Александр Хан. Замысел все же есть

Мы продолжаем публиковать стихотворения и эссе разных авторов, собранные Борисом Кутенковым в единое композиционное целое. В новой подборке «Прочтения» — произведения Александра Хана.

Автор о себе: «Меня зовут Александр Хан. Живу в Москве, учусь в аспирантуре на историко-филологическом факультете РГГУ. Пишу стихотворения одиннадцать лет. Создание текстов — это для меня не хобби, не работа, не удовольствие, не обязанность и не средство получения чего-либо. Это естественное продолжение без меня, и без этого я не ощущаю спокойствия и органичности в своей жизни. Моя поэзия состоит из текстов о красоте, смерти, любви, метафизике, городском ореоле, шаге, внутреннем состоянии, небольших маргиналиях и наблюдениях. Очень много читаю и питаю слабость к буквам. Люблю молчать и смотреть на воду. В течение последних четырех-пяти месяцев пишу в основном прозу, точнее — короткие рассказы и новеллы».

* * *

Я шел по тротуару
навстречу шел мужчина
и ударил меня
под дых
ни за что.

Я отдышался
и пошел по тротуару
навстречу шла женщина
и поцеловала меня
в губы
просто так.

Я вытер губы
и пошел по тротуару
навстречу шел мальчик
и дал мне игрушку
в руки
молча.

Я спрятал игрушку
и пошел по тротуару
навстречу шла бабушка
и сказала мне
два слова
поучая.

Я дослушал слова
и пошел по тротуару
навстречу шла собака
и пошла со мной
рядом.

* * *

И вот я стою один посреди широкого поля с кучей разбросанных игральных карт у ног, смутно осознавая, что то, что наполняло, ни много ни мало, всё моё существование, погибло. Это даёт ощущение судорожного отчаяния, подобного агонии тонущего человека, который в один момент лишился спасательного круга, — человека, охваченного паническим страхом, неумолимо захлебывающегося, невыносимо медленно идущего ко дну.

С другой стороны, человек может плавать и без круга — ничто не мешает ему несколькими уверенными движениями вынырнуть на поверхность, с волнующим облегчением вдохнуть спасительный кислород и уверенно поплыть дальше, к берегу. Ведь столько людей живут именно так, даже не подозревая, что существует пугающая толща воды и глубокое морское дно. Вопрос только в том, умею ли я плавать, или же стоит заняться поиском уже не круга, а акваланга, пока я не утонул окончательно?

Иногда мне кажется, чем больше я понимаю в абстракции, тем более беспомощным становлюсь в обыденной жизни.

* * *

Заглядывая внутрь, я обнаруживаю не ужас, а спокойную, органичную (хоть и плохо сформулированную) трагедию. 

* * *

прощайте неподвижные предметы
ваш равнодушный взгляд опасных пресмыкающихся
растекшийся как жёлтый воск
по дайсу приглушенной комнаты

я никогда вам ничего не обещал

И все что у меня бесспорно получалось
так это с блеском провожать в десятках городах
всех самых близких мне когда-то женщин
и оставлять у них на разных пятнах континента
какую-то одежду и десятки книг
написанных не мной

Поэтому сейчас для оправдания себя
я умираю день за днем задолго до восхода солнца
чтоб контур моего густого силуэта
был узнан в квадратуре смоляного текста
и смог там жить — счастливее чем я

Поэтому мне не должно быть страшно что однажды
меня без сожаления выкинут и через пару лет забудут
но ощущение смерти обладает колоссальной центробежной силой
что заставляет обезумевшее тело разгоняться до абсурдной скорости
отчаянно стремясь (того не понимая)
за пределы круга

Поэтому мы по-особому проводим день рождения
ведь только в этот день мы сталкиваемся лицом к лицу
с бесцветным образом задумчивого времени
и человек вдруг превращается в ходячие часы
которые идут за счет единственного страха —
вдруг остановиться

Но если завтра в тот момент когда
я снова обращу свой молчаливый взгляд на противоположный берег
она окажется единственной кто подойдет ко мне
и просто приобнимет сзади
то я позволю ей как позволял любимой
коснуться моего чуть бледного лица
на ощупь отыскать холодную ладонь
и повести гулять вдоль каменного парапета
над провожающей меня тревожным взглядом
беспомощной водой что будет
убитой горем матерью бессильно биться о бесчувственную логику
холодного бетона

но ей придется все-таки смириться с
(надеюсь, окончательным) отсутствием меня

Поэтому когда я перейду
с асфальта на засохший чернозем
забудьте то чем я казался вам
меня уже и так давно здесь нет

но есть мой плачущий без звука текст

* * *

Кто-то пишет потому, что не может иначе. Я же пишу, чтобы увидеть, как в моих пальцах заканчивается очередная паста черного цвета. 

* * *

Когда волшебная красота, потрясающая мое сердце, предстает передо мной, я, вместо того, чтобы вдыхать в себя и любить эту красоту, испытываю только смущение и бессильное отчаяние оттого, что не могу никак вобрать ее в себя и почувствовать, пережить. То есть я как будто стою около нее, но никогда — в ней. И если мне в редкий момент удаётся варварски присвоить себе кусочек чуда, ещё большее отчаяние не даёт мне покоя; у меня никогда не хватает сил соотнести испытываемое с самим собой.

* * *
Между дышащим лейтмотивом и точкой за контрапунктом 
умещается больше, чем вечность и красота:
они умещают туда друг друга
и танцуют — прекрасные, как никогда. 

Простота выразительных рук переходит в тепло Гольфстрима, 
мягкий контур пылает раскраской фриза;
так время влюбленным подростком проходит мимо
и пишет о нас верлибром. 

Я точно знал, куда я шел, но потерялся, 
когда, решая лабиринты Кносса, 
внезапно оказался возле глиняного сада, 
где памятники и зеленый цвет гуляют под руку
и признаются — чуть сбавляя шаг — в любви друг другу. 

И с каждым новым вдохом, с каждой новой улицей 
я глубже прятал в коллонадах и аркадах
то, что угрюмый архитектор уж никак не ожидал построить.
И теперь, в цугцванге душной мастерской  
он озадачен.

Ибо чертежи имеют свойство разрушать уже построенное здание. 
_________________

Кого из нас не наполняет ощущение воды? 
Но мне приносит боль не просто факт, а подлинная близость. 
Я мысленно срисовываю маслом каждый сгиб 
измятой простыни качающихся волн
и бережно кладу их в свой карман. 
                         
Ведь тем, кто искренне привязан к ней, 
дано любить ее в любое время года. 
Я вижу черный цвет над изумрудным ризалитом
и прикасаюсь твердыми подошвами к тому, 
чем восхищается уже седьмое поколение.

* * *

Я не повидал полмира, но мне и не нужно это. Меня тянет в забытые богом уголки планеты, попадая в которые, парадоксальным образом понимаешь, что о них-то бог как раз помнит больше всего. 

***
пытаешься плыть на плаву
и так как все книги просрочил
то ищешь упавшие строчки
ногами читая москву
читая своей меланхолией
читая своим читая
себе нет конца и края
концов и краев не более
тень суть патристика линий
клавиши трещин отмосток
просто — все просто! — так просто
и запах свежего асфальта.

– – –

ходячий замок
в черном кирпиче
с курящей из окна принцессой
и пьяным конюхом
взбирающимся по
безбожной лестнице.

сделай струнам больно
разрезая их смычком
оставляя черные полоски
на квадратной простыне
и бежевых обоях

как капли крови
на коричневой эмали ванной
и запах вогнутых
берлинских губ.

разве я виновен в чем-то?
я просто разбираю жизнь на части
и собираю их в стихотворения

бездомный старче
ищущий куски стекла
чтобы наконец-то посмотреться в зеркало.

* * *

Москва — это не Эдем для эстетически чуткого взгляда Адама, но шум и ярость для оглохшего Бетховена. 

* * *

Погасший город затонул
у перекошенной плотины,
которую воздвиг на месте прежней
новый всеизвестный голос.
Но если все что нужно — это закричать погромче,
тогда я погружусь в бесплодное молчание.

Мы забыли, что такое созидание
мучительный истошный труд.
И хотим запрыгнуть поскорее на подмостки,
где поют жонглеры, менестрели и ваганты,
где их приезд и песни для народа — это праздник,
где нам дается все, чего мы так давно хотели
но здесь нет сколоченных помостов,
однодневных лиц и радостного города,
нет солнца, площади, рукоплесканий, праздника 
нет ничего, о чем ты так давно мечтали.

Но здесь на расстоянии вытянутых рук
лежит огромный неподвижный камень
а под ногами намечает строгий шариат
размытая тропа вдоль черных линий
в беззвучной пустоте холодной белизны

и больше абсолютно ничего

* * *

некуда идти
некому звонить
негде отдохнуть
некогда заснуть
нечего желать
незачем вставать
несмотря на то
что уже светло

попрощайся с тем
что ты не имел

я всегда искал
экзистенциал
человека здесь
получилась смесь
экзегетики
стольких лет тоски
и раздался крик
глубоко внутри

все изобразил
как на раз-два-три
амплитудный мир
не затратив сил
ты же шел — иди
только не смотри
как сухой старик
нé стал молодым

странный день, поди
к двадцати шести
ясность во плоти
в эпицентре тьмы
вечность сократил
стол, бумага, ил
пятна от чернил
по поверхности
посреди реки
по колено, и
лампа светит из-
под живой воды

странный день, поди
поезд слез с пути
некому звонить
некуда идти.

* * *

Я понятия не имею, сколько прошло времени. Такое чувство, что если я взгляну на часы, то все пропало. 

* * *

Искусство — единственный оазис в пустыне воли и желания, образующих не диалектику, но палимпсест.

К ПРОЦЕССУ И РЕЗУЛЬТАТУ

Как вы уже успели понять, я часто говорю о важности процесса и любви к нему, поскольку в современной культуре результат, к сожалению, занимает главенствующее положение.

Это неудивительно: человек по своей природе — преследователь, охотник, бегущий за жертвой, мечтающий ее догнать и покорить, а затем снова хватать копье в пароксизме голода. Но нам были даны сознание и причинно-следственная связь не посредством обычной случайности. Весь фокус заключен в диалектике сосредоточенности и идеи.

Вот только идеи у меня нет. Все кажется лишенным какой-либо значимости. Карма-йога на это и ориентирована, однако я, по всей видимости, не нашел ту йогу, то действие, которое помогло бы постоянно приходить к единению с самим собой, испытывая глубинную, океанную радость сосредоточенности.

Тем не менее смысл тоже необходим — логика твердых тел, материальная наглядность не оставили нам выбора в процессе формирования модели мышления. Поэтому сейчас я ищу эту внешнюю рациональную опору в философии других сознаний; как писал Мамардашвили, философия — это сознание вслух. Вот я и читаю вербальную пропедевтику Гуссерля, Бергсона и Спинозы. Умножая сомнения касаемо утвержденного много лет назад ремесла.

Но это обычная нелинейность бытия — глупо было бы надеяться на штампованность событий, нанизанных на одну ровную леску. Поскольку рыбак непрерывно судорожно размахивает удочкой, никак не в силах вытащить то заветное «клюнуло». Возрадуемся же, что нам сразу не дается рыба, а только река, палка и длинный кусок металлической лески.

* * *

Письмо — это медитация, в процессе которой ты методично выбрасываешь из головы все накапливаемое в течение бытия. По достижении озарения, видимо, останутся только простота, ясность и очевидность, граничащая с чистой гениальностью, равной тебе самому. 

* * *

После долгих размышлений я пришел к промежуточному выводу, что сущность поэта, в целом определяется одним словом, одним лейтмотивом — поиском. И важной, как я полагаю, задачей пишущего представляется осуществление двух вещей: поиск новых решений в поэзии и источников. Новые решения — это тропы, образы, ритмы, структуры, тематики. Для жизни поэзии ей, как и всему живому, необходимо мутировать  — мутировать посредством тех, кто наиболее плотно и глубоко общается и обращается с языком, и к языку. И для ее эволюции пишущему следует сворачивать с приятного асфальта тротуарных дорожек и идти прямо по двойной сплошной автомагистрали или по грязным, размытым осадками тропинкам, а лучше — по нетронутой траве в сторону оглушительно тихого леса. Но для того, чтобы набраться смелости и свернуть, необходимо понимать масштабы риска — так пишущему следует изучить то, что было сделано до него. Полагаю, не стоит тщательно вычитывать весь пласт мировой поэзии прошлого и настоящего, но отдельные вещи и авторы обязательны. Те, которых он сам и выберет.

Недавно я столкнулся с термином «мировой поэт», который стал производным от революционного в свое время термина «мировая литература», придуманного еще Гете, но получившего развитие только в конце 19 века. «Мировой поэт» — звучит очень свежо. И суть его — в существовании на стыке национальных культур и языков, отражение и выражение духа не одного народа, а всего мира.

Волнующий меня вопрос — стоит ли обложиться книгами и глубоко погрузиться в изучение всей литературы многовековой истории? Кажется, что стоит, но только жизненно необходимо не потерять фарватер и в конце долгого погружения иметь в себе силы оттолкнуться от дна и вынырнуть на поверхность, где воздух будет казаться еще более свежим, так как ты вернулся выжившим человеком. В какой-то степени даже больше самим собой, чем был до этого. 

* * *

Когда я нáстульно смотрю в окно,
и наблюдаю за соседом, созидающим сугробы,
я представляю, как другие люди
веками совершали то же,
и отопление бурлит по крови.

И мы танцуем по ночам в прозрачной темноте,
садимся за работу под естественностью света,
приходим вечером и ужинаем вкруг,
и засыпаем на кровати в безопасности.

Пока раскрученный по перепонкам барабан
скупает, как дагерротипы, невесомость.

* * *

Мысль имеет особую природу она теряет свой смысл когда делишься ею с другим так как в этом случае она останавливается в своем развитии или вовсе умирает ведь мысль это глубоко личная материя в то же время ей невыносимо жить взаперти именно поэтому она постоянно хочет вырваться наружу и глотнуть воздуха однако в отличие от новорожденного который с первым вздохом начинает жить мысль гибнет в нашем мире ее первый вздох оказывается печальным (счастливым?) и в этом ее сущность и трагедия она не может жить будучи невысказанной но погибает как только выходит наружу.

* * *

Когда в какой-то момент начинаешь хоть что-то понимать, вдруг осознаешь, что никак не сможешь никому эту правду рассказать, поскольку она индивидуальна. В итоге правда не приобщает к людям, а отдаляет от них, и вскоре ты наглухо замыкаешься в ней, навсегда выпав из своего же контекста.

Иногда даже удается превращаться в машину-для-чтения-книг (или в чтейную машинку, если угодно), засыпающую, обложившуюся книгами и просыпающуюся в обнимку с ними, поставленную на ультра-режим и лихорадочно не перестающую без умолку читать. Чтобы получилось крепким хлыстом разогнать свой мозг до предела, как можно скорее превратить его в Супер-мозг и окончательно свихнуться, канув в спасительный мир гегелевского абсолютного духа.

Так Агнес сутками напролет пихает себе в рот рыбу, пока не сдохнет. 

* * *

Без кругов на воде от камней
по которым здесь не перейти
можно просто раздеться и плыть.

Но пока остается писать
бесконечные письма в бутылки
и бросать их в зеркальную гладь.

* * *

Зависимость в любой своей форме губительна, поскольку представляет собой неумение или нежелание существовать. Тогда бытие человека заполняется жизнью — он просто не умирает и совершает определенные действия без какой-либо радости и смысла для себя. А существование — это высшее проявление человека, которое заключается в том, что он следует своей сущности, сути, самости, природе (интересно, что все эти слова женского рода; в этом я вижу великое проявление женского, материнского начала, связанного с рождением). Иными словами — следует своей воле, давая ей свободу, тем самым давая свободу и самому себе.

Во всем этом я вижу имеющий колоссальное значение концепт возвращения домой, но совершенного не по кругу, а пройденного до конца спирали. Человек рожден свободным; с течением бытия он взаимодействует со всем, что есть вокруг, противоречит и соглашается; и только если научится впитывать в себя внешнее, а не противопоставлять себя, ему удастся синтезировать из себя свободного себя. Свобода (1) — заточение — свобода (2) — такова экзистенциальная спираль личности. 
Таким образом, мы часто путаем значение двух слов — «жить» и «существовать». Семантическая ошибка инкогнито прокрадывается в эмпирическую данность. К успокоению ведет поиск радости от существования, а не убежища от него. 

УПРАВЛЕНИЕ ВДОХНОВЕНИЕМ

Кто-то писал о Моне, что он умел управлять своим вдохновением. Я вообще не понимаю, что это такое; какое-то дикое словосочетание — «управлять вдохновением». Если угодно, в это я не верю. Я верю в поиск. Но не в поиск источников ради самой эпифании, поскольку она есть нечто органичное, приходящее посредством под-/сознательного анализа и синтеза — анализа себя и окружающего. А в естественный поиск, результатом которого и является созидание.

Зачастую внутри пустеет, а все мы занимаемся выражением, поэтому ищем то, что будет нас отражать, то есть покажет нам себя, в чем мы найдем себя, что позволит продолжить созидание в качестве опорного пункта, небольшой передышки в непрерывном выкапывании ямы колодца. Может, Моне действительно и управлял своим вдохновением; тогда это объясняет отсутствие личности — его я — в его картинах. Они волшебны и удивительны с точки зрения композиции, техники, колорита, даже аналитического элемента; но за ними я не вижу самого Моне, не вижу надлома, внутреннего противоречия (а личность — это всегда противоречие). В Ван Гоге это очевидно. В Сезанне это очевидно. В Кандинском, Домье, Эрнсте и даже Малевиче это очевидно. Но не в Моне или Пикассо — для меня. Но они в этом не виноваты: так обязательно случается, когда впихиваешь всю свою жизнь в искусство, а не воспринимаешь каждую свою работу как ее естественное продолжение, как поступок.

Недавно я послушал «Чакону» (Партита №2 для скрипки соло, BWV 1004) Баха, созданную композитором после смерти жены. И — не поверите — «Чакона»  разговаривала со мной. Бах разговаривал со мной. Потому что за этой композицией стояла глубокая печаль, стоял сам Бах. И я это сразу ощутил. Ощутил все, что ощущал сам композитор. Это и есть великое и настоящее искусство — даже не целановский разговор, а объятие. Долгое, 15-минутное объятие. Которое я запомню на всю жизнь. 

* * *

Опираясь свободной рукой на поломанный стул,
Выдыхая измученный дым в полотно из стекла,
Вдруг заметил тебя вдалеке, у дубового леса
И открыл свои окна навстречу тебе.

* * *

но в какой-то момент — теплота внутри
исихия на камушках у реки
человек как пустая формальность «бы»
и честнее остаться здесь

не слезайте же с пьяного корабля
разрушайте все ноты от си до ля
и снимайте вспотевшие туфли для
того чтобы громче петь

горизонт разрушает сырой причал 
бурелом превращается в буревал
зеркала — в стекло, суховей — в mistral
из бутылок возвелся огромный храм

Значит, замысел все же есть.
 

Иллюстрация на обложке: Kenneth Blom