Ната Корнеева. На 96% оборотень

Ната Корнеева родилась в Минске, жила в Сибири и в Санкт-Петербурге. Работает архитектором в Москве.
Рассказ публикуется в авторской редакции.
 

В конце концов, мой брат не всегда был оборотнем. 

Я хорошо помню, как мы были близки в детстве. Как хорошо нам было вместе. Словно нас лепили из одного куска глины, выточили из одного дерева, так хорошо мы друг друга понимали. В детстве мы все делили напополам — все лимонные пироги, приготовленные мамой, все то редкое время с отцом. А отец окончательно свихнулся, когда наступила беда. Я его не осуждаю, да и как можно осуждать за болезнь? Болезнь похожа на бурю. Она приходит, хотя никто не звал, и оставляет после себя кучу обломков вместо привычного быта. 

Да просто маме теперь тяжело одной. 

 

Я всегда присматривал за братом, заботился. Ходил за ним в детский в сад, когда мама задерживалась на работе. 

Однажды я забыл забрать брата. И когда мама позвонила убедиться, что мы поели, а я сделал уроки, уже было довольно поздно — около восьми вечера. У нее в тот день было дежурство, и она замоталась... я кинулся по сугробам за братом, в детский сад. Снег отливал сиреневым оттенком. Мерцали фонари. И мир выглядел, будто уже глубокая ночь — сине-черное небо, мигающие холодные звезды. Я прибежал в детский сад, ворвался туда в расстегнутом пальто, а он сидел на скамеечке в гардеробе, среди нелепых деревянных шкафчиков с глупыми наклейками. Он не играл с другими детьми, которых оставляли в садике до поздней ночи, — видимо, чтобы не заразиться их печалью. Он посмотрел на меня мокрыми глазами и сказал: 

— Ты так долго не приходил. Я уже думал, что ты никогда не придешь. Но ты все-таки пришел. Пусть и очень поздно. 

Я помогал ему с уроками. Правда, толку от меня было маловато — мы оба были гуманитариями, и помочь с алгеброй или геометрией я мог, только подсунув ГДЗ. А с этим он и сам прекрасно справлялся. 

Я учил его плавать, когда мы впервые поехали на море. Ему было семнадцать, и он стеснялся показывать, что боится. Боится воды. Неизвестности, которая таится в глубине зеленых вод. Мифических страшных чудовищ. 

Я рассказал ему о средствах контрацепции, я помог ему составить первое резюме. Конечно, все это выглядит так, как будто я пытаюсь оправдаться. 

Конечно, я пытаюсь оправдаться. А что мне еще остается? Только убедить себя в том, что люди иногда меняются так сильно, что уже перестают быть теми людьми, которых мы любили. 

Перестают быть людьми, которых мы отмазывали перед учителями — мол, он занят, у него соревнования. А потом помогали тайно от родителей лечить сифилис. Жизнь... Ну, хорошо хоть не ВИЧ. 

Людьми, с которыми ездили в долгие походы по лесам, по полям — и мир тогда казался бесконечным, но уютным. 

Только это и остается, да. 

Брат не сразу превратился в оборотня, нет. Это началось, когда ему было двадцать три, и длилось два года до полного превращения. Ну, как полного... да, наверное, можно сказать, что до полного превращения. Почему-то сначала поменялась форма ушей… 

Мы тогда жили все вместе — я, мама, отец и брат. И именно тогда у отца начала прогрессировать деменция. Что ж, наверное, можно сказать, что отцу-то повезло — когда дело приняло необратимый поворот, он уже ничего не соображал. Глядел бессмысленными глазами в никуда, вечно пребывал в прострации. Пускал слюну. Возможно, это лучше, чем осознать, что твой родной сын стал оборотнем. Хотя я уже не уверен. Я уже ни в чем не уверен. 

Никто из нас не обратил внимания. Ну да, изменились уши у человека. Но ему они даже шли, эти волчьи ушки. Честно! Брат ходил к доктору — но доктор пожимал плечами: мол, полный порядок. 

Но дальше — больше. Начала расти шерсть. Шерсть на ладонях. Шерсть на спине. На груди. Мужчины в нашей семье не отличались обширным волосяным покровом. Вон, отец лысый всегда ходил. Я сам рано полысел. Брат тоже начал лысеть совсем рано. И вдруг — эта шерсть... он пытался бриться, делать депиляцию, даже сходил однажды на лазерную эпиляцию. Но в салоне с него даже денег не взяли — такие крепкие уже были волосы, что никакой лазер их не брал. 

«Мохнатик» — так теперь звала мама моего брата. Опять по врачам, анализы всякие, обследования — опять по нулям! Полный порядок! Идеальная физическая форма. Разве что плоскостопие небольшое. Ну, волосы растут. Уши волчьи. Так у каждого свои поводы быть недовольным внешностью. И гормональный фон в отличном состоянии. Вам, батенька, жениться надо, наверное, хе-хе. Да деток поскорее, что ж вы все один да один... 

Однажды лежу я в кровати, и мне сон снится. Я в лодке плыву по озеру большому, а брат лежит в лодке и кровью истекает. Звезды в воде отражаются. И тишина, словно на всем этом озере только две живые души, — мы с братом. 

Брат мне говорит: 

— Послушай... Куда ты везешь меня... я хочу дома остаться, не вези меня никуда. 

А я ему отвечаю: 

— Так лучше будет, Володя. Не бойся, ничего страшного не происходит. 

И брат еще что-то мне хотел сказать, но я проснулся. Проснулся оттого, что кто-то выл за стенкой. 

Я испугался, от неожиданности вскочил, вынул из ящика стола пистолет и побежал в соседнюю комнату. 

Дверь распахиваю, забегаю, пистолет с предохранителя снял. 

И вот представьте себе сцену. Стою я с пистолетом в одних трусах. Лысина, как говорится, блестит в лунном свете. Пистолет смотрит на брата. Брат смотрит на меня. И глаза у него светятся в темноте. Где-то на заднем плане маячит мама с кухонным ножом в руке. 

А брат уже совсем на себя не похож. Шерсти так много, что кожи уже практически не видно. Желтые глаза. Зрачки — две черточки. Когти выросли. 

Я пистолет опустил, и молча стою. Мама ушла в комнату к отцу, который даже не проснулся. 

Брат плакать начал. Прикрыл руками глаза и плакал. Плечи тряслись — значит, плакал, я видел. 

А я не знал, что сказать. Постоял, посмотрел и ушел обратно к себе. За окном облака плывут, кошки по помойкам лазают, бомжи спят в подворотнях — я смотрю в потолок, а в соседней комнате оборотень плачет. 

И вот, с той ночи — по накатанной. Брат выл теперь каждую ночь. Когда он не выл, он бессвязно бормотал, не пытаясь выстроить диалог: 

— Что со мной, что со мной, что со мной, что-то со мной, скажи мне, что со мной, что со мной, что со мной, где я, почему я здесь, с кем я здесь, почему с тобой, почему я, где мы оказались, и за что мы здесь оказались, почему все так вывернулось, подвернулось, подкололось, что со мной, что со мной, что со мной... 

Очень редко он пытался теперь разговаривать. 

— Скажи, ты меня ненавидишь? 

— Нет, что ты, что ты. 

— Я себя ненавижу. Кем я стал, кем я стал... кто сделал меня, я не знаю, кто сделал меня. Скажи, ты меня ненавидишь? 

— Нет, Володя, я не ненавижу тебя! 

— Я себя ненавижу... кем я стал, кем стал... 

Ну, в общем, вы поняли. Как говорится — ковыряние в открытых ранах. 

Мама с папой уехали жить на дачу. Оставили меня одного. Нет, я на них не в обиде. Они хорошие, правда. Кто бы это выдержал, если уж так подумать. Люди в возрасте, что тут скажешь. К тому же отцу совсем плохо стало. Мама и так за ним ухаживала. На второго больного у нее не хватало уже сил. Не хватало энергии. Знаете, человеческая душа может выдержать строго ограниченное количество боли. И, видимо, ее предел уже настал. Нет, я не таю на них злобы. Я никого не ненавижу... на долю мамы достаточно выпало, и мне винить ее не в чем. Я не ненавижу никого, нет. Себя я не ненавижу. Я нормально к себе отношусь. Нормально. 

И не ненавидел никогда. Наверное... 

Ненависть  — она ведь разъедает, ведь так? 

Вот они и уехали на дачу. Туда, где листья ржавые падают с деревьев на крыльцо, и скрипит кресло-качалка.

Где-то там, вдали от большого города, навсегда похоронено наше детство. В кладовке — вырезанные из картона фигуры лошадей. В книгах — забытые гербарии. Было, было, когда-то все было. Пикники были, и прогулки по лесу, и поиски родника, и сбор малины, и купания в быстрой речке с каменистым дном. Было детство, разделенное на двоих. Как все прошло, выветрилось, вышло. Как запахи уходят из одежды... И город, собранный двумя братьями из лего, до сих пор где-то на чердаке, в паутине, в мертвых бабочках. Наш последний город, где мы были счастливы. Кто бы мог подумать...

Дальше все покатилось, понеслось, полегло. Брат превращался в волка сначала на несколько минут. Потом — на пару часов. Эти часы все увеличивались и увеличивались. В конце концов, он становился волком на почти все время и оставался человеком только на час в день. Точнее, наверное, нужно говорить наоборот? Ведь так правильнее же? Говорить: он был волком, а в человека превращался на час в день? Верно?.. 

Агрессия росла. Первое время он вел себя, словно обычная собака. Что-то погрызет, я схожу его выгулять, он погавкает на кошек и мирно лежит себе на коврике. А я чешу ему брюхо. Забавно он так поскуливал от удовольствия. Дышать начинал чаще. Я представлял, что мой брат — собака... А не волк. Это было немного смешно. Это было похоже на сон из далекого детства. 

А потом... Потом стало хуже. Он стал злым. Однажды разорвал все диваны в доме, разбил всю посуду, испортил все вещи... пришлось купить ему намордник. 

Мне, правда, жаль, но мне пришлось купить ему намордник. Но у него зубы были словно титановые.

Он со всеми намордниками справлялся. Все намордники стаскивал и грыз все, что видел, все, до чего мог дотянуться. А дотянуться он мог до всего. Он валил мебель, портил вещи, везде гадил. Я приковывал его к батарее — он вырвал батарею, и у нас случился потоп. Его могло обварить горячей водой... но отопление включают позже. Он ломал все на своем пути. Клетки не помогали... Я освободил ему комнату. От ярости, что ему нечего ломать, он проковыривал, выгрызал каким-то образом дыры в стенах. Мне пришлось поставить стальную дверь между комнатой и остальной квартирой, потому что он сломал обычную, деревянную, и изуродовал и обгадил абсолютно все, что было в доме в тот день. 

К тому же он выл, не переставая, во время каждого превращения. Я колол ему снотворное... оно помогало лишь сначала. Пришлось перейти на наркотики... Наркотики нужно покупать через интернет, я не любил это дело. Шаришься за гаражами регулярно... Прохожие смотрят на тебя, как на потерянного для общества торчка. И паранойя началась даже. Казалось, за мной следят. Казалось, нагрянут менты, скрутят, и конец. 

Иногда он вел себя потише, и это были дни спокойствия, дни отдыха. 

Пришлось уйти с работы. Я не мог оставить его одного — боялся, что однажды он сломает и новую дверь из стали. Вырвется, выбежит, высвободится наружу... попадет на улицу. А там люди, кошки, собаки, голуби. Невменяемость. Отсутствие адекватности. Вот что страшно. Но не только в животных — в людях невменяемость тоже страшна до безумия, да. Страшные вещи вообще универсальны, я заметил. 

Жизнь прекратилась в бесконечную уборку. Жизнь стала страхом. Я боялся, что однажды он убьет меня. В его взгляде не было ничего человеческого. Ничего знакомого. Ничего от мальчика, с которым мы бегали наперегонки с горки, к реке... 

Когда он превращался обратно в человека, он обычно просил что-нибудь необычное поесть. Я делал ему брускетты с сыром и вареньем. Стейки из лосося, салаты с креветками и сливочным соусом. 

Он сидел голый, потому что не было смысла одеваться — через час он снова возвращался к ипостаси волка — такой беззащитный. И я не мог никак его защитить. Я мог только включить ему очередную арт-хаусную киноновинку, которые он так любил, и посидеть с ним рядом, пока слюна не закапает с клыков. Сначала он говорил. Жаловался. Говорил, как сильно болит тело, когда становишься опять человеком. Как он скучает по прежней жизни. Что он не понимает, почему это произошло с ним. Что это за наказание. Ведь он жил не хуже и не лучше других. Говорил, что просто не понимает природы своего превращения. Я поддерживал его, как мог, как умел... но отдаление было неизбежно. И вскоре каждый раз, когда я видел его в образе человека, он был уже чужим для меня. Незнакомцем. 

Я читал, что раньше было поверье, будто оборотнем становится тот, чья мать внезапно увидела волка во время беременности. Но вы в это верите? Я — нет. 

Вот был у меня брат Володя. А стал брат — волколак. Плохая вышла сказка, морали в сказке нет. 

И я устал, да. Я, правда, устал. Не стоит строго судить меня. Ведь у каждого запас прочности ограничен. Однажды ты просто заканчиваешься и все... Дальше ничего нет. В тебе ничего нет. И это страшно. Это, правда, страшно. Я просто хотел отдохнуть. Перезапустить свою жизнь. 

 

Когда пришли люди из цирка и предложили мне продать оборотня, я не сразу согласился. Нет, не сразу, что бы вы там себе не думали. Я держался до последнего, да. Но я больше не мог позволить себе ничтожничать.  Жизнь без любви, без работы, без развлечений — это вовсе не жизнь. И мне казалось, что будет честнее, если хоть из нас, хоть один из братьев, будет не так же несчастен, как второй. В чем смысл? В чем смысл, если страдаем мы оба?.. 

Да, они предложили много денег. Они предложили целую кучу денег. И дальше — еще больше денег. После каждого выступления — деньги. 

Этого хватит, чтобы переехать на море, подумал я.

Да, этого хватит. И оплатить отцу хороший дом престарелых. Да, действительно хороший дом престарелых. Какое странное словосочетание, верно? Не дом для старых... а дом престарелых. 

Не дом для усталых, а дом ***********. Косая аналогия, но вроде понятно все про меня. 

Мы же не обязаны все быть несчастными, верно? 

Ну ведь правда же? Нет в этом смысла... 

И вот брат сидит передо мной, отвернувшись. Он обнажен — у него нет сил каждый раз надевать что-либо. Странно, но с тех пор, как он начал превращаться в волка на большую часть суток, в тот короткий промежуток, когда он человек, — он выглядит, как и прежде. Мало волос на теле. Короткие ногти. Человеческие уши. 

— Да нет, я все понимаю, — говорит мне он, и голос его звучит глухо, словно из морской раковины. 

— Они не будут делать больно, — говорю я ему. 

— Да, конечно, — отвечает он. — Всего-то выставят меня напоказ, словно ненужную вещь, словно забавное животное. Впрочем, я и есть теперь животное, ведь так? 

— Я не знаю. 

—  Ну ведь двадцать четыре часа — это сто процентов. А один час, значит, это четыре процента... Я уже посчитал, ты не волнуйся. То есть я на девяносто шесть процентов оборотень. А на четыре — человек. Простая математика. То есть по большей части я — животное. А животное, согласно законам нашего государства, всего лишь вещь. Вещь, которую можно подарить. Можно выбросить. Можно отдать. Так? 

— Да не знаю я, не знаю! Хочешь, ты мне скажи, что делать. Ну, скажи мне, что вообще делать! Ну, давай! Я жду! 

— Что ж ты совета у животного спрашиваешь. Животное — оно бессловесно. Оно не может ничего подсказать никогда. 

— Зачем ты мучаешь меня, скажи? Ты хоть знаешь, каково мне? 

— А мне, каково, ты знаешь? Ты знаешь, каково это — стать гребаным волком? Просыпаться посреди собственного говна? Знаешь, каково это — забывать, кто ты и что ты? Быть обессиленным чужой яростью, чужой злостью? Просыпаться на час в день? Когда ты становишься собой только на час в день. Знаешь, каково это, знаешь? 

— Я не знаю! Но знаю, каково это — убирать за тобой говно! Покупать только старую мебель, потому что ты все равно все сломаешь! Все обгадишь! Я знаю, как стены латать по десять раз за неделю! Я знаю, что ты можешь в любой момент сломать дверь и все сломать! Как хлоркой засыпать мочу, чтобы не слишком воняло! Вот что я знаю, вот что мне известно! Мне известно, что мать спасать надо, потому что отцу — ***** пришел. Все, *****. Нет отца прежнего. И тебя прежнего нет. И меня нет. И вот что делать? Что, блин, мне делать? 

Брат молчал. Долго. Затем превратился в волка раньше времени. 

Его забрали в цирк в большой клетке ранним осенним утром. Я плохо помню, как его забирали. Я, правда, плохо помню, как его забирали. Быть может, я вытеснил? Или отвернулся? Есть ли разница — я вытеснил из своего сознания, или я просто не мог смотреть? Есть ли разница в процессе, если результат одинаков? 

Я уладил дела с отцом. Удалось его пристроить в действительно хороший дом престарелых, правда. Купил матери новую кухню на дачу. И качели. Хорошие качели такие, даже не скрипят нисколько до сих пор. 

Я привел квартиру в порядок. Заставил ее икеевской мебелью. Что бы мы делали, без «Икеи», а? Шопинг — последнее утешение тех, у кого нет никакой цели. 

Потом я нашел арендаторов для квартиры. 

И уехал к морю. 

И вот я сижу на побережье средиземного моря. Я слышу русский язык и иврит. Иврит — красивый язык. Я немного понимаю иврит. Потому что немного учил его, да. Сложно, разумеется. Но что поделать. Что тут вообще делать-поделать можно. 

Я купил себе большое шоколадное мороженое у смуглого торговца. 

И ем его, глядя на море. Большое, бесконечное такое море. На дне моря, быть может, чудища, живут. А может, не живут, а так, выживают. Море — оно же высыхает постепенно, верно? И становится меньше... и их дом становится меньше. Дом морских чудовищ с каждой секундой становится меньше. Вот что страшно. Ведь тут ничего поделать. Ничего сделать нельзя. 

И вроде я все правильно сделал. Я сделал все верно. У меня нет сомнений. Нет сомнений вообще. Так нужно было. Просто выхода не было. Не было другого выхода. Никаких вариантов. 

Да, все так. 

И чайки летают рядом. Красивые чайки такие. Крылья у них широкие, белые. Красиво на чаек смотреть. Приятно на чаек смотреть. Скоро потемнеет, и зажгутся огни в кафе на берегу. И станет совсем славно. 

Все хорошо. Все спокойно. Меня никто не разорвет на части. И больше не нужно убирать. Ничего не нужно убирать. 

Защищаться или защищать — не нужно. 

Все нормально. И деньги есть. 

Но я ем большое шоколадное мороженое. 

И не чувствую вкуса. Совсем.
 

Иллюстрация на обложке: Евгений Розов