Анна Фёдорова. Вот это прикол!

Анне Фёдоровой 32 года. Родилась в Энгельсе, живет в Москве. В июле 2020 года окончила курс прозы в школе «Глагол» с выпускным рассказом «Грешники». Публиковалась в сборнике рассказов издательства Popcorn books. В текстах исследует тему взросления.

Артем Роганов и Сергей Лебеденко: Если найти главное воспоминание о самых близких, каким бы оно было? Героине рассказа Анны Федоровой одно-единственное главное воспоминание об отце выбрать не удается: их отношения оказываются калейдоскопом, в котором моменты единения и обидные шутки складываются в пеструю картинку. Парадоксальным образом попытка понять родителей, общая для психотерапевтических сессий, приводит к юнгианскому принятию себя, и хотя полного взаимопонимания героине добиться не удается, по крайней мере она обретает душевное равновесие

Вот это прикол!

Как бы я описала своего отца? Приколист и меломан. Думаю, было бы лучше, если бы он ассоциировался у меня с поддержкой и одобрением. Добротой в конце концов. Но пап, как мы знаем, не выбирают.

Иногда мне кажется, что отец вдруг позвонит и скажет: «Принцесса Будур, это был прикол!» А потом засмеется, и я засмеюсь. И мы будем вдвоем хихикать в трубку, а потом я заплачу оттого, что всю жизнь, как Труман, жила в каком-то комедийном сериале. Злости во мне не будет совершенно, только облегчение — все же было не по-настоящему.

Но пока этого не случилось. Каждый раз, когда что-то вроде бы начинает налаживаться и жизнь кажется уже не такой колючей, тревога выходит на новый виток. Как это происходит, непонятно, но чувство такое, будто я решила прокатиться на колесе обозрения. Проехала круг, кабинка уже вот-вот доедет до платформы, у меня секунд тридцать, чтобы выйти, но я почему-то не успеваю и еду любоваться видами снова. Я катаюсь на чертовом колесе, как будто это мое самое любимое занятие в жизни. А мне и колесо не нравится, и высоты я вообще-то боюсь. Зачем я притащилась сюда? Непонятно. Дел как будто других нет.

Психотерапевт говорит, что у меня сильная тревога и диссоциация, которой уже диалоговая терапия не помогает.

— Анна, вам нужна голубиная подработка.

— Что за прикол? — я делаю вид, что не расслышала.

— Глубинная проработка! — теперь терапевт окончательно приводит меня в замешательство. Надо же так гипноз назвать.

Тут уже не до приколов, это правда. Ведь я большую часть времени отсутствую в реальности, потому что исследую свои внутренние вселенные. Это, может быть, и интересно — перемещаться между временем и пространством, но очень мешает в работе. Сидеть со стеклянными глазами на совещаниях, пропускать самое важное. После на все вопросы уверенно сказать: «Да, сделаю!», а потом по каким-то обрывкам фраз, которые долетали сквозь миллионы световых лет, собирать, что тебе там поручили. В общем, даже если бы меня отправили на голубиную подработку, я бы согласилась.

— Веки слипаются, сжимаются. Веки слиплись-сжались. Ты пытаешься открыть глаза, а веки слипаются еще больше! — Гипноз, как ни крути, странная штука. Как будто внутри тебя открывается погреб с лесенкой, а под ним еще один, потом еще один, и еще, и еще, и так до бесконечности, пока не найдется то чувство, которое не дает жить спокойно и уверенно. Я надеваю каску с фонариком и начинаю путешествие.

Тринадцать

У отца музыкальный центр. Двухкассетный! Он его любил до безумия. Мог вечерами около него сидеть, как будто караулил. Мне, конечно, подходить к нему было нельзя, трогать — тем более. Хотя не сделать этого на нашей кухне было сложно. Там куда ни встань, все равно оказываешься около подоконника, на котором был этот треклятый магнитофон. Конечно, никакой он не треклятый. Это я так сказала, не знаю даже зачем. Я любила этот музыкальный центр так же сильно, как и мой отец. Может быть, даже сильнее. В нем соединялась моя любовь и к музыке, и к папе.

«Как нелепо жить вниз головой,
Когда такое небо есть надо мной,
И кажется, звезды можно достать рукой,
Я и не ведал, что этот мир такой»

Этот музыкальный центр был признаком нашей роскошной жизни. Пусть даже, сидя за столом, можно было дотянуться до плиты, а мама сухое молоко на тушенку у тети Светы выменивала. Это же не важно. Важно было то, что после того, как папа приходил с работы — на ней он «снимал пальчики с бандитов», — он садился и слушал, слушал, слушал. Однозначно, это было лучше, чем быть со мной, мамой или братом. Он сидел в полосатом махровом халате на кухне, как будто его к стулу приклеили. Нет, точно это чувство впервые появилось не здесь. Мы еще раньше с ним познакомились и приросли друг к другу, как лучшие друзья.

Одиннадцать

«Здесь мерилом работы считают усталость»

Отец слушал кассету Бутусова, когда брал машину у деда. Мы поехали проверять мой серебряный клык. Да, у меня вырос лишний зуб, он покорежил половину рта, мне пластинки поставили, а на этот лишний зуб нацепили железную насадку. И каждый раз, когда отец меня видел, он говорил: «Принцесса Будур, если бы ты была индейцем, я бы звал тебя Серебряный клык». А мне от этих пластинок и так никакого житья не было, меня во дворе все дразнили, говорили, что я шепелявая и с железными зубами, как бабка. А тут еще и папа со своими индейцами. И вот мы едем в машине, он свои кассеты слушает, а потом говорит: «У меня для тебя сюрприз! Посмотри в бардачке». Я открываю, думаю, ну наконец будет какой-то подарок, а не дразнилки. А там пакет грецких орехов.

— Это что?

— Орешков тебе купил. Ты же, как белочка, своим зубом их щелкать будешь.

И смеется. Очень смешно, конечно. Я тогда заплакала, потому что у меня в груди все гореть начало. Да, такое чувство, поднимается, как тошнота, вверх по шее. Нет, точно нет, это было не в первый раз.

Одиннадцать

Я рядом с братом. Мы в коридоре, вместе с нами его друг Валерка. У брата день рождения. Я в красной шапке, мы собираемся идти за тортом в магазин «Орбита». Отец с кухни наперебой Агутину кричит: «Валера, привет! А кто в красной шапке, тот лох!» Валера заливается, брат вообще плачет от смеха. Мне только не смешно. А потом он выходит в коридор, пьяный немного, напевая еле слышно: «Непохожий на тебя, непохожий не меня...» А потом громко: «Камон эврибади!» — он, когда пьяный был, всегда так приколы свои начинал.

— Сын, вот тебе настоящая мужская резинка! — папа достал из кармана потертых джинсов огромную стерку и протянул брату.

После этого брата во дворе начали называть гандоном. С подачи Валерки, конечно. Нет, тут точно никакого чувства, кроме стыда, возникнуть не могло. Еще Валерка этот мне окончательно разонравился.

Шесть

Вечер, темно, я лежу в кровати и прошу папу еще немного почитать мне книжку. Там герой ел мороженое. Мне тогда так захотелось съесть стаканчик шоколадного, сил не было. Я об этом сказала папе. А он мне в ответ: «Аня, ты говори „мороженое“, „мороженое“, „мороженое“, представляй его, и оно обязательно появится у тебя на языке». Я повторяла слово «мороженое» сто раз. Даже заснула от стараний, потом среди ночи открыла глаза, но вафельного стаканчика не было в руке. Опять начала бубнить «мороженое», «мороженое» и уснула. Утром я проснулась и сразу побежала на кухню, сказать отцу, чтобы он больше меня не обманывал. Он сидел спиной к музыкальному центру и читал какую-то синюю книгу про космос. Увидел меня, вздохнул, подставил руку под подбородок и ответил: «Тут есть два варианта: ты или съела мороженое во сне и не помнишь, или плохо старалась».

Пять

Это мой день рождения. Накануне мама принесла домой целый мешок батончиков «Буратино». Там было килограмма три, не меньше. Я знала: утром мне достанутся подарок и конфеты, поэтому проснулась пораньше. У кровати меня ждал сыщик Носохваталкин, желтая тряпичная кукла в полосатой жилетке. Я схватила Носохваталкина и побежала на кухню за своими шоколадными батончиками. На столе лежала кассета Иванова «Грешной души печаль» и гора фантиков. Не было ни папы, ни конфет.

Я ревела, остановиться не могла. Мама стояла рядом и вздыхала. Единственное, что она могла придумать, чтобы подбодрить меня тогда, — начать хватать мой нос длинными руками Носохваталкина. Легче от этого не стало. Но и здесь это чувство появилось не в первый раз.

Три

Железная дорога — с одной стороны, сады с виноградными заборами — с другой. У меня коричневое платье и белый кружевной воротник. Папа забрал меня из детского сада. Мы идем домой. Он держит меня за руку, потом отпускает, показывает пальцем в небо и говорит: «Смотри, принцесса Будур, что на небе!» Я поднимаю глаза, там ничего нет. «Что-то на небе» пропало вместе с папой. Он исчез. Испарился. Его как будто бы не было. Я не знаю, где я живу. Мне страшно. Как идти домой. Где теперь я буду ночевать. А как же мама? Я стою на дороге и плачу, кажется, вечность. Но потом слышу из кустов знакомый голос: «Посмотри на меня, я здесь!» Это папа, щурится в видоискатель. Он решил сфотографировать меня, как будто я потерялась. Хотел ли он причинить мне зло? Конечно нет, он же прикалывается.

Именно здесь я впервые почувствовала, что не могу на него положиться. Он спрячется, и я уже никогда его не найду. Вместо того чтобы подставить плечо, щелкнет легонько по носу и просвистит: «Лысая башка, дай пирожка!» Обсмеет, а не поддержит. На него я никогда не могла опереться, он не выдерживал.

***

После того как я вышла с этой глубинной проработки, мне показалось, что я такая легкая и воздушная, что можно улететь. Солнце уже село, кажется, я бродила по своим темным подвалам не меньше четырех часов.

Мы встретились с отцом в первый раз спустя три месяца после сессии. Это было на дне рождения дедушки. Потом мы вместе пошли на автобусную остановку, хотя ему было удобнее ехать на электричке.

В автобусе я рассказывала папе, как в детстве дурила брата, уверяя его, что у нас в шкафу живет клоун. Отец шутил про мужика, который вырезал эротические сцены из фильмов, записывал их на кассету и продавал на базаре.

«...И не над чем плакать, дом покидаю в ночь», — запел голос в автобусе. А мы вспоминали, как одна тетка посоветовала закапать мне в нос морковный сок от насморка. Они с мамой прислушались к совету и залили в меня этот лисий яд, я орала что было сил. Отец решил проверить, так ли плохи эти натуральные капли, и сжег и себе слизистую. А потом бегал по квартире и кричал: «Убью эту советчицу!»

«...Но однажды мне станет легко, и будет все не важно и далеко», — кажется, эта треклятая песня играет вечно. Она как саундтрек нашей поездки. Мы смеемся, женщины в угрюмых шапках оборачиваются на нас. Мы вспоминаем, как у папы заклинило шею по дороге в Ростов, и он ехал пять часов с головой набекрень, а я подтрунивала на ним и его неудобной позой.

Мы вспомнили столько всего из прошлого, но забыли все слова о настоящем. Потом отец вышел на своей остановке, а автобус повез меня дальше. Слезы побежали по щекам, и никакого смысла сдерживать их уже не было. В автобусе пахло гарью, от шапки зачесался лоб, а через замерзшее стекло автобуса пробивались желтые фонари. Первый раз за много лет я почувствовала себя в здесь и сейчас.