубый ветер,
щеку холодит АКМ, а возле
свобода, которую не заметил,

и над нами рай, подмосковный вайб,
нецелованный май, разрешенный воздух,
скачут мимо кони, растет трава,
и огромное небо в кремлевских звездах,

а замполит говорил мне, все еще будет,
будет наша победа с примесью грусти,
будет ласковый день, улыбнутся люди,
небесная пятница нам грехи отпустит,

а пока не грусти, говорит, не унывай,
придет зима, наведет порядок,
на этих широтах наш снежный рай,
а другого нам и не надо.

нам Москвы глоток, лети, лепесток,
через всю страну, пелена во взгляде,
сквозь ночной мегаполис мчит автобус пустой,
сад Эдемский, мирской, Зарядье,

я уже ничего больше не прошу,
к калашу прижимаясь щекою гладкой,
и душа — нераскрывшийся парашют,
за нами Москва, значит все в порядке,

мы уже мертвы, мы уже в раю,
бесконечно живы, легки, красивы,
и поэтому марту и январю
я за все говорю спасибо.

 

***

широкие мазки,
свободы мастихин,
я написал стихи
и все там объяснил,

как прыгают слова,
рифмуясь, под откос,
как жизнь твоя сперва
достать спешит до звезд,

а после норовит
с обрыва соскочить,
и у ворот стоит,
когда звенят ключи,

на гололеде стой
у спаса-на-крови,
ты здесь еще не свой,
с звездою говори,

в бессмертие поверь
и не смотри назад,
заклеенный конверт,
последний адресат,

и с жизнью насегда
свободу зарифмуй,
последние слова,
как первый поцелуй.

 

МЕТЕЛЬ

Все в порядке, оплачено кровью, —
на перроне кондуктор сказал.
Падал снег за окошком неровно,
уплывал царскосельский вокзал.

Щекотали шампанского льдинки,
голубела в стакане вода,
замирая, текла под сурдинку
эта музыка, что никогда

так печально еще не звучала,
алкоголем стучала в висок,
замерев, начиналась сначала,
мимо падала наискосок.

И в морозной мелодии этой
резко, будто куда-то спеша,
нашей русской истории ветер
все просодии перемешал,

все листочки тетрадные спутал,
пока поезд разгон набирал.
Крепкий чай, ненадежное утро
и столбов верстовых номера.

Пролетали деревни и села,
дальше степи легли. Погляди
на пейзаж за окном невеселый,
но так сладко щемящий в груди.

Здесь углы почерневших избенок
и саврасовские миражи,
и все тот же смешной жеребенок,
спотыкаясь, за нами бежит.

Выйти в поле на станции раньше,
чем свободой зарядит под дых,
всюду голое поле, а дальше
уже только на перекладных,

на некормленых, тощих, колхозных,
разбитных, со звездою во лбу,
к мимолетным мичуринским звездам
мы летим, проклиная судьбу,

и острожней еще и чудесней
уплывает вперед ямщика
пугачевская нищая песня,
расцветает мороз на щеках.

Мы успеть в непогоду хотели
до села докатить до темна
на санях, но застряли в метели,
и по нам не заплачет страна.

К запорошенной холке прижавшись:
ты, каурая, нас вы-та-щи
в восхитительно светлое завтра,
в ослепительный «дыр бул щил».

Я когда-нибудь точно постигну
оренбургской метели закон,
когда жалят шершавые иглы,
колокольный летит перезвон,

или щеки немеют под вечер,
бог не сдаст, серафим сбережет,
упадет на покатые плечи
с лап еловых тяжелый снежок.

Мы застыли без толку на льдистой,
на равнине, как кровь на листке,
на есенинской смятой записке
в Вольфа Эрлиха бледной руке.

Я не знаю, какая дорога
сквозь метелицу нас поведет,
спит ямщик, лошаденка продрогла,
и никто никогда не умрет.

 

***

Душа моя хлипка, как малолетка,
но если бы была тверда, как сталь,
я выходил на лестничную клетку,
и дождик был, но после перестал,

шумел апрель, и небольшая туча,
намерилась поплакать над страной,
я тоже подготовлен и обучен,
писать стихи и вирусной весной,

и бунинской строкою похваляясь,
рассовывать союзы по местам,
включаю интернет, там Маша Майерс,
Василий Уткин и Парфенов там.

Так дни мы в карантине проводили,
неболдинской, но все-таки весной,
в костюмах найк, в чумном свободном стиле,
как Вяземский, как Пушкин записной.

Шумели ленточки на спортплощадке,
и беспокойство в воздух разлито,
и если что, с меня-то взятки гладки,
в поэзии я в общем-то никто.

Но Ник. Т-о был лучшим, если честно,
и если я умру — конечно, весь,
не дожидаясь праздничных известий,
дождя рябинки падают с небес.

Я и с балкона вижу очень много:
продрогший парк и облако по грудь,
душа моя, девчонка, недотрога,
люби меня, а после позабудь.

 

Обложка: Арина Ерешко