Валентина Филиппенко. Телек

Валентине Филиппенко 27 лет. Она закончила журфак МГУ, занимается пиаром, креативными проектами и продюсированием съемок. Живет в Москве. В 2020 году вышла подборка рассказов в онлайн-издании teens write.

Сергей Лебедев и Артем Роганов: В одном из интервью Антон Лапенко рассказал, что его теперь уже широко известный веб-сериал часто снимали вообще без декораций: так мало страна изменилась со времен Перестройки, культуру которой обыгрывают авторы. 
В рассказе «Телек» экзистенциальный ужас вечного повторения раскрыт наиболее простым образом: сначала по телевизору показывают старые передачи, а потом и вовсе оказывается, что герои попали в ловушку времени, из которой не выбраться. Эта метафора емко отражает ощущения поколения конца десятых, когда одни и те же лица мелькают перед глазами десятилетиями, будто герои фильма, записанного на зажеванную пленку. 

Телек

Телевизор потрескивал уже года два, но если по нему стучали — исправно работал минут десять. Или меньше — хватало ровно на выпуск новостей программы «Время». Зина готовила картошку — в духовке, в казане, с уткой, купленной у соседей накануне. Бурчало, словно в желудке, на весь дом.

 

После прогноза погоды на Москву, а потом малозначимые регионы, зашел Коля.

— Что это ты пузо отрастил, Коля? И штаны растянулись? Куда Светка смотрит?

Сын с красноватым лицом улыбался и показывал удивительные, по-американски белые зубы. Полысел совсем, превратившись в цельного, интересующегося только футболом, едой и лотереей, скользкого человека в майке с обтрепавшимся жакеем на груди, с аппетитом безработного.

— Есть-то будем? 

Когда сели за стол, от горячего соуса все дружно захлюпали носом; согнувшись над тарелкой, будто под тяжестью невидимого груза, семья молча ужинала и не слушала радио. А по радио говорили о повышении цен на водку и бегемоте, сбежавшем из зоопарка в Берлине. 

— Водка, вроде, не сто рублей стоит? — заметил Коля. Мать — Зина, подняла на него глаза и фыркнула. «Ишь, в отца», — почти сказала она. 

— А сколько? — искренне удивился отец.

— Рублей двести… давно.

 

В следующий раз сын пришел с невестой — в выходной. Принесли торт и быстро уселись на диван — перед телевизором. Света закинула ногу на ногу, прикрыв дырочку на колготках, и прижалась к Коле. Зина что–то перемывала на кухне, в парах, поднимавшихся от кастрюль.

 

— У вас такой телевизор старый, — заметила девушка. 

— Десятый год идет. Японский. Деталей запасных только нет — из Тулы привез с технорынка, — поправил очки отец и еще упорнее уставился в экран. Стеснялся сына, коленок невестки и своих трико, которые забыл переодеть.

Жена чем–то громко стукнула на кухне, намекая, что Светка или Коля могли бы и помочь, а не без дела сидеть. Показывали Госдуму.

— О-очень у вас старый телевизор, — даже привстала Света. — Это же Черномырдин… А он же уже того, Коля?

Коля заржал, дернул девушку за юбку: «Сиди, умная какая».

Снова ели соус из картошки и жирной утки, которую купили у соседей три дня назад. Были еще очень красные свои помидоры с крупной солью, серый хлеб и торт. Пили настойку — все, кроме Зины, которая терпеть не могла алкоголь и сверлила глазами сына и невестку, хотя упорно молчала. 

Спросила бы про работу, свадьбу, детей.

 

— Пап, с телевизором явно что–то не так, — треснул по коробке прибор Коля, прошаркав по ковру сползшими носками. — Что он у вас за чушь показывает?

— Какую чушь? — спросил отец. — Не чушь совсем. Это «Песня года».

— «Песня года 1997»?

День был холодный — первый после жаркого лета в сентябре, когда пора бы варить варенье из айвы и переставлять в кладовку уже безопасные, даже чуть запылившиеся банки. 

— Что тебе не нравится? Привык под свою музыку дрыгаться — дрыгайся. Мне и эта по душе. Тут хотя бы мелодия есть.

— Мам, — уже вывалился половиной тела в коридор Николай. — Мам, папа с ума сошел. Он нашел старье по телеку и ничего не понимает.

— Какое старье? — проскользнула между сыном и дверью Зина. Отец так и застыл с пультом и ждал решения суда.

— Да вот же — «Песня года»! Девяносто седьмого! — но и на календаре был девяносто седьмой год. 

 

Выходить из дома теперь было страшно. Собрали консилиум из родных — того же Коли, серьезной, первой почуявшей неладное Светки и двоюродной сестры Нины. 

— Как вы так жили? Подписывали счета, не глядя на даты? Ходили к врачу? — щелкала по каналам Нина. — Уже сколько лет прошло? Кто президент-то хоть знаете?

— Знаем. Коля говорил, — моргал отец (нервничал, как на допросе и чувствовал себя виноватым. Зачем Зинка Нину свою опять позвала?)

— И? Вас не удивило, что президент давно один, а речь говорит на Новый год другой?

— Папа… А тетю Машу вы давно видели?

Тетя Маша была соседкой — это она как раз и держала уток и поросят, а еще покупала у Зины помидоры и красила ее, когда та совсем поседела. 

— Да вот сегодня: она нам яиц принесла и попробовала утку. Вкусная. Вы ее тоже ели.

Светка зажала рот руками и выскочила в коридор. 

— Что? — заговорил не своим голосом Коля. — Быть такого не может.

 

Соседки тети Маши в живых не было уже года три как. Зине капали корвалол и уложили ее на диван. Отец прохаживался и твердил себе под нос «да как же… и что же…» Коля просто стучал по телевизору кулаком, хотя тот не работал. 

Трясущимися руками отец положил газету и спросил невестку, какой у них год-то. Оказалось, две тысячи девятый. Целых двенадцать лет. Света достала телефон — показала фотографии новогодних елок, эмблему олимпийских игр, огромные цифры на Красной площади в Москве. — С девяносто седьмого в Москве-то я и не был, — грустно заулыбался отец. 

 

Через пару дней заморосило, ночью — подморозило и помело. Сжимая в руках старую, но еще свежую газету, Зина раскачивалась в кресле и поглядывала на сына и мужа. Она даже схуднула за эти дни. 

— Коля, это… — заговорил отец. — Мы тут подумали. Давай никому ничего говорить не будем. Исследовать, изучать что-то. Вы же к нам со Светой приходите? Детей когда родите, думаю, тоже с детьми сможете приходить. И мы к вам как-нибудь да зайдем. А бередить…

Ну, девяносто седьмой, и что? Нам-то какая разница? Живем же?

 

«Наши все — работают, еще живы. Мать вот ходит к Маше… Общаются они о своем. Нормально все»

 

— Нормально, — протянул Коля. 

— Нормально, — чуть выпрямился отец. — Хорошо все. Пусть все как было, так и будет. Света никому ничего не скажет — девочка не глупая. Нина… Нина тоже помолчит.

Коля закивал и уставился на мать. Повисла пауза ниткой, поджав губы. Тикали часы. Потом заиграла мелодия — опять начиналась программа «Время». 

Зина смотрела в пыльное окно, где совсем засохли побеги помидоров и облетал дикий, безродный виноград, и перебирала пальцами фартук. Были же на свете НЛО, экстрасенсы, медиумы всякие. Показывали по телевизору каждый день. Но как с их семьей могло такое стрястись? Да, с ними могло такое стрястись. И пусть об этом лучше меньше людей знает. Глядишь, так тихо и доживут — все же вокруг них пусть и не ясно, какого года, но — живое. 

 

Повернувшись к окну, Зина размышляла:

— Да, случилось. И знаете что? Телевизор наш никуда не надо носить — вообще не трогать. Нам с ним привычнее жить. И спокойней.

 

А как гости ушли, она накинула на ночной халат пальто и вышла во двор. Луна выросла до половины, во дворе — тихо и светло. У Маши горел свет в туалете, у Оксаны в гостиной мерцал телевизор. «А какой у нее год? И жива ли она в две тысячи девятом?» — подумала Зина.

Вытянула руку в лунном свете — белая, еще молодая даже рука. Нет почти морщин и не отекла. 

«А жива ли я в две тысячи девятом?» 

 

Тут дверь за ее спиной скрипнула, будто муж пытался за ней выйти. Она хотела было ему сказать, что вот смешно было бы узнать, что Коля сам живет в две тысячи девятом, а на дворе на самом деле уже две тысячи двадцать второй. Но только она открыла рот, как что–то хрустнуло — и все стемнело. 

 

Иллюстрация на обложке: Can Çetinkaya