«Cтрого 18+»: Стихотворения и эссе Романа Мичкасова

Мы продолжаем публиковать стихотворения и эссе разных авторов, собранные Борисом Кутенковым в единое композиционное целое. В новой подборке «Прочтения» — произведения Романа Мичкасова.

Родился 5 января 1986 года в городе Токмаке тогда еще Киргизской ССР. Там и провел ранние (и самые счастливые) годы своего детства, воспоминания о которых до сих пор накладывают, пусть не совсем очевидные, но вполне ощутимые (по крайней мере, для автора) отпечатки на мое литературное творчество.

В возрасте 8–10 лет c семьей переехал в Калининград, где вырос и сформировался. В 2008–2009 годах служил в ВС РФ. По окончании службы перебрался в Москву, где в качестве вольнослушателя посещал семинарские занятия в Литературном институте им. Горького, а также всевозможные литобъединения и кружки. В настоящее время проживаю в Санкт-Петербурге и продолжаю творчески развиваться. Публиковался в журналах «Новая Юность», «Сетевая Словесность», «Белый ворон», «Новая реальность», «Формаслов» и других.

***

Я отдал свою довольно обширную подборку в журнал. На всякий случай на чудо я не надеялся, но оно таки свершилось и меня опубликовали в ближайшую дату в одной из рубрик, отведенных для новичков, отобрав пять самых лучших, по мнению редактора, текстов. Но следом за публикацией последовала разгромная критика, метившая, видимо, в бровь, а попавшая в глаз. В обзорной статье того же журнала — только уже в следующем номере — мне вдруг посвятили абзац, в котором напустили кадильного дыму конструктивной ругани, со всех сторон обволокшего мой первый, еще пока тлеющий, успех. В фб в тот же день разгорелся образцовый срач, по итогам которого все мои обнародованные тексты коллективным решением были забракованы под грифом Графомания. 

На следующее утро я проснулся именитым и нареченным. Весь писательский цех уже знал, кто я такой, а по сетевым журналам и литературным блогам расползлась моя нешуточная слава. В расстроенных чувствах я вышел на шоссе ловить маршрутку до города, и даже здесь, над самой трассой, возвышался не в меру огромный билборд с моим фотографическим изображением по центру и с изогнутой, как коромысло, надписью над головой: ГРАФОМАН. На фотографии я стоял к зрителю анфас и глупо и блаженно улыбался.

— Да как так? — я почти не двигался, только, подавшись вперед, недоуменно моргал своему портрету сквозь заляпанные стекла очков и, с трудом справляясь с отвисшей челюстью, пытался донести до него свое негодование, — как это так вообще? Чем я хуже поэта П***? Пишет человек какие-то вялотекущие верлибры в три строки — хокку не хокку, хрен пойми что, — печатает их килобайтами на всех ресурсах, о нем все только и пишут. А я... (я икнул, пошатнулся и поправил очки)... а я... это самое... а я вот под Тарковского пишу... да... я вот как Гандлевский... вашу мать... пишу... не, как Тимур Кибиров. Да вот... Чего такого у этого П*** находят, чего у меня нет...
— Ну как-то вот так...

Я повернул голову. На скамейке под остановочным павильоном сидел матерый критик из того самого журнала и, делая последнюю сигаретную тягу, смотрел на меня с вызывающей усмешкой.

— Чего? — переспросил я, сделав вид, что не расслышал да и вообще не понимаю происходящего.
— Да ничего. Тут уж ничего не поделаешь. Нету в тебе чего-то этакого... понимаешь? Не знаю даже. Лицом, натурой не вышел. И тексты твои туда же — на них, как на плащанице, твое лицо. Так что пусть оно пока повисит на рекламном щите. И да — с концовками у тебя худо. Не дотягиваешь...

Подъехала маршрутка. Критик выбросил окурок в урну, живо добежал до открывшихся ему навстречу дверей и прыгнул внутрь. Я видел, как он прошел по салону до самого конца, и, пока я смотрел вслед отъезжающей маршрутке, он показался в заднем окне, пожал плечами и улыбнулся мне той особенной улыбкой, с какой обычно троллят вконец добитого оппонента. Удаляющаяся маршрутка, мое глупое изображение на щите, весь обозримый простор с закругляющейся у торгового центра автотрассой — все это поплыло у меня в глазах и заставило меня наконец проснуться.

Я вскочил как по тревоге и, продев ноги в белые махровые тапочки, сонно доплелся до письменного стола, на котором стоял электрочайник с остывшей за ночь кипяченой водой. Уплетая воду прямо с горлышка, я смотрел в распахнутое окно балкона: там уже рассвело, по дороге, тянувшейся вдоль недавно начавшейся стройки, подходила к остановке маршрутка, на которой я обычно езжу до работы. Я посмотрел на время: еще можно было часа полтора поспать. Сделав последний глоток, я с разбегу нырнул под одеяло и, ежась от удовольствия, стал ловить новый, еще более сладкий и радостный, сон.

— Ну их всех, — подумал я уже сквозь дрему, — приснится же. Это я, видимо, на ночь глядя жирного поел...

***

Ночью был просвет в пролежнях ума: а что если прям взять и стать, наконец, литератором? Посвятить, так сказать, жизнь свою искусству. Составить план обязательного прочтения (так уже тыщу раз делал), написать нечто стоящее на серьезных щах, потусить где надо, разослать подборки. Но утром отказался от этой мысли. В голове неудобоваримая каша из аргументов. Главное тут то, что от жизни смертельно устал. А вслед за вкусом к жизни ушел вкус ко всему, что когда-то любил: наука, математика, хорошие книги, живопись, музыка. Остается только потешки раешные сочинять с привкусом истерического смешка. В конце концов, я никогда не знал, как понравиться людям и нравился только каким-то, как мне казалось, совсем необязательным попутчикам. Их я по недосмотру тоже растерял, как друзей. А не торгуя лицом, далеко на одном таланте не уедешь. Надо светиться, себя предлагать. У меня эта способность ушла в минус... Это если вкратце.

Неделю назад ходил в церковь при универе имени Герцена. Там община молодых и предприимчивых людей организует культурный досуг. Умом я всегда понимал, что в церковь ходят не к людям, а к Богу. Но это сложная тема; о Боге сложно говорить лично мне, потому что большую часть своей жизни я был напыщенным атеистом и скептиком, и теперь испытываю стыд, глядя на себя со стороны. На исповеди тяжело батюшке что-либо объяснить; во время бесед в трапезной (большинство прихожан вместе с клиром — интеллектуалы) я опять сталкиваюсь с невозможностью с кем-либо сойтись. Чувствую себя невидимкой в толпе. Подобные ощущения я испытывал во вполне себе светской среде литераторов — во время тус и вечеров. Императив Эпикура — проживи незаметно, — он, видимо, как раз про меня. В общем, я сорвался. Допил свой чай, оделся и свалил. Пошел на Пушкинскую, потом по другим барам, туда, где есть хотя бы иллюзия внимания ко мне; до среды — пока деньги не пропил, — со всеми встречался, выпивал и разговаривал матом, а в перерывах сочинял свои любимые потешки в рифму. И да, я знаю, почему мне стыдно было в четверг с бодуна. Напившись, я своим собутыльникам Иисуса проповедовал. Тьфу...

***

Я потерял поэтический слух и не слышу стыка согласных.
Хотя, надо признаться, по большей части это не про меня.
Я озабочен более тем, чтобы сготовить себе окрошку на квасе,
А это как бы тоже надо уметь.

В общем, история такова: я купил себе мультиварку,
Но еще не включал ее даже, поскольку готовить отвык.
А потом задался вопросом: зачем мне вообще этот подарок,
Если там даже яйца не сварить?..

Так с чего же я начал? С безвозвратной потери слуха?
Да-да-да, есть такое: не слышу даже, как холодильник гудит.
В холодильнике хоть шаром покати и яйца напрасно тухнут.
Жизнь не сложилась короче, черт побери...

***

Мне стало понятно мое сугубо личное равнодушие к искусству. Я еще раньше очень скептически относился к коллективным творческим актам в поддержку кого-либо. Особенно если этот акт представляет собой литературное мероприятие. Современная литература имеет очень тихий голос, чтобы, к примеру, спасти жертв политических репрессий. Как минимум, литература может доставить эстетическое удовольствие своим адептам или пропиарить новоявленного автора. Концерт популярной группы способен хотя бы обеспечить сбор денежных средств. А что может сделать поэзия? У меня, как у человека, всю сознательную жизнь тоскующего по человеческому общению, аналогичным образом вызывают скепсис рассуждения о высоком, широком и глубоком, если эти рассуждения я слышу от людей, равнодушных к моей персоне или по разным причинам испытывающих ко мне неприязнь. Ведь что может быть выше, глубже и шире, чем принять человека со всеми его потрохами? Уточню, что мое мнение отнюдь не однозначно даже для меня и пока что болтается на стадии риторических вопросов.

Но, с другой стороны, меня пугает другая крайность. Как-то по интернету в пабликах, переполненных тоской по кондовому коммунизму, гуляло высказывание Марадонны о том, как он разочаровался в Папе Римском. Мол, услышал Марадонна воззвания понтифика заботиться о сирых детях, притом что сам римский епископ служит мессы под золотыми крышами своей церкви. «Продай крышу и помоги детям», — заключил известный футболист. Лично я здесь готов отстаивать права культурного наследия Ватикана на существование, и, думаю, Папа Римский прекрасно понимает, что несчастным сиротам следует помогать другими способами. Потому как можно разграбить Лувр, можно распродать все артефакты и переплавить золото всех храмов и дворцов, но процент больных, голодных, нищих и т.д. будет оставаться прежним, а человечество погрузится в беспросветную серость насильственно назидаемой уравниловки. Такое и мы тут проходили. Эстетика с этикой сходятся в каких-то точках общекультурного поля, которое по факту прогрессивной общественностью мыслится как пространство свободного диалога, а не кровавой бойни за правое дело. Искусство необходимо, может, не лично мне, но человеку вообще, как существу социальному. Но обнять и утешить страждущего на фоне культурного изобилия все-таки не помешает. Надо подумать об этом ?

***

Я посетить Азаровку хочу.
Там Ольга Александровна живет.
Я выкушаю чаю с ней и вот
Внезапно для всех прочих захочу
Хотеть все то, что все хотят хотеть,
Обрящу голос в профиль и анфас,
И Ольга Александровна, alas,
Мне томно скажет: «Юноша, затем,
Что вы сурьезны, как анахорет,
Которому без малого сто лет,
Вам стоило бы видеть сей предмет
Сквозь оптику таинствующих мет.
И до тех пор, пока вы у руля
Копировальной станции, нельзя
Принять всерьез, что я у вас в друзьях,
Поэтому начните все с нуля
И завершите кодой свой рассказ.
Пожалуй, это высвободит вас.
И помолчите. Слово — это меч.
Поэзия — удержанная речь».

***

Гении жарили барбекю на зеленой лужайке у роскошного особняка. И чокались за успех общего дела. А бездарь лежал на картонной подстилке под деревом, и псы, приходя, лизали струпья его. Один из гениев, отпив шампанское из бокала, шепнул что-то на ухо другому гению, подбородком указал на бездаря, и оба гения в голос рассмеялись так громко, что птицы синхронно вылетели из густой кроны дерева и огласили криками небо над роскошным особняком...

Невидимый некто положил руку на плечо бездаря и сказал: «Встань и беги». Бездарь встал, схватил под мышки картонную подстилку и побежал в лес. Он бежал и думал: «Как же так? Ведь я себе другого желал? Ведь не специально я стал бездарем? За что они так со мной?». Он бежал, ничего не видя перед собой; травы хлестали его по ногам и колупали струпья; а он все бежал, бормоча себе под нос, пока не врезался головой в дерево. Какая-то неизвестная бездарю крупная птица переметнулась с ветки на ветку, а дерево тяжело и с хрустом повалилось на землю. Наступила тишина. Бездарь опасливо огляделся вокруг и прислушался. Где-то неподалеку пролегала трасса. Надо было выбираться отсюда; бездарь выкинул подстилку и побрел в ту сторону, откуда доносился шум машин.

АВТОБУС

Коли начал серьезную книгу писать,
Обязательно станешь бездарем.
И тебе непременно об этом сообщат
Авторитетные литературные критики. 

Познакомишься с женщиной — та же беда:
Стопудово ей не понравишься.
Будешь бегать за ней как за автобусом,
Все равно не догонишь и не добьешься.

Я давно заметил, что всего тяжелей
Мне понравиться критикам и женщинам.
Кто-то скажет, что нужно что-то менять в себе,
Но я, простите, и так лет с шестнадцати

Постоянно меняюсь то влево, то вправо,
И в блокнотиках пишу планы новой жизни,
А все равно людям нравлюсь совсем не за то,
За что хотел бы нравиться критикам и женщинам.

В общем, даже сегодня светофор так долго меня томил,
Зеленый свет все не загорался, и время длилось вечно.
А по другую сторону дороги ехал автобус, причем мой,
И пока я стоял, он собрал весь народ и уехал.

Наверное, с этой истории и надо было начинать
Мой невеселый рассказ, но поскольку так вышло,
Что я все еще стою на другой стороне от вас,
То, пожалуй, по ней и пойду медленным шагом пешим.

***

1. Графоман встретил второго графомана и посчитал, что тот хороший писатель. Так первый чтил второго и на графоманских литературных вечерах не упускал случая поведать об этом. Он даже несколько графоманских статеек накатал, чуть более чем половину содержимого которых составляли дифирамбы второму графоману. 

2. Хороший писатель встретил другого хорошего писателя, но они так и не разобрались, кто из них лучше. Просто тусили в одной тусовке и были довольны сложившимся положением дел. Но потом первый хороший писатель вступил в политические разногласия со вторым хорошим писателем, и они повздорили в комментариях под одним из постов на текущую ситуацию в стране. Пришлось второму хорошему писателю перейти на личности и оскорбления, чего первый ему не простил и объявил второго форменным графоманом, подчеркнув, что он всегда это знал, но из учтивости молчал и терпел его графоманские выходки. Так второй хороший писатель стал графоманом.

3. Пришел как-то хороший писатель к графоманам из пункта 1...

ГОРЕ-ПЕСЕНКА

В моей горе-песенке не то еще будет сказано.
Получил я лайк от признанного мэтра-гения.
Только мысль моя по всему тексту размыта-смазана.
Не поможет ее передать даже профессиональное пение.

Ничего, голуба моя, горе-песенка, никому не нужная.
Я имущество нищим раздам, отпущу по грудь себе черну бороду.
Мы по миру пойдем, ты из уст моих вывалишься жемчужиной.
И пока все затылки чешут, я возьму за тебя втридорога.

***

Я попал в невозможно патовую ситуацию. Мне кажется, меня никто нигде не ждет, и все готовы простить. Завтра я смогу опоздать на работу, как ни в чем не бывало войти в кабинет и начать вести урок. Собственно, до конца учебного года я вообще за закрытыми дверями кабинета могу делать, что угодно: хоть ганджубас со школьниками курить. Я перестал готовиться к урокам. Мне кажется, мои ученики знают о необходимости больше, чем я: и все мы знаем, что плохая работа и плохая учеба не закончатся жизненной катастрофой. Возможно, у данной ситуации есть свой огромный жирный плюс: можно на работу ходить только за зарплатой. Образование в стенах средней районной школы так устроено, что всего важнее в ней имитация бурной деятельности. Оценки можно высасывать из пальца, подкидывая детям время от времени какие-нибудь письменные работы. Я долго этой тенденции сопротивлялся. Завтра на работу пойду внутренне свободным.

Все то же везде и всюду. Я замечаем только когда пьян. Если ты тенью скользишь по центру города, это тоже определенная степень свободы.

***

Итак, рюмочка водочки, кусок бородинского, а на нем две (нет, лучше три) шпротины. Рюмочку опрокидываем в себя с чувством, с толком и с расстановкой — по-купечески; затем откусываем треть бутерброда со шпротами. Хорошо прожевываем. Наливаем еще одну рюмочку и повторяем с теми же должными чувствами. Итого — три рюмочки и три шпротины.

P. S. Шпротину лучше поддевать вилкой, а положив на хлеб, выдержать паузу, чтобы хлеб пропитался маслом. В это время можно как раз налить рюмочку и с минуту-две держать ее в руках, рассчитывая, с какого края опрокинуть в себя первую порцию.

В МАНЕРЕ ДАНИИЛА ХАРМСА

Однажды я запустил в даму стулом и он прилетел ей в лицо. Голова дамы слетела с плеч, попала в стену и отскочила от нее на пол, к ногам дамы. Дама подняла свою голову, привинтила ее обратно и ушла, хлопнув дверью. 

После того случая больше я с женщинами дела не имею.

***

Меня побил поэт известный.
Он гений был, а я никто.
Потом в историю вошел он,
и вместе с ним туда вошел
тот факт, что он меня побил
и связан был и увезен
и был закрыт на трое суток,
поскольку я, нормальный гражданин,
работающий, платящий налоги, —
то я, то я посредственность тупая,
на гения обиженная за
нанесенный мне физический ущерб,
позвал ментов, они его забрали,
в кутузке увезли и поделом.
А гения биограф в мемуарах
потом сей инцидент изобразил,
назвав меня там «некий» (дальше ФИО),
про гения, естественно, там больше
написано: про то, как он любил
мою жену — и пламенно, и нежно, —
и в вечности вдвоем они остались,
про то, каким он — гений — резким был
в общении с врагами, но зато
какие тексты сочинял, какие!
а вот про то, как больно мне и страшно,
мне, маленькому, самому простому,
на благо общества трудящемуся мужу,
как страшно было мне — про то не написал
биограф выдающегося гения...

***

Вчера пришел на волне грустных тем в ГЭЗ-21. Там пусто. Один буфетчик мне руку пожал. Поздравил с прошлым рекордом: семь кружек пива по ноль пять. Беда, конечно же, не в том, что я столько выпил. Беда в том, что я выпил и как ни в чем не бывало на работу пошел — с колокольней в башке. 

Пока я грустил на эту тему, в бар зашел мужчина навеселе и стал в собеседники мне подбиваться. Даже пивом меня угостил. Сказал, что фотограф. Естественно, не преминул осведомиться у меня, кто я. 

— А он поэт, — опередил меня буфетчик, пока я размышлял, как правильнее представиться.

Я не стал сопротивляться. Пох..., подумал, буду сегодня поэтом. 

Фотограф попросил меня прочесть. Я ж к этому времени зарядил стиком свой Glo и попыхивал им, как Хэмингуэй трубкой. Бля, вот теперь я вижу, что ты поэт, сказал мой случайный знакомый. Сопротивляться было бесполезно. Да я и сам был индифферентен к происходящему. Прочел, всем понравилось. 

Дальше все было интереснее: мой собеседник нес гомофобную дичь, я напивался, пришли мои знакомые, мы с ними переместились в Фишфабрик, там я громогласно рассказал им пару анекдотов из жизни. Когда они ушли, я познакомился с одной весьма симпатичной особой женского пола, которая пишет рассказы в жанре «вывернутых кишок», как Паланик и иже с ними со всеми. Но это уже другая история. Я напился, и снова об этом жалею.

ЛИЦО

В окно ударилось лицо,
Разбилось насмерть о стекло
И, как потекшее яйцо,
По подоконнику сползло.

И я там был — с той стороны,
Откуда спальня смотрит в мир,
Я, отделившись от стены,
Припал к стеклу и свет затмил.

Я видел, как сползает лик,
Как агонически кривит
Пунцовы губы, будто злит
Его тот факт, что я на вид

Не рода-племени его,
Со стороны — совсем другой —
Смотрюсь счастливым существом
И по стеклу скребу рукой,

Смываю с окон конденсат
И навожу вплотную взгляд
На прилетевший в мой посад
Сей любопытный экземпляр.

***

На улице Автовской, во дворах у переполненной помойки, стоит переносной туалет зеленого цвета и страдает от одиночества. Видать, его когда-то здесь оставили на произвол судьбы рабочие, и я единственный на весь район человек, удостоивший этот туалет посещения. Автовская улица довольно пустынна, платный туалет здесь днем с огнем не сыщешь, и этот бедолага, стоящий на отшибе, всякий раз меня выручал, когда мне вдруг могло приспичить по-малому. Так вот зашел я туда, распугал всех мух и осторожно, чтобы не испачкаться о смердящий воздух, справил малую нужду аккурат в зияющую дыру унитаза. Когда я выходил оттуда, заправляя футболку в штаны, меня повстречали ученики, идущие мимо (на районе ни от кого не скроешься), и тут же последовал классический вопрос: «Роман Евгеньевич, а что это вы тут делаете?». Я неловко оглянулся на туалет, хлопнувший мне вослед тяжелой расшатанной дверью, посмотрел на учеников и говорю: «Да вот, знаете ли, неудачно телепортировался. Хотел из дома на работу сразу попасть, а приземлился сюда». И показал на туалет пальцем. В воздухе на секунду повисла картина Репина...

***

Сдвоенный урок алгебры. Сидит 9б, мой класс, где я классный руководитель, с кислыми минами, и терпеливо хавает ту лютую дичь, которую я им — больше по инерции, чем из истинного удовольствия, — впариваю уже минут тридцать. Причем (по той же инерции) делаю это с огоньком в глазах, пытаясь в каждом разбудить зверя учебы. До конца 10 минут, потом еще 45 минут сверху. Тут случайно зацепку нахожу. Спрашиваю, кто хочет к доске пятерку получить. Двое человек согласились, аргументировав тем, что они домашку не сделали и не сдали ее, а сейчас вроде как можно прикрыть сей криминал халявной пятеркой (политика☝). Я ж, в свою очередь, спросил, а почему дз не сделали. «Понимаете ли, Роман Евгеньевич, тайм-менеджмент в школе это сложно. И лениво». Говорю: понимаю, как же не понять. А еще понимаю, что мотивации вам всем не хватает. А где ж ее взять? ?

А потом начал им рассказывать про школу Марии Монтессори, где я как-то побывал. Рассказал, что там детям домашку не задают и оценки не ставят. Но все почему-то умные. И не почему-то, а знамо почему: потому что там как раз-таки уделяют внимание мотивации, а не принудиловке. Короче, говорю я им, если не гора к Магомеду, то Магомед к горе (или наоборот). Гений педагогики в вашей жизни вряд ли появится и все вам тут организует и все устроит. Так что сейчас все дружно заканчиваем девятый класс, а в следующем году намечаем перспективные линии, ищем мотивацию и начинаем работать: и все сами, только сами, я вам помогу, конечно, но никто за вас ничего делать не станет, чтобы вы из индивидов в личностей, наконец, превратились. И нечего тут жаловаться, что школа не та и все тут не то: пора создавать государство в государстве, устраивать, так сказать, тихий и мирный саботаж, насколько это получится. 
Ну а дальше мы поговорили и о поколенческих проблемах, и о личностном росте, и том, что кому надо и как это в жизни пригодится, и о мужестве, и о войне и блокаде. Урок почти пропал, хотя я успел кое-что преподать по части работы с геометрической прогрессией. Просто я устал в одни ворота играть. Людям бы культуру привить, но как, если воспитание и насилие рука об руку ходят. Пока толкал речь, сам себя вдохновил.

***

Сегодня утром спохватился. Оказалось, что надеть мне нечего, штанов нет. Брюки не глажены, штруксы с джинсами заляпаны. Не идти же на работу без штанов. Поэтому откопал где-то более или менее имеющие благообразный вид штаны с дырявыми карманами. Дырки в обоих карманах настолько широкие, что туда ни портмоне, ни телефон не положить...

Вспомнился случай один. Иду я как-то по коридору школы, а на мне эти самые штаны. Подбегает ко мне мальчуган, этакий метр в кепке и кричит: «Роман Евгеньевич, смотрите...». И сунул руку в свой карман, а поскольку его карман был тоже дырявым, видно было сквозь ткань, как его рука доползла до колена...

«Ха! — говорю я ему, — нашел, чем удивить. Вот, смотри». И с этими словами я засунул аж две руки в оба дырявых кармана и тоже достал до колен. 

«Понял? — говорю, — то-то и оно». И пошел по своим делам с чувством победителя.

СОВЕТ УЧИТЕЛЯ

А пока я живой, даю бесплатный совет:
Никогда не связывайтесь с пятиклашками,
Потому как войдете к ним вкрадчиво в кабинет —
Закидают вас скомканными бумажками,
Вереща и хихикая, вытолкают за дверь,
Подопрут ее нагроможденными друг на друга партами,
Созовут стихийный революционный совет
Во главе с анархо-синдикалистской партией.
«Вся власть школьникам! Скажем учебе нет!
Выложим видео — каждый на своей страничке,
Как разносим — сначала учительский кабинет,
А потом и всю школу, разобрав ее по кирпичику».

Слыша это за дверью, я медленно сполз по стене,
И сидел так весь день, улыбаясь, как неваляшка.
Я не знаю, как вы, я, к примеру, уж точно нет:
Никогда не войду в кабинет к пятиклашкам.

***

Конец четверти. Урок геометрии. Дети уставшие. Я тоже. Все уже мысленно отдыхают. Я что-то пытаюсь втолкать по части решения задачи, дети еле все это хавают. Тут, значит, заходит строгая учительница обществознания и вызывает в коридор одну из девочек. По классу проходит пугливый ропот: мол, что-то сейчас будет...

И вдруг две девочки, сидящие за одной партой, бегая глазами и покачивая торсом влево-вправо, в один голос произносят: «Пу пу пу пу пу пу пу. Заварю-ка кофейку».

***

Вчера в ГЭЗЕ-21 буфетчик Костя рассказал, как в свои школьные годы, сидя на последней парте, он поймал дзен и поделился этим со своими одноклассниками. Поводом послужил рассказ учительницы об оплодотворении яйцеклетки; маленький Костя живо представил себе, как множество сперматозоидов, обгоняя друг друга, спешат исполнить свою миссию, и в его голове развернулась во всей полноте картина внутриутробного и последующего онтогенеза. И Костя сделал вывод, чего и как надо добиваться в этой непростой жизни...
Как учитель, я подумал, что было бы неплохо, если бы вдруг какой-нибудь мой ученик, сидящий на последней парте, внезапно поймал дзен, прервал мой рассказ и начал бы на глазах у изумленной публики излагать свои философские соображения.

***

Как-то однажды одной видной дуре
я запальчиво написал в личку о том,
что давно пришел конец литературе,
но она продолжала писать третий том
своей семейной саги — типа о Форсайтах, —
не совсем удачной — как уж по мне, —
и вот эти over100500 терабайтов
хранились у нее на персональном компе,
пока тиражом 1 млн экземпляров
не вышло в свет ее эпическое полотно,
покорив любителей сентиментального жанра, —
много позже по книге сняли коммерческое кино.

Я купил все три тома формата 84×108,
выпущенных известным издательством Гермес,
прочитал один том и все свои килограммы сбросил,
то есть практически сó свету внезапно исчез...
На мои поиски отправилась группа добровольцев
(романистка тоже включилась в поисковый процесс),
и в итоге нашли не меня, а мою высушенную на солнце
кожицу, по которой ползала муха цеце...

ПТАХ

Воздухоплавающий птах
В размахе крыльев метра два
Мне явлен в небе невесеннем,
Хотя уж май, я слышу песни
В широком поле за рекой.
Аккомпанирует гармонь
Заливисто и беспокойно,
И под нее танцует польку
Наш водоплавающий люд.
Утопленник мне всяк не люб,
А тут их много, позарезно.
Я ж гамбургер хочу канцерогенный,
И вот в ближайший KFC
Я путь держу, а в небеси
Широкий птах самодержавный
Планирует и молча осуждает
Меня,
Идущего растрачивать средствá.
О, горе мне. Ведь не отстанет птах.

***

А я ведь еще после вчерашнего на работу сегодня приперся, чтобы седьмому классу объяснить, как надо скобки раскрывать. У детей сейчас каникулы и ко мне приходят те, кто хочет оценку исправить задним числом. Ну так вот: сидят трое бедолаг, а я им впихиваю уже несвежую тему. Девочка, та самая, у которой постоянно нос красный и которая постоянно хихикает, стала зевать и еще больше хихикать. Видимо, следы моего вчерашнего возлияния слишком очевидны, хотя я привел себя в порядок с утра. А она все хихикает и хихикает. Спрашиваю у нее: ну чего ты хихикаешь??  А она не отвечает, стесняется и опять хихикает. 

Ну ладно. Дети исправили, ушли, я сел за бумажную работу, а тут одиннадцатиклассница пришла, а про нее я вообще забыл. Забыл, что обещал тригонометрию ей объяснить. Хоть мастерство и не пропьешь, но тригонометрия все-таки не то же самое, что раскрытие скобок.

Спрашивает меня: как у вас дела, Роман Евгеньевич? что нового?
Понимаешь ли, говорю я ей, все, что последнее время со мной происходит, строго 18+. Хотя и хочется иногда слезно исповедоваться кому ни попадя. Объяснил тему, на том и разошлись.

***

Разговаривать с ней, осведомляться,
кто она, откуда и почему,
хочется разве что моим пальцам,
противопоставляющим себя уму.

«Знаю, как ты влюбляешься. В тело, как обычно», —
Друг написал, как отрезал, в вк.
Мне самому тем постылей моя наличность,
чем ближе я к своим сорока.

Господи, дай погулять. Дай погулять по ней руками.
Всей пятерней по ее бедру
медленно дай пройтись, не убоясь быть крайним
в этой цепи смертей, — и я уйду,

может быть, даже туда, где Твое дело право,
где я забуду ее вердикт:
«libera farmi al mio Cesare parve».
Дай мне свободу без этих «ко мне приди».

Вот полежу пока, думая, что я лежебока грешный
и шевелиться мне ни к чему,
если не руки даже, а мои загребущие клешни,
жнут свою жатву да супротив уму.

***

Ох и ах, у нас на мордах
Тут такое написано, что впору и ох и ах.
Вот приходит старушка да вся в летах,
Ох и ах, говорит, идите вы нах...
Вот приходит к нам старец, тоже в преклонных годах,
Слабо охает, сверлит взглядом, наводит на душу страх.
— Все в трудах вы, царь-батюшка, все в трудах.
— По-другому не можем. Руки-ноги наши в цепях.

***

Каково живется лицам,
не умеющим понять,
что сейчас в душе творится
у меня?..

Каково — вопрос не точен,
надо ясность привнести:
отчего мне грустно очень?
Уж прости-

тé те, кто меня не знает,
но читает это щас.
Погрущу, и перестанет,
и прекрас-

нó, но в данную минуту
мне, поверьте, все равно,
потому-то прямо тута
напишу те тé но нó.

***

Парвона-бабочка, та самая, одна из трех,
Мною замеченная, усаженная на ладонь.
Только бы не спугнуть, отвести от нее огонь,
В парк отнести, усадить на яблоневый цветок.
Пусть сливается с ним, пусть будут два в одном,
Пусть отмирают ткани, видоизменяются в плод...
Легкость и нежность суть единая твердая плоть —
Бабочка и цветок.

 

Иллюстрация на обложке: Karolis Strautniekas