Алексей Цветков — писатель, левый общественный деятель, радиоведущий, лауреат премий Андрея Белого (2014) и НОС (2014) за книгу «Король утопленников».

Рассказы публикуются в авторской редакции.
 

Артем Новиченков:

В рассказах Алексея Цветкова привычная реальность рассыпается, оставляя читателя в замешательстве. В быту случаются чудеса и ужасы, которые не встраиваются в привычную картину мира, а подчеркнутый реализм только увеличивает этот разрыв. Если искать аналогии для его прозы, то, пожалуй, ближе всего к ней будут тексты обэриутов. Автор и сам не раз отмечал их влияние, наравне с битниками, французскими сюрреалистами и русскими концептуалистами.

Важно, что в прозе Цветкова рассказчик сам является героем: это еще больше увеличивает разрыв между тем, чего ожидает читатель, и тем, что получает, потому что почти бытовой рассказ, написанный от первого лица, привычно мыслится как в некотором роде документ, биографическая история.

Сюжеты Алексея Цветкова обыденны, они окружают нас. Главное в текстах — речь героев и их поступки. Ведь абсурдными являются не только детали или элементы фабулы — это все кости. Мясо — в логике персонажей. Эта логика непривычна: в «Мандариновом цеху» взрослый мужчина мечтает, чтобы все появлялось само, герой рассказа «Гвозди» одновременно и ставит и не ставит под сомнение моральные принципы «борьбы» (с кем? — с гигантами?). Герои рассказа «Слава» вообще попадают на ленту Мебиуса (а если опираться на словарь постмодернизма, в «ризому» — структуру-лабиринт) — прочитывают книгу, в которой видят рассказ о себе, и таким образом оказываются в ловушке. Выходит из нее только автор, который не боится быть смешным.
 

Мандариновый цех
 

— Ты, главное, помни свое самое выигрышное амплуа и они все будут твои —пошутила бывшая жена, прощаясь.

— Это какое?

— Веселый парень с грустными глазами. Это не прокатит только на страшном суде, но ты в него веришь вряд ли.

— На страшном суде я собираюсь задать судье пару вопросов и мне интересно, не могу даже предположить, как он будет выкручиваться, потому что те ответы, которые я могу предположить, не достойны судьи.

— Ты намерен там спрашивать?

— А ты полагаешь, мы все там будем с заклеенными ртами?

— Иногда мне кажется, все твои проблемы от того, что ты ни дня не работал на заводе. Мой отец всю жизнь трудился в мандариновом цеху. Поэтому я знаю  всю технологию. Чтобы изготовить один мандарин, нужно закачать гель, поступающий по трубе  из химического цеха первичных смесей, в маленькие пакетики из пленки. Сверху обдать белой пеной, она, застывая, становится цедрой и сгибает новые дольки в шар. Навертеть крашеную корку, заткнуть дырку такой маленькой зеленой финтифлей, звездочкой, она у каждого мастера немного своя, из индивидуальной коробки. Мой отец не рассчитывал на большее, ему не хватало образования, квалификации, чтобы работать в другом цеху, более сложном, где собирали ягнят. Знаешь, кости везут долго из другой части завода, за это время они успевают высохнуть  и отвердеть, клеят к ним мышцы, протягивают сосуды внутрь и заводят сердце, уколов его быстрой музыкой, оно бьется и будущая овца пошла. Мокрая еще от клея сама выходит из цеха и щиплет поданную ей траву, нарезанную заранее. Так здорово, но папа мог только мечтать об этом. Делать коз, овец, волков, собак или глубоководных рыб в подсвеченных ваннах. А ты мог бы туда попасть с твоими-то данными. Ну, сейчас, конечно, все это не вручную. Автоматизировано, конвейер, только рычаги жми. А вот мама сидела дома, совсем кустарный промысел, склеивала колосья из зерен, могла даже жука составить нам детям в праздник, если ей все части дать, но получалось не всегда, все-таки самоделка, не патентованное. Вот я какое время помню, когда еще кто-то делал сборку на дому, не все в цехах.

 Ты мог бы даже дослужиться до лаборатории, в которой собирают людей, это высший пилотаж, работать с мозгом, под микроскопом выстраивать нейроны, плести эмоции, проминать емкость памяти, управляя мельчайшими строителями, говорящими микроэлектрическим светом. Ты мог бы получить патент на авторство и сделать кого-то из нас, если бы хотел. 

— Мне завод нравился только когда там забастовка и ничегошеньки нового не собирают. Когда завод не работал, я всегда мечтал: пусть оно берется откуда-нибудь само, растет, например, из земли, а животные могли бы как-то сами научиться делать друг друга. Как только завод вставал, я закрывал глаза и представлял себе, как рыбы в стеклянной глубине переходят к самопроизводству.

И бывшая жена расхохоталась, сняла веселую слезу из уголка глаза пластиковым ногтем:

— Ты всегда абсурдно шутил, это заменяло тебе всю остальную привлекательность. Из земли? Друг друга? Самопроизводство? Расскажи это на страшном суде. Судья, которого рассмешили, не так жесток.

— Почему бы и нет? Возможно, ему захочется это использовать в его следующей серии

— Ты веришь в следующую серию?

— А ты уверена, что это ересь? Почему бы ему не запустить ее, услышав мою шутку? Возможно, он уже решил так и потому я и говорю сейчас об этом.

И она вновь засмеялась. А я включил диктофон, чтобы оставить себе этот сахарный растерянный смех в телефоне вместо звонка.    

 

Гвозди
 

А ты не хочешь с ней сфотографироваться? — спрашивает мой друг. Я, вспрыгиваю, еще, впрочем, ничего не решив, на перила моста. Они вполне широкие. Она огромная и не понятная вблизи, метров пять или даже больше, эта женщина, рекламирующая престижный дым, напечатанная на плотной, как кожа, бумаге. Мой друг протягивает мне рюкзак. Я, без слов поняв его, вынимаю молоток, гвоздь. Он взводит свое фото. Я приставляю к ней гвоздь и заношу молоток, деловито-прицельно. В глаз, как хотелось, не получится, и мой гвоздь царапает ее напечатанный локоть, близи тоже  кажущийся известным лицом. Друг пшикает вспышкой. Если я опишу вам, что мы сегодня делали этим молотком с гвоздями, текст могут счесть самопризнанием и использовать не в суде, так в расследовании…

Я не достаю до ее лица. Но в этом городе есть и другие. Весь день мы, счастливые, лазаем повсюду и запечатлеваем меня, «забивающего» длинные гвозди в глаза, щеки, уши, губы, брови и другие места гигантов. Первый октябрьский снег несется везде, придавая лирический динамизм будущим снимкам.  Мой друг не фотографируется. Почему? Это тоже вполне подсудная история, которая вполне может поставить под сомнение моральные принципы нашей борьбы. Поэтому я щелкаю его сидящим на лавке в парке, под голыми липами, полностью укрытого брезентом, словно он — зимующая статуя. 

 

Слава
 

Вы думаете, слава это когда тебя упрашивают сняться в рекламе кетчупа? Все много интереснее.

Я читал в большом, полупустом зале, из книги. Там есть сцена:

 

— Алло, это Мацапуро?

— Нет, здесь нет таких.

Звонок номер два.

— Какой у вас номер? 

Я назвал.

— И вы будете мне говорить, что по этому номеру нет Мацапуро?

— Да, буду, я живу тут уже не первый год, а у Мацапуро наверняка есть свой дом.

 

Сцена важная для композиции, но не для сюжета. Сдержанные улыбки после чтения. Вполне устраивающие аплодисменты. Несколько знакомых. Пара культурных девушек за автографами: а вдруг я выбьюсь в литературозавры, ведь это возможно почти что c каждым? На сцену поднялись двое — один улыбчивый, молодой, второй — почти старикан, лысоватый, в непроницаемых очках и, кажется, не в своей тарелке.

— Послушайте, мы прочли — молодой указал на книги на столике — это я звонил, представляете?     

Я сделал непонимающее лицо, перебирая мысленно звонки последних дней и почти уже зачислил его в обозреватели местной газеты или в студенты-переводчики.

— Про Мацапуро — едва держа внутри хохот, доложил он — это звонил я, нашел в вашей книге, подсказал один знакомый, я думал, розыгрыш, не поленился — посмотрел.

 Большим пальцем звонивший напомнил мне о стоящем сзади почтенном человеке в темных очках, как у слепого.

— Вот Мацапуро  —  весело представил — а я Павел.

Я пожал его руку. Потом руку безмолвного Мацапуро. Они меня куда-то звали. Я вежливо отказывался. Это и есть слава — понял я — главный ее признак, когда жизнь отзывается на текст, и дописывает его. 
 

Иллюстрация на обложке: Bianca Bagnarelli