Книги с социальной проблематикой: второе обсуждение лонг-листа премии ФИКШН35

В конце октября состоялось второе онлайн-обсуждение длинного списка премии для молодых авторов ФИКШН35. О текстах с социальной проблематикой поговорили организатор премии, литературный обозреватель, блогер Владимир Панкратов, а также члены жюри этого года:

• основатель нижегородского книжного магазина «Полка» Александр Карпюк; 
• литературный критик Мария Лебедева; 
• книжный обозреватель Елена Васильева.

«Прочтение» публикует расшифровку этого разговора.

В центре внимания участников дискуссии было пять произведений. Это, повесть новосибирского прозаика Володи Злобина «Отец лжи», в которой сюжет строится вокруг травли ребенка одноклассниками, поводом для которой становится его загадочный отец; повесть Натальи Подлыжняк «Без языка я» о тринадцатилетнем глухонемом мальчике Толе, сбежавшем из интерната и решившем заработать на поездку к морю продажей самодельно украшенных ободков для волос. Много было сказано о повести Елены Прокоповой «Белый слон» о двух подменяющих друг друга реальностях сна и яви, где герои, в числе которых воспитанница детдома и алкоголик, участник войны в Афганистане, отправляются в поход в странный лес. В разговоре также упоминаются роман Микиты Франко «Дни нашей жизни», главный герой которого растет в однополой семье, и сборник рассказов Евгении Некрасовой «Сестромам». В нем поднимаются темы семейного насилия, старения, экологии и другие. 

 

Владимир Панкратов: Сегодня у нас второе обсуждение книг из длинного списка ФИКШН35. Тему мы условно назвали «Социально-бытовая проза». Кроме двух книг, которые уже наделали шума на литературном поле — Микиты Франко и Евгении Некрасовой — здесь есть еще три текста не таких известных авторов: «Отец лжи» Володи Злобина, «Белый слон» Елены Прокоповой и «Без языка я» Натальи Подлыжняк. 

Все три текста очень интересно читать, они все разные. Я поймал себя на том, что, к сожалению или к счастью, исполнение, то, как сделан текст, в итоге превалировало над тем, о чем он. Повесть Елены Прокоповой «Белый слон» мне понравилась, хотя вроде бы в социальном плане более серьезные проблемы затрагиваются в двух других книгах. «Белый слон» — кинематографичный текст, он написан так, что ты очень хорошо себе представляешь всю картинку, и даже само построение дает ощущение, что ты смотришь ранний фильм Хлебникова. Там есть какая-то, с одной стороны, тишина, потому что вокруг природа, а с другой стороны, постоянно нагоняется саспенс. В итоге этот текст меня больше увлек и больше мне понравился.

В случае с остальными двумя текстами можно поговорить о темах, которые там затрагиваются: семья, нездоровые отношения родителей и детей, детей и одноклассников, хотя у одноклассников, может быть, никогда не бывает хороших отношений [речь идет о повести Володи Злобина «Отец лжи» — прим. ред.]. Ну и текст Натальи Подлыжняк — про подростка, который сбежал из интерната и умудрился пожить с незнакомыми людьми в каком-то сквоте. 

Такие у меня первые впечатления, у кого есть что сказать на этот счет?

Александр Карпюк: По многим пунктам мои ощущения от текстов совпадают один в один. Пока я читал эти книги, у меня возникла аналогия из спорта — когда во время жеребьевки турнира, например, Лиги чемпионов, есть два явных лидера, а есть две команды, которые в итоге вызывают наибольший интерес, потому что про них мало кто знает, и каждый матч становится открытием. И тут произошло примерно то же самое: про Евгению Некрасову и «Сестромам» знают уже все, кто интересуется современной русской литературой, с книжкой Франко то же самое, а вот три других произведения произвели на меня достаточно сильное впечатление. 

Начал я с «Отца лжи», для меня это вообще стало путешествием в школьные годы. Я еще раз убедился в том, что у большинства о школе нет хороших воспоминаний. Когда я читал «Отца лжи», я многое вспомнил, какие-то пацанские разборки, издевательства над слабыми, травлю. И я многое заново переосмыслил, хороший был опыт. 

Когда я читал «Без языка я», я вспоминал, конечно, «Дом, в котором…»; это, безусловно, другая тема, но все равно. Еще всплыла «Москва — Петушки», эти электричковые путешествия, Венечка, конечно, вспомнился, учитывая, что начинается путешествие у трех вокзалов. 

И когда я добрался до «Белого слона», для меня этот текст стал олицетворением симбиоза бытового и небытового, того, из чего сотканы наши судьбы, с отсылками к прошлому, где реальность переплетается с нереальностью и получается, действительно, кинематографичная картинка. Я, когда читал, подумал о том, что было бы очень здорово экранизировать все эти лесные похождения. 

«Белый слон» показался мне наиболее интересным, хотя темы, которые поднимаются в «Отце лжи» и «Без языка я», очень важны. Повторюсь, мне было весьма интересно следить за теми, о ком я вообще бф не узнал, если бы не ФИКШН35, поэтому спасибо еще раз за открытие. 

Для меня как для книготорговца важнее всего открывать новые имена, потому что, к сожалению или к счастью, мы так или иначе болеем фактором книжных премий, и очень здорово, когда открываются прекрасные молодые авторы, которых бы хотелось продавать. Жаль, что те произведения, которые мы к сегодняшнему дню читали, не выходили отдельными книгами, они небольшие и, наверное, вряд ли так выйдут. Но их можно хотя бы прочитать в электронном варианте.

Мария Лебедева: В этот раз я буду в большинстве, потому что мне тоже понравился «Белый слон», несмотря на то, что это абсолютно прозрачная метафора, которая сразу считывается. Читатель, в общем-то, быстро понимает, что лес с рекой — это понятная локация посмертия, пространства между жизнью и смертью. Людям, которые там оказались, нужно решать свои жизненные кейсы, чтобы совершить переход. Понятна и метафора: белый слон — это то же самое, что у Хэмингуэя в «Белых слонах», какое-то имущество, которое тяготит его владельца. Мне понравилось, как эта метафора прослеживается на протяжении всего текста: «тяжелый, как слон», «большой, как слон», сам образ слона. 

Что же касается «Отца лжи», у меня главный вопрос: кто в итоге «отец лжи» в этом произведении, скатывается ли это все в банальное янг-эдалтовское, как в «Тринадцати причинах почему»: кто убил нашу одноклассницу — мы все убили нашу одноклассницу. Является ли «отцом лжи» сам коллектив, как вот этот отвратительный — ну, там все герои отвратительные, чего уж тут скрывать, — психолог, который начинает втирать, что весь коллектив виноват. Либо «отец лжи» — это сам этот мальчик, либо это как-то с его батей связано.

В. П.: А можешь что-то сказать про текст Наташи Подлыжняк?

М. Л.: Могу, но мне было бы наименее интересно про него рассуждать. Ну, нормальный текст Наташи Подлыжняк.

В. П.: Ровный.

М. Л.: Я многое там не очень поняла. Это фрагмент из жизни мальчика, и этот фрагмент не осмысливается как целостное произведение, потому что это литература путешествий особенного героя. У меня не возникло никакой ассоциации с Мариам Петросян, и это удивительно, что у Саши она возникла, потому что у Мариам Петросян очень целостный мир, а здесь нет какого-то особенного мира или какого-то особенного видения героя. И сходство для меня, конкретно для меня, только в том, что герои — и герои «Дома, в котором…», и герой «Без языка я» — с физическими особенностями. И всё. 

В. П.: Кстати, я добавил бы про «Слона», что тоже помню, как там чуть ли не в первом абзаце встретилось слово «слон», и я такой: ну все, теперь «слон» будет постоянно попадаться специально. Но как ни странно, он потом действительно попадается, и каждый раз автор умудряется органично его вставить, несмотря на то, что речь совсем о другом.

И про «Без языка я», кстати, согласен: у Петросян целая книга, а здесь короткий текст. И мы мало что узнаем об этом человеке: он мечтает о море; но это очень поверхностно, а о каких-то его качествах как человека мы не узнаем. Это помешало что-то почувствовать к герою. Получилось так — это я сейчас совершенно додумываю — что мы, как читатели, оказались на месте тех пассажиров, мимо которых проходит продавец фенечек. Мы только увидели всё его глазами и ничего про него не узнали, и он прошел мимо, и все, и так и пропал.

А. К.: Я в свое время имел отношение к благотворительной организации, и тема маленького человека в тяжелом социальном положении для меня очень важна, и поэтому мне очень аукнулась эта история. Самое страшное, что в благотворительность пришло мошенничество. Получается, что это уже целый бизнес, который паразитирует на человеческих эмоциях. И этот рассказ важен, наверное, и в этом плане: к любому человеку можно хорошо относиться. Он достоин внимания и социальной роли. В финале же оказывается, что мир его «дома» изменился как раз благодаря довольно мужественному поступку. Он вырвался из привычной среды — не от хорошей жизни, конечно, но он это сделал, ушел в мир, где он до этого никогда не существовал, попытался к нему адаптироваться, и в принципе у него даже неплохо получилось. Несмотря на то, что он получил от профессиональных «просителей» пару тумаков и был избит в тамбуре. 

Мне кажется, тут важна не только форма, но и тема. Форма довольно простая, но довольно личная. Если в «Отце лжи» мы наблюдаем немного со стороны, то в «Без языка я» рассказ идет от первого лица — о том, как проходят его дни один за одним, как он зарабатывает первые деньги, как он рассчитывает куда-то уехать, мы наблюдаем за подростково-юношеской мечтой о светлом будущем. И эмоции, и сравнения связаны с этой формой рассказа. С «Дом, в котором…» сопоставления, конечно, исключительно тематические: особенные дети — и тут тоже особенный ребенок, как это принято называть. 

Что касается того, кто такой «отец лжи», то «отец лжи» это, наверное, некая субстанция, которая заставляет нас друг друга ненавидеть по странным причинам и формирует лживые представления, и даже отношения между людьми начинают меняться. Все было относительно нормально, как в любом классе, и в какой-то момент срабатывает эта система и цепочка, которая запускает механизм травли в одном коллективе. Это страшно, и страшны последствия этой истории. Поэтому «отец лжи» — это нечто метафорично-метафизическое, то, что пробуждает в нас зверя, пусть это пафосно звучит, но этот зверь заставляет нас так себя вести. Помню, у нас в классе был мальчик, которого травили по каким-то странным причинам. И про него буквально выдумали целую легенду. Но самое интересное, когда он пытался подойти и выяснить причину происходящего, многие удивлялись, что такая агрессия есть, и говорили: да мы не знаем, почему, ты нормальный, не переживай.

В. П.: Ты, Саш, сказал, что мы все с этим встречаемся, с мошенниками, — и я подумал, что, действительно, мне часто интересно, врут ли люди, которые ходят в электричках или стоят в переходах, или нет. Этого ведь никак не узнать, ты можешь только для себя это решить. И в этом тексте, «Без языка я», мне не хватило как раз погружения, что ли, в эту систему, чтобы я больше понял вообще о том, что бывают разные пассажиры и продавцы, что у них бывают разные мотивы, причины, у них друг с другом есть какие-то взаимоотношения. Это как прочесть книгу про людей, которые работают в Арктике. Мы же ничего про это не знаем. А тут вещи, которые творятся прямо перед нами, и мы тоже про эту теневую сторону не знаем. Чтобы рассказать о герое, автор построил для него мир, но сам этот мир как будто не изнутри показан, а только так, как представил себе автор. Но тут нет ничего такого, о чем можно было бы сказать: вот я узнал, как это все устроено.

М. Л.: Иными словами, ты хотел бы «Дни нашей жизни», но с героем Толей из «Без языка я»? Где показаны разные типы людей из сообщества?

В. П.: Да. Это история одного человека и она не то чтобы однобокая, но односторонняя, я не успеваю погрузиться в этот мир — не только потому, что текст небольшой, но и потому, что там нет каких-то факторов этого мира, которые бы меня туда погрузили. То, что человек где-то что-то покупает, а потом перепродает — это примерно понятно. Каких-то бытовых деталей, мелочей мне, может быть, не хватило, чтобы я почувствовал, что прожил неделю в этих электричках.

А. К.: Мне пришла на ум одна параллель. Я читал дневники Бориса Шергина, там рассказывается, как главный герой с братом идут по городу по каким-то делам. Все это описано довольно по-бытовому, и ты думаешь: ну ладно, дневники же. А потом смотришь на годы и понимаешь, что это годы Великой Отечественной войны. И в этот момент все кардинально меняется. Люди, несмотря на этот весь кошмар, как-то живут независимо от этого кошмара. Они описывают в первую очередь то, как они живут. Люди, которые рассказывают подобные не самые обычные истории, они иногда не думают о том, что с ними что-то необычное происходит, они не хотят рассказывать о внутренней кухне, они рассказывают просто — «ну вот я пошел туда, сделал вот это». И все, для них это нормально. Я понимаю, чего тебе хочется, и, действительно, часто этого не хватает. Человек формирует свою среду и живет в своем маленьком мире, и он может смотреть на это абсолютно по-бытовому и рассказывать, как он пошел куда-то, поехал на электричке, поел, попил, и так прошел его день. А потом оказывается, что это бездомный глухонемой, у которого ничего нет, и он, бедный, слоняется по вагонам и продает самодельные ободки, и это его жизнь, и тогда картина вообще иначе воспринимается. А так ты читаешь и думаешь, что да, совершенно нормальный жизненный цикл, и ничего особенного в этом нет. А все создается из контекста. Но, повторюсь, сбежал-то он не от хорошей жизни.

М. Л.: Саш, но то, о чем ты сейчас говоришь, — это довольно обычный момент для разговора о темах, которые долгое время считались табуированными. У нас не было разговора о людях с физическими особенностями, у нас не было разговора об ЛГБТ-сообществе. У нас обычно Другой мыслится в контрах к сообществу, и из-за этого формируются всякие негативные стереотипы. И, по-моему, в литературе с социальной проблематикой это абсолютно общее место на данный момент — как шаг к детабуизированию темы. Не то чтобы это какая-то особенность произведения Наташи Подлыжняк. 

А. К.: Я согласен, конечно. Я скорее о том, что мир для таких героев изнутри выстроен довольно часто по-бытовому. Те же бездомные искренне удивляются, когда им задают вопрос «Как вы живете?». Они к этому ужасу привыкают. И в этом трагедия: человек не знает, что может быть по-другому.  И несмотря на всю открытость источников и доступность технологий, мы не можем представить целостную картину того, как это устроено.

В. П.: Так мы можем легко спутать автора и героя. Когда герой нам рассказывает про похождения в электричке, я вполне понимаю, почему он не рассказывает обо многих мелочах — потому что они для него совершенно обычные, и он не считает нужным о них рассказывать. Но ведь рассказ пишет не он, а автор. И мне кажется, что автор на эти мелочи все же должен обратить внимание. Раз он берется за тему — а особенно за такую, которая действительно не рядовая.

Я вижу, что к нам присоединилась Лена Васильева. Мы пока сосредоточились на Злобине, Прокоповой и Подлыжняк. Что ты думаешь про эти тексты?

Елена Васильева: Вообще интересно смотреть, как авторы, которые писали про социально-бытовое, если уж мы их объединили по такому критерию, по-разному обращаются с языком, чтобы достичь более-менее одного и того же. Например, у Злобина такой с подвывертом язык, у Подлыжняк — голос ребенка. При этом у Прокоповой самые неинтересные отношения с языком. Про язык там особо ничего и не скажешь, и я была даже удивлена, когда появился разворот с белым слоном и всей этой потусторонностью. У меня возникло ощущение, что форма не соответствует содержанию, как будто для такого текста я ожидала чего-то более интересного в плане языка. Про Некрасову понятно, что там полупоэтический язык, а Франко похож на Подлыжняк. 

Еще у меня эти тексты выстраиваются в градацию, которая идет от критерия жизнеутверждения, что ли, оптимизма и витальности. И выходит, что тексты Подлыжняк и Франко оказываются более жизнеутверждающими, в отличие от Злобина или Прокоповой, например.

В. П.: Мы успели сказать, что чисто по форме или по исполнению текст Елены Прокоповой нам очень понравился, несмотря на то, что в других книгах поднимаются более острые темы. Но у Прокоповой зато текст получился чуть ли не киношный и погружающий в себя, очень живо все представляешь, а в других книгах ты как будто в больнице смотришь через стекло внутрь палаты, но туда не заходишь.

М. Л.: Но это же не за счет языка, а за счет метафорики.

Е. В.: А вообще, извините, какой-то безрадостный у нас получился выбор текстов. Филипенко не хватает еще в эту компанию, чтобы выдержать тональность. Со мной произошла смешная ситуация, когда я выбирала текст уже из небольшого списка непрочитанного, и села посмотреть аннотации, чтобы понять, что хочу сегодня почитать. Открыла превью к Прокоповой и Подлыжняк и поняла, что иногда лучше аннотации не читать. Потому что у Подлыжняк, например, аннотация по тональности не соответствует тексту и как будто только хуже ему делает. 

В. П.: Не то чтобы хуже, а негативнее. Текст более теплый и оптимистичный.

Е. В.: А вы про Франко сегодня не говорили?

В. П.: Давай ты начнешь, а мы тебе ответим.

Е. В.: Мне кажется, что в случае с Франко контекст вокруг книги немного ей вредит. Когда в моем сознании была только книга и не было ничего понятно про автора, мне она нравилась как будто больше. Я спорила с некоторыми своими знакомыми, которые читали паблик, из которого выросли «Дни нашей жизни», до того, как вышла книга, — и эти люди настаивали на том, что раз автор позиционировал паблик как автобиографический, то надо и писать автобиографию. А иначе это ложь. На что я отвечала, что без разницы это все, мы можем смотреть на книгу как на книгу. И да, она написана не самым разнообразным языком, там слишком много событий, теряются герои, собаки и вот это вот все, есть хвосты, которые хочется подобрать и привязать, но сказать, что книга не удалась, я не могу. И, конечно, социальная проблематика, воспитание ребенка в однополой семье в России — невозможно обойтись без упоминания об этом. Но внутренние проблемы главного героя оказались намного интереснее, чем контекст, в который он помещен. А какие-то перегибы в тексте можно обусловить тем, что главный герой — подросток. 

И еще хотела сказать про Франко: мне очень нравится одна идея по поводу этой книги, ее автор Полина Бояркина. Она считает, что книга создает ощущение ситкома, где каждая глава — как серия, поэтому неудивительно, что там теряются герои, это нормально. И если относиться к ней как к такому сериалу, то все становится на свои места, и не надо от этой книги ждать прыжка выше головы. Там есть острая тема, переживания героя, но все поверхностно, по сути это такой ситком.

В. П.: То есть тебе мешала мысль о том, что ты знаешь про автора, предысторию книги и даже сама тема?

Е. В.: Для меня эта книга не была завязана на воспитании в однополой семье. А контекст про автора… В какой-то момент фигура автора, особенно за счет того, что мы изначально знали о нем мало, а потом стали знать больше, — фигура автора перетянула на себя внимание с самой книги. Мне не нравится скорее именно это.

М. Л.: Я бы даже сказала не фигура автора, а контекст. Потому что «Дни нашей жизни» — это классное литературное событие, но при этом довольно посредственная книга. Как случайно сыграли обстоятельства, как эта реклама Конституции, как стали выясняться подробности про паблик Микиты, как из него стали делать чуть ли не вторую Мину Друэ. И это очень клево вообще-то.

Е. В.: Да, но в этот момент все как раз забывают сказать, что книга, в общем-то, очень простая и не стоит от нее ожидать чего-то большого и значительного. И еще — здесь появляется история с обманутыми ожиданиями, как в случае с Салли Руни, когда все ожидали, что раз это большое литературное событие, значит, и книга должна быть «вау».

В. П.: В случае с Подлыжняк аннотация оказалась гораздо более негативной, чем текст, здесь же в аннотации упомянули самое громкое из того, что есть — но при этом книга просто о растущем человеке. И в какой семье он растет — это просто одна из мелочей, вроде тех, в какую школу он ходит или в каком городе живет. Это книга, скорее, о том, как он взаимодействует с одноклассниками, как у него меняются мысли просто по ходу взросления — из которой на этапе продвижения сделали нечто иное.

Е. В.: Но ведь некоторые его проблемы взросления, безусловно, связаны с тем, в какой семье он растет. Он считает, что он обязательно не должен быть геем, а потом считает по-другому, и это для него тоже большая проблема. В начале книги мы понимаем, что говорит человек одного возраста, а в конце — другого. Хорошо показан подростковый бунт. Поэтому я согласна, что это книга о взрослении.

М. Л.: Это похоже на то, как мы обсуждали «Без языка я». Когда мы видим текст на какую-нибудь остросоциальную тему, мы ожидаем, что сейчас будет физиологический очерк в духе натуральной школы. А получаем историю про другое.

А. К.: Это классический случай того, как сработал инфоповод. Вот Лена сказала про «Нормальных людей» — и правда, дело не в книге, а в инфоповоде. Часто люди покупают кирпичи, потому что мода на книжки-кирпичи, и пока тема «бурлит», люди это набирают и читают. Но одни смотрят на это с точки зрения инфоповода и говорят: «Здорово, что это сделали». А другие находят в этих книгах нормальный, средний текст и думают: «Зачем я убил на это столько времени». В случае с Микитой Франко я зачем-то до чтения книги прочел его интервью на «Афише», и как-то сразу стало скучновато, если честно. Лучше бы я не знал заранее, о чем книга. История взросления здесь действительно важнее. 

М. Л.: Но это не всегда парадокс. Иногда литературным событием становятся книги, которые очень четко работают на две категории читателей. «Маленькая жизнь» кому-то покажется занудными страданиями чувака, которому в жизни не повезло. На огромном количестве страниц. А мы в этом вычитаем что-то другое. И вот когда книга работает и на тех, и на  тех, ее все же интересно обсуждать, потому что большая часть публикаций о ней все равно не затронет тех глубинных смыслов, которые увидит профессиональный читатель. Но это не случай «Дней нашей жизни».

Е. В.: В общем, не стоит возлагать слишком большие надежды на эту книгу.

М. Л.: А еще мы не очень хорошо обсудили «Отца лжи», в котором для меня очевидна параллель с «Повелителем мух». И я бы хотела послушать Лену про «Отца лжи», потому что она про него еще ничего не говорила. Кто там отец лжи?

Е. В.: Может, сам отец главного героя? Но вообще — я не люблю говорить, понравилась мне книга или нет, если я не обсуждаю это за бокалом вина. Но книга Злобина вызвала у меня исключительно негативные эмоции. Вроде бы это про мир, в котором мы все живем, ничего дополнительно объяснять не надо. Но ты все равно в нем теряешься. Там есть одноклассники, много похожих мальчиков, никто не вызывает симпатии или хотя бы душевного отклика. Я, кстати, посмотрела потом информацию про автора, хотя и так можно было понять, что раз текст публикуется в «Сибирских огнях», у автора, скорее всего, есть определенная общественная позиция. И фигура автора оттолкнула меня еще дальше от текста. Это очень неприятный для читателя текст, я не знаю, кому это можно предложить почитать. С другой стороны — если это так срабатывает, значит, сделано это неплохо. Потому что форма очень соответствует содержанию. 

А. К.: Я рад, что Маша сказала про Голдинга, у меня это замечание даже было записано. Мне это тоже напомнило «Повелителя мух», которого я читал очень давно. Фраза, вынесенная в заглавие, пересекается со свиной головой, водруженной в книге Голдинга. Но мне, например, совсем не понравился финал, хотя я прекрасно понимаю, что в реальности как раз все заканчивается, скорее всего, именно этим. Но эта концовка очень походила на подростковую прозу, где, как правило, есть или суицидальный мотив, или совсем наоборот. 

Е. В.: Теория заговора?

М. Л.: О, связь появилась. Короче, там плохие ребята — они пальцы, да? А есть учитель, который локоть. И они все объединяются в руку, в которую вкладывается пистолет. То есть отец лжи завладел этим всем. 

Е. В.: Вау. 

М. Л.: Это я сейчас придумала.

В. П.: Коллективный человек такой.

М. Л.: Да. То есть они как «Могучие рейнджеры» такие — хоп!

В. П.: Я еще хотел спросить у Лены. Ты говоришь — я очень даже понимаю, — что это тяжелый, негативный текст, который сложно читать. Но я обычно могу списать это на какой-то род терапии, которая бывает, опять же, через что-то позитивное, а бывает через негативное. Я буквально сейчас вспомнил интервью Гордеевой с Мещаниновой, где Наталья Мещанинова сказала, что ей как раз нравится, грубо говоря, погружаться в какую-то боль, она через это получает не кайф, естественно, а какой-то опыт и освобождение. И я сам помню то ли ее фильм, то ли по ее сценарию фильм «Комбинат надежды», такой «Груз 200» про женщину, его просто невозможно смотреть. При этом чем больше проходит времени — я смотрел его года три назад, — тем больше я думаю о том, как хорошо, что я его посмотрел. То, что я мог пережить в какое-то долгое время, я пережил за полтора часа, ужаснулся, меня чуть не вырвало, но зато как будто бы «Окей, я уже это прошел» — вот такие у меня чувства. 

Е. В.: Слушайте, я поняла, на самом деле, вывод, который я не могла сделать из этого списка, но кажется, что тоже, видимо, исключительно для меня и для меня как читателя, должно существовать  разнообразие и такие тексты, как у Злобина, тоже должны быть. Но если тема уже про социально-бытовое, я как будто бы хочу добавить в это немножечко хорошего, чтобы уравновесить.

В. П.: Социально-бытовое изначально кажется чем-то отрицательным?

Е. В.: Да-да. То есть как я говорила, например, про Подлыжняк, что там аннотация негативнее чем текст, текст по-читательски мне приятнее. Мне кажется, что если кто-то пишет про социально-бытовое, то велика вероятность, что текст будет прочитан небольшим количеством читателей, потому что сразу же идет ожидание чего-то негативного. Но если это сделано с какой-то позитивной подоплекой, то тогда у текста будет больше читателей. Тот же Франко — пример такого. И печально в таком случае, что если текст хороший, но при этом сильно погружает читателя в негативный художественный мир — мир, в котором все плохо, — то, по всей видимости, этот текст будет априори прочитан как будто бы меньшим количеством людей. Мне интересно, кажется ли вам так, или это какая-то конструкция, которая придумана мной, стоит некрепко и должна развалиться?

В. П.: Я скорее соглашусь. Я не люблю сравнивать художественные тексты с нехудожественными. Хотя работаю с такими — журналистскими текстами. И недавно стал заниматься такой странной вещью, как рассылка. Могу поделиться общей статистикой: количество просмотров определенной статьи или количество открытий письма, которое ты высылаешь пользователю, очень сильно зависит от любой негативной интонации, которая вдруг может прочитаться в этом посыле. Негативной — не в смысле про смерть, а вообще просто о том, что, например, началась осень. У большинства начало осени связано скорее с чем-то негативным, чем положительным. И если ты не скажешь сразу «Вау! Осень — круто! Везде яркие листья!» и все такое, то скорее это будет воспринято так, что ты хочешь поговорить о тяжелой осени и о том, что пора начинать есть витамины и так далее. А этого человек уже не хочет. И даже уже немного отстраняется. В этом смысле я соглашусь, несмотря на то, что сказал реплику назад про тот же «Комбинат „Надежда“», который я внутри себя превратил уже чуть ли не в положительный опыт.

Е. В.: Потому что у тебя катарсис, по всей видимости, случился от него.

В. П.: Видимо. То есть это уже художественная сторона опять же, да?

А. К.: Мне кажется, то, о чем говорят Лена и Вова, — это правда так. Я давно по-разному работаю с соцсетями, и я тоже за этим наблюдаю. Обычно, если ты скажешь что-то такое серьезное, важное и, возможно, отчасти болезненное, то, конечно, это часто вызывает не самые положительные эмоции, люди на это не хотят откликаться, потому что, действительно, у очень многих книги для чего? Для того чтобы убежать в другую, приятную реальность — но не для того, чтобы, наоборот, эту реальность опять увидеть в этой же книге. Я, например, все время провожу аналогию с фильмом «Груз 200». Я его обожаю, но советовать его я не могу, потому что — ну как ты можешь посоветовать этот фильм? То есть он не попадет в топ-5 или топ-10 лучших фильмов к просмотру этой осенью. Фильм гениальный, фильм хороший, фильм важный, фильм об очень глубинной проблематике, не только социальной. А как ты скажешь? Вот друг у тебя спросит: «Что мне посмотреть сегодня?» Ты ему скажешь: «„Груз 200“ Балабанова». Ну он тебя на следующий день или из друзей удалит, или «поблагодарит», мягко говоря. И вот так это работает. Наверное, действительно, не всегда приятно сталкиваться с чем-то реально неприятным. Это же близко, люди об этом знают. Если бы это не было близко и не было бы проблематично, люди бы так на это не откликались. То есть, мне кажется, прочитать условное фэнтези, в котором происходит какой-то трэш, легче, чем прочитать тот же трэш, но который, как ты понимаешь, реалистичен. То же самое касается, собственно, почти всех книг сегодня — там приятного не так много, но при этом интересно. Я вот сегодня узнал, что не будет, скорее всего, третьего сезона Mindhunter Дэвида Финчера, и расстроился. Но я уверен, что не все расстроились, потому что ну кому приятно смотреть третий сезон сериала о серийных маньяках — Мэнсоне и всем остальном? А мне интересно. И я уверен, что большая часть людей расстроится из-за не-продолжения условной «Миссис Мейзел», а не из-за Дэвида Финчера, если грубо говорить и совсем утрировать. Но, конечно, вы понимаете, что это очень грубое сравнение, но, как мне кажется, примерно это так.

В. П.: Друзья, я предлагаю потихоньку подходить к концу и все-таки выбрать какого-то фаворита из пятерки. Я думаю, это вам самим потом поможет при проставлении оценок, потому что это все равно придется делать. Давайте сделаем это сейчас с теми книгами, что мы обсуждали сегодня. На самом деле, мне нравятся такие обсуждения тем, что ты можешь начать с одного тезиса, а люди вокруг убеждают тебя в чем-то другом. Я вот, например, после обсуждения почему-то тексту Злобина поставил оценку выше, надо еще сформулировать почему. Но если выбирать один текст, то я выберу «Белый слон» Елены Прокопьевой: исполнение остается для меня, видимо, важным. Я замечал за собой, что такую вещь, как тема, читатель по большей части сам вкладывает в книгу, которая может быть вообще не об этом. Но она то ли интонационно, то ли эмоционально так сделана, что задевает что-то твое конкретное. И ты уже будешь думать всю оставшуюся жизнь, что книжка про это, а автор говорил совсем про другое, но ты ее прочел именно так. В этом смысле мне удалось сродниться с текстом «Белый слон». А остальные книги я читал как за стеклом и так и не проник внутрь, грубо говоря. 

А. К.: У меня примерно то же самое. Мы даже в самом начале сошлись на том, что нам понравился «Белый слон», затем пришла Лена и внесла смуту. Но все-таки из всех представленных текстов мне ближе «Белый слон». Та отстраненность, о которой ты говорил, она действительно есть в других двух книгах — «Без языка я» и «Отец лжи» — да и в других, в принципе, потому что ты смотришь будто бы кино. Но если в случае с «Белым слоном» речь шла о кинематографичности формы, то когда я говорю о других и о кино, то я подразумеваю, что ты его смотришь со стороны. А вот в «Белом слоне» есть как лицевая сторона, так и изнанка. Мне почему-то пришло во время чтения сравнение с вышивкой крестом (смеется), когда снаружи все красиво, но когда ты переворачиваешь пяльцы и смотришь с другой стороны, ты видишь эти швы и то, из чего все соткано. И вот мне кажется, любая человеческая судьба примерно так же выстроена. Мы не знаем, что с обратной стороны, из чего она состоит, но когда мы поворачиваем, нам все равно интересно знать и наблюдать, такой внутренний механизм каждого из нас. И в «Белом слоне» это есть, ты как-то проникаешься судьбой каждого из этих персонажей. И финал, мне кажется, довольно нетривиальный и необычный, и эта метафоричность, и этот Белый слон, который появляется неожиданно в рассказе, и многое другое. В любом случае мне было по совокупности фактов интереснее ее читать, нежели остальные книги. 

Е. В.: Я хотела сказать, кстати, что Саша правильно подметил про финал Злобина, про ощущение, что финал слит. И у меня, например, то же самое с «Без языка я», потому что там тоже крайне неудачный финал. И я бы проголосовала за «Без языка я», если бы не этот финал. Я не думала, что у меня будет такой итог. Но, наверное, я выберу все-таки Евгению Некрасову, про которую мы опять, во второй раз практически ничего не говорим (смеется). Но я бы именно из этой группы выбрала Некрасову, потому что ей нет равных. 

В. П.: Насчет текста Наталии Подлыжняк я бы сказал, что там слит даже не финал, а чуть ли не вся вторая половина. Как-то все начинает размываться и так никуда не приходит.

М. Л.: Мое голосование всегда называется «Кому, если не Евгении Некрасовой». Мне действительно симпатичен «Белый слон», но если бы пришлось выбирать из всех, кроме Евгении Некрасовой, я бы не выбрала никого, потому что мы сейчас говорим о текстах с социально-бытовой проблематикой, а тут понятно, кто победитель. Так что я бы не выбрала никого. 

В. П.: Спасибо вам всем, что второй раз поговорили о книгах. Я даже стал смотреть по-другому на некоторые тексты после нашего разговора.