Денис Сорокотягин. Биба и Боба

Денис Сорокотягин родился в 1993 году в Екатеринбурге, окончил Свердловский мужской хоровой колледж и Екатеринбургский государственный театральный институт. Актер театра и кино, режиссер, драматург, художественный руководитель «DAS-театра», педагог по актерскому мастерству и вокалу, автор учебных пособий для детских музыкальных школ. Живет и работает в Москве. Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Сибирские огни», «Нева», «Русский пионер», на портале «Полутона». 

Артем Роганов, Сергей Лебеденко: Пенсионер-вдовец ищет избавления от одиночества на сайте знакомств и сталкивается с двумя загадочными девушками, подозрительно похожими на покойную жену. Сюжет, который в пересказе звучит как мистический триллер, написан скорее подобно фарсу. Язык тяготеет к нарочито сниженной лексике, околозощенковские герои ведут себя нелепо и вызывают усмешку. Но смех оказывается лишь средством, парадоксальным способом очистить читательский взгляд от бытового ракурса, от циничной дистанции, чтобы уверить нас в абсолютной серьезности, остроте финального лиричного абзаца.

БИБА И БОБА

Бестиария

Биба и Боба были подарены Аркадию от сердца в том самом возрасте, когда жизнь только и делает, что отбирает: жену, умершую от рака пять лет назад; кота, который ушел из дома в прошлом году. Как плакался и убивался Аркадий по любимому кошаку. Если бы видела жена, засмеялась бы ему в лицо. Или вообще плюнула бы в него. Да она и плюнула. Ушла туда, где ее ценят и ждут другие, поднебесные человеки. Жена Аркадия долго уходила из этого мира, сначала смирилась, но ждала, потом слегла и ждала, потом в первый раз взлетела и тоже ждала — раскаяния, доброго слова от мужа, на дорожку, на прощание. Но Аркадий после ее улета в поднебесье зажил с удвоенной силой. Забыв о своем восьмом десятке, он зарегистрировался на сайте знакомств «Любвеобильный пенсионер» и ждал, ждал, ждал чуда, что кто-нибудь напишет ему. Писать первым — было выше его мужского достоинства. 

Он пробегал странички любвеобильных пенсионерок, дивился своему организму, что тот способен еще что-то чувствовать, «фунциклировать», глядя на расфуфыренные аватарки. Аркадий знал, что повсюду ложь и обман. Он сам поставил на заглавную фотку себя десятилетней давности, в костюме, при галстуке. Аркадию хотелось большего. Леди пенсионного возраста, это, конечно, хорошо и надежно, но скучно, пресно, второсортно. Вот бы кого помоложе — лет тридцать, тридцать пять, сорок — это уже потолок. 

Давно известно, если чего-то сильно, неистово, до сведенных зубов хочешь — то сразу не получишь. Вот он и получил не сразу. Не пенсионерку, не сорокалетку, а молодую, горячую кровь. И не одну, а две горячих крови. Бибу и Бобу. Они сами постучались к Аркадию в друзья. Подарок от сердца. В графе «возраст» у Бибы и Бобы было написано, что им тридцать два года. В скобочках приписка — на двоих. 

— Это что получается им по шестнадцать лет, что ли? Фу-ты ну-ты, малолетки. Вот что за народ растет, потерянное поколение. Срамота. Шестнадцать лет и уже лезут. Постарше им подавай. — Аркадий говорил все это своему ожившему, набухающему, раздувающемуся чувству. Вот так Биба и Боба. Вот так девушки-красавицы, душеньки-подру... 

Только вот что было странным: Биба была одно лицо с его умершей женой, когда та радовалась чему-то. Это случалось так редко в их совместной жизни, что Аркадий не мог этого не забыть. А мордочка Бобы была такой же, как у жены во время лютого гнева. Конечно, не в сами моменты крика и ора — тогда бы Боба явно потеряла всю свою привлекательность. Бобино лицо застыло в той фазе, когда конфликт уже бывал почти исчерпан, когда чайник ссоры остывал на плите, еще пофыркивая от злости. Молодая, горячая, плотная, сильная, злая, как собака — такая жена Аркадию нравилась. Но когда это был? Не в этой жизни. Да и греть себя воспоминаниями Аркадий не любил. Зачем? Вот Биба и Боба — молодые, дерзкие — пишут не когда-то там, а сейчас. Чего ж они пишут?

— Привет, Аркадий. Можно просто, Аркаша? Или Аркашик? Какой ты сладкий на аватарке. Просто краш. Мы хотим тебя (смеющийся смайлик) спросить, можно ли у тебя переночевать сегодня. Наша злая мачеха выгнала нас из дома. Я и сестричка мерзнем на вокзале. Тут столько странных. Один даже пытался к нам приставать. Но ты ведь не будешь, да? Ждем ответа, как соловей лета. Твои Биби и Боби.

Биби, Боби. Аркаша, Аркашик. Аркадий не верил своим глазам. Боясь, что счастье опять обманет, он начал печатать ответ. Толстые пальцы не слушались, текст подчеркивался красной волной. Приходилось перенабирать его снова и снова, но Аркадий чувствовал в этом перенабирании какую-то истому, кайф, приход. Он был вознагражден за долгие дни и ночи одиночества, одичания, без теплого бока рядом, без двух теплых боков, без четырех. Господи, спасибо тебе! — хотел бы написать Аркадий шрифтом размером в свой возраст, но написал лишь такой ответ для Бибы и Бобы:

— Дорогие девочки! Вот, вроде бы вы мне в первый раз написали, а я уже чувствую, что вы мне родные души. Сразу, как прочитал вашу печальную историю, сам захотел предложить вам приехать ко мне. На день, на неделю, да хоть на сколько. У меня двушка. В одной комнате — я, в другой будете вы, мои дорогие. Поскорее приезжайте. Нечего торчать на вокзале. Это рассадник заразы. Если что я привитый и анализы хорошие. (Эмодзи — бьющееся сердце). И, вообще, я еще огого! (Эмодзи — бицепс) Жду. Ваш Аркаша.

Через тридцать секунд ответ:

— Аркашик, мы уже стоим у твоей двери. Открывай. 

Аркадий протер глаза. Как это? Уже у двери? Как разузнали адрес? Вот молодежь, прыткая какая. Конечно, они теперь все могут определить по своему Интернету, даже где живет человек. Выследили! И прибраться не успел, хоть бы причесаться дали, в ванную забежать, рубашку парадную набросить. Биба и Боба звонили в дверь беспрерывно. Мало ли, может Аркашик глух на ухо или на оба. Надо звонить, пока не отопрет. 

Расческа выпала из рук и завалилась за тумбочку в ванной — Аркадий кое-как пригладил волосы пятерней. Новая рубашка оказалась мятой — ее заправил в трико, натянув резинку почти к самой груди. И сердце, как назло, стало покалывать, как будто приговаривая: ну, ну, ну, ну. Баранки гну. Таблетки эти сердечные забыл выпить. Как проснулся — сразу к компьютеру, к «Любвеобильному пенсионеру».

Дверь, наконец, открылась. 

— Девочки, простите меня, грешного Девочки? Ау?

У дверей и на лестничной клетке никого не было. 

— Биба? Боба? — прокричал Аркадий. — Биби, Боби? 

Никого. Только эхо разносит два желанных имени, а сердце опять покалывает и похихикивает над Аркадием: ха-ха-ха, раскатал губу, старый хрен.

Открылась дверь напротив. Это была соседка Люба в красном халате, изгвазданном в муке. Она не была такой старой, как Аркадий, до старости ей было еще далеко, но и от молодости Люба тоже успела отплыть прилично . 

— Че орешь? 

— Девочек зову. 

— Дочек что ли? Они ж вчера к тебе приезжали. Видела из окна — мешки с продуктами из машины выгружали. 

— Да каких дочек. Девочек. Бибу и Бобу. Что я тебе еще объяснять должен, кого я жду и почему. Старая выдра! — Аркадий закрыл с грохотом дверь.

Люба была женщина совсем не злобливая, с умершей женой Аркадия дружила, знала, что та любила своего мужа, пусть странной, чрезмерной любовью, все ему прощала, даже самое страшное — нелюбовь. А раз подруга любила Аркашу, так и Люба тоже относилась к нему хорошо, со всем уважением к его преклонному возрасту. 

— Плохи дела. Белка прискакала к Аркадию. Надо девочкам звонить, чтобы следили, а то газ еще откроет, дом нам спалит. — думала Люба, оставшись одна. 

Опечаленный, Аркадий вернулся к компьютеру. Надо же, как дурак купился, развели старика две малолетние потаскухи, шалавы, да сгорите вы обе в огне, демонические отродья. Аркадий печатал яростный ответ обманщицам, пальцы тряслись и не хотели попадать по клавишам, текст, казалось, горел красным пламенем, но Аркадий не хотел его перепечатывать, еще чего! Перебьются, так все поймут, а если не поймут, значит совсем конченные. 

— Аркашик! Дорогой! — зазвучали два сладостно-нежных голоска рядом. 

— Кто здесь? — Аркадий уставился в одну точку в стене. Он знал, что этот момент рано или поздно наступит. Он всегда наступает, если до него доживешь. Голоса в голове — первый признак начинающейся болезни. Они преследовали, не замолкали, звали.

— Аркаша, ну повернись же ты к нам, что ты как бука! Мы здесь на кровати лежим, на перинке твоей, мерзнем без тебя, сладкий, согрей нас. 

Аркадий все не поворачивался к кровати, оттягивал момент, испытывая какую-то очень важную, терпимую боль, от которой становилось только лучше. И сердце покалывало так благостно, в нужный такт, и кровь по венам перекатывалась как в молодости, и сила появилась в ногах и там, где выше. Аркадий закрыл глаза. От компьютерного стула до кровати было несколько шагов, дойдет, не ошибется, но если вдруг поведет в сторону и упадет навзничь — тоже не страшно, бояться ему было уже нечего. 
Шаг, еще шаг. Аркадий нащупал панцирную сетку кровати и плюхнулся на нее. Пружины начали вздыхать и переговариваться, к говору пружин добавились два знакомых сладких голоса. Один шептал Аркадию в левое ухо, другой — в правое. Аркадий лежал на подушке, не открывая глаз, вслушивался в голоса. Ему хотелось только одного, понять, в какое ухо шепчет Боба, а в какое Биба, но голоса были неотделимы друг от друга, сливались в шепчущий колтун, и сердце покалывало, будто останавливая оба голоса: тссс, тсссс, тсссс. 

И остановило. 

Голоса перестали перешептываться, заговорило больное сердце. 

— Аркаша, ты хоть сейчас глаза открой. Неужели все закончиться, а ты так и пролежишь с закрытыми глазами. 

— Девки ушли срамные? Не хочу на них смотреть. Блудницы они. 

— А ты сам-то какой, любвеобильный ты мой, пенсионер. Сам же их ждал, звал, приманил, а потом испугался. 

— Ничего я не испугался, это я... Ай...

— Тише, тише, тише. Еще не все завершилось, потому и больно. 

— Что завершилось? Что ты городишь? И кто ты вообще?

— Открой глаза, все поймешь. 

Аркадий послушался, открыл глаза. В его ногах, на кровати стояла жена Света, в белом платье в голубой горошек, молодая. Она пружинила на панцирной сетке, и от этого казалось, что она в любую минуту может взлететь. Так оно и было. Аркадий молчал, вглядывался в лицо жены. Правая сторона лица у нее была Бибиной — радовалась уголками губ, смеялась одним глазом, непосредственно и естественно. Левая — вылитая Боба, хмурилась бровью, крутила желваками, замирала слезой, которая вот-вот грозила сорваться вниз, в ноги Аркадию, но не падала, держась на последнем, пока еще несказанном, честном слове. 

— Ты когда-нибудь любил меня? 

— Светка, я что, умираю? Забирать меня пришла?

— Нет-нет, даже не думай. У меня теперь своя жизнь. Я долго ее создавала, училась жить без тебя. 

— И как? Научилась?

— Как видишь. 

— И что? Опять меня бросаешь. Живи как хочешь, умирай как хочешь?

— У тебя есть Биба и Боба, 

Биба и Боба, 

Биба и Боба...

Слеза упала прямо на носок Аркадию, в то место, где из дырки выглядывал отросший желтый ноготь. 

Соседка Люба позвонила тем временем одной из дочек, сказала, что Аркадий странный сегодня, звал каких-то Бибу и Бобу, старой выдрой назвал. Дочь приехала через час. Открыла квартиру своим ключом, готовясь увидеть самое худшее, но вместо этого увидела отца, в сознании, в разуме, в новой отутюженной рубашке, причесанного, бодрого, на своих ногах. 

— Пап, с тобой все в порядке?

— Да, как видишь. А ты чего сорвалась?

— Проверить. Мне тетя Люба сказала...

— А, понятно. Не даю я ей покоя, старой!

— Папа! А ты чего такой...

— Какой такой?

— Нарядный.

— А что, нельзя? Больной, хромой — плохо. Нарядный — тоже плохо!

— Папа... да ну тебя. Ты таблетки для сердца выпил?

Аркадий ничего не ответил. Из вредности, из гордости, из нежелания признавать себя больным и списанным со всех счетов. На самом деле он выпил таблетки сразу, как только жена оттолкнулась от кровати и улетела назад. 

Он подошел к компьютеру, увидел открытые вкладки новых анкет на «Любвеобильном пенсионере». Быстро закрыл, чтобы дочь не заметила. Склонил голову к груди, чтобы послушать, как оно там, сердце. Сердце мерно и молча стучало, наговорилось на сегодня. 

Вот, казалось, настал последний день, жизнь, наконец, кончится, и больше ничего не будет. А нет, что-то держит здесь, что-то держится в нем на последнем, пока не сказанном честном слове, потому и не пускают туда, в поднебесье, где тоже мучительно трудно. Аркадий теперь это знал.