О чем никто не расскажет, или Шесть высказываний Эллендеи Проффер Тисли

В Москве и Санкт-Петербурге прошло несколько презентаций книг Карла Проффера «Без купюр» при участии Эллендеи Проффер Тисли. Основательница известного издательства «Ардис» рассказала о его возникновении и о дружбе с Соколовым, Набоковым и Бродским, голос которого, по ее словам, она слышит до сих пор.

О забытых именах

Не надо было всех знать. Кто-то очень знаменит до сих пор, например, наверное, Аксенов. Я не уверена, знаете ли вы, кто такие Рудницкий или Татьяна Бачелис... Сомневаюсь. Он большой театральный критик, написал громадную книгу в советские времена о Мейерхольде. Мы перевели эту книгу. Татьяна Бачелис была очень известным тогда кинокритиком, написала вашу главную книгу о Феллини. Очень многое — поколенческое, это факт. Но у вас была принудительная амнезия: семьдесят лет двадцатого века. Заполнить все эти пробелы в девяностые годы было невозможно. Когда мы стали издателями, была утеряна библиотека русской литературы и были книги, которые не состоялись. Например, «Ардис» издавал первое издание Андрея Белого, это вам известное «Как я стал символистом», первое издание — наше издание, потому что это была только рукопись. Первое издание «Воронежских тетрадей» Мандельштама — это наше издание, которое не состоялось бы у вас. Очень много пропущено. Например, сколько из вас знает Марусю Спиридонову? Единственная женщина, которая возглавляла серьезную политическую партию в вашей истории — левые эсеры. Большая фигура. Она арестовала Ленина однажды, но ненадолго. Она защитила крестьян, ей было девятнадцать лет, и она убила полицейского генерала, который пришел мучить крестьян. Вы ничего не знаете, потому что советские молчали, и потом, после советских. Нельзя же все знать. Это работа. Спиридонову стирали из истории полностью. Она сидела под царем и сидела под Советом. В 1941 году ее убили, когда начался нацизм, и успешно стерли ее из вашей групповой памяти. И было много такого.

О возникновении «Ардиса»

Я написала все в книге о Бродском, потому что я против мифотворчества. «Ардис» был очень маленьким издательством абсолютно без капитала. Все, что мы сделали, — это маленькие тиражи для библиотек. Мы — страна библиотек, двести двадцать тысяч, и этого было достаточно, чтобы нас кормить, чтобы продолжать издавать книги. Когда мы начали, были и другие русские издатели за границей: был «Посев», крупное политическое, «YMCA», сравнительно крупное религиозное, плюс Солженицина, плюс Надежда Яковлевна Мандельштам. Но не было литературного издательства. И «Ардис», хотя он был маленьким, стал значимым, особенно для ваших писателей тогда, пусть и как символическая вещь: они же ждали двадцать лет, чтобы вышла книга, а мы дали им эту книгу. Неважно, что народ ничего не знал об этой книге. Интеллигенция знала. Мы были маленькие, но уникальные. Это единственный случай, который я знаю, когда люди одной культуры, не носители языка, публикуют литературу другой культуры, и по-русски, и по-английски. В этом смысле мы действительно уникальное издательство. Это все началось очень странным образом: мы не знали, что будем издателями, просто было желание напечатать три книги. Мы были в Советском Союзе, получили какие-то книги, рукописи; у меня была рукопись окончательного варианта «Зойкиной квартиры» Булгакова, и я просто очень хотела это издать каким-то образом, но мы не знали как. И мы нашли способ. Издали три книги: «Камень» Мандельштама, Russian Literature Triquartely, это наш большой толстый журнал, там был русский раздел, но большинство по-английски, и «Зойкину квартиру». И через два года у нас было издательство. Карл преподавал, я преподавала, но я ушла от академической жизни, потому что «Ардис» занимал у меня все больше и больше времени. Мы просто выбрали то, что нам было интересно, и то, что было нам интересно, была не политика, хотя потом мы будем издавать какие-то политические книги, но вначале это было другое. Например, никто не хотел издавать Сашу Соколова — он пробовал с разными издательствами, они считали, что это глупая книга, что ее нельзя понять. Склад ума старшего советского поколения был такой, что модернизм для них был непонятен, им казалось, что это вздор. Я помню, Трифонов даже однажды дал интервью, где говорил, что это белиберда. А для нас это была совершенно понятная книга, потому что мы были подготовлены модернизмом в Америке, в Англии, и так далее. Наш «всплеск» начался с Набокова, которого мы знали. Это было время непростое эстетически, но нужно было, чтобы книга имела литературную ценность. Мы отказались бороться за правое дело — и все были готовы нас убить. Был громадный скандал. Мы сказали, это не наша книга, пусть другие это издают. Но они не простили нас. Мы считали, что это что-то вроде высокого журнализма, чего у вас не было тогда. Какие-то книги и романы — это просто бытописание и история. Это очень важно, безусловно, но для нас это была не литература. Это было важно, но это было вроде журнализма.

О творческой миграции

Был очень ясный момент, когда наши большие писатели одного поколения стали кинорежиссерами. Области иногда меняются. Я уверена, что у вас есть талантливые люди, не может быть иначе. Если они известные, я не знаю, может, они ушли в кино. У нас на телевидении сейчас вдруг неожиданно много интересного. Это функции времен. Например, когда аргентинские генералы наконец-то ушли из Аргентины, моя подруга, которая была агентом и Набокова, и Борхеса (какая интересная жизнь у нее!), сказала, что после смерти генералов десять лет надо было ждать, чтобы появился хороший аргентинский писатель. Писатель требует стабильности. А сейчас — я не уверена, писатели, может быть, стали киношниками. Талант — это вообще дурацкое обобщение. Талант — это всегда какой-то процент. Но публика, которая их обожает, — это другое дело. Бывшие литературные люди сегодня, может быть, люди кино. Это не исключено. У нас что-то такое стало чувствоваться. Сценарии стали очень литературными. Талант идет туда, где интересно. И у вас это, наверное, так.

О Бродском

Написать эту книгу было дико трудно. Я подсознательно не хотела ее писать. Я просто разозлилась, когда увидела, что творится здесь. Человек для меня очень живой, присутствующий (я слышу его голос до сих пор), абсолютно не какой-то гений на пьедестале, а из него делают не просто памятник, но государственный памятник! Таким образом уже уничтожили блистательного поэта Маяковского. Не надо. Я разозлилась и начала писать, но мне очень не понравилось то, что я написала. Я готова была это выбросить. А мой муж сказал: давай я почитаю. Он прочел несколько страниц и сказал: нет, все-таки продолжай. Это было мучительно. Я его слышала: «Не надо, не надо, не надо писать». Он бы был очень против. И все вышло не так, как я думала. Нобелевская премия — это не обязательный знак качества, мы все это знаем. Политика всегда играет роль. С другой стороны, без этого мы бы не знали многих замечательных писателей. То есть это полезно каким-то образом. Брюсов не получил, Набоков не получил, есть список очень хороших писателей, которые ничего не получили. Это звучит ужасно, но Иосиф знал, с кем дружить. Он дружил с Чеславом Милошем. Милош очень уважаемый человек и особенно, конечно, в Скандинавии. И каждый год Иосиф предлагал Нобелевскую Милошу, а Милош предложил ее Иосифу. Но это не значит, что другие не делали того же самого. Конечно, они все это делают. Это маленькая группа элитных писателей. Я знаю, политика не самое главное. Самое главное — это его карьера в Америке. Остался бы он в Ленинграде — ничего бы не получилось. И он каким-то странным образом это знал. Он даже сказал людям что-то вроде: «В какой-то день я получу Нобелевскую премию». И я не думаю, что каждый молодой человек говорит так. Он что-то знал о своей судьбе. Я удивлена, что здесь есть культ Бродского. Понимаю, что есть очень сложные, глубокие причины для этого. Я считаю его большим поэтом тогда, я считаю его большим поэтом сейчас, а кто скажет, что будет в будущем? В конце концов, мы не знаем, кто они — эти люди, мы узнаем только через пятьдесят лет после главного поколения. Мое отношение не зависит ни от чего, кроме его литературных качеств. Есть люди, которые знают о Бродском больше, чем я. Проблема в том, что они не скажут вам правду: они скрывают, они смягчают. Не то чтобы я какой-то самый близкий друг, я искренний друг, действительно, но есть те, которые ближе. Но они не пишут откровенно. Это всегда будет что-то про творчество, к сожалению. Я не русская, у меня нет внутреннего запрета на все. Мы все с недостатками. И какое это достижение, если ангел пишет хорошие стихи? Когда бедный, страдающий, невозможный поэт пишет хорошие стихи — вот это, по-моему, достижение. А не наоборот.

О Саше Соколове

Я много предупреждала тех, кто делал фильм, что снимать о Соколове — очень опасное дело, потому что Саша любит играть. Он играет довольно стройно, и хочется думать, что это просто его игра. Там сплошное вранье, это такой стиль — творческий автор. <...> И он играет, это его чувство юмора, и проблема в том, что здесь это принимается как правда. Иосиф действительно ревновал, но нельзя сказать, чтобы Иосиф боялся его, что Иосиф — это причина, почему Саша уехал. А ведь история с нашей редакторшей — это только начало того, что случилось. А он говорит, наоборот, что это все придумано. Надеюсь, что ему было весело. Мы провели десять дней с ним и видели так много на экране. Его взгляды, особенно на политику, такие страшные. Они не хотели вам этого показать, но почему Канада, снег, поезд, артистичность? Это очень плохой фильм, и жалко, но я была рада видеть его, слышать его голос. Так хорошо.

О Набокове

Набокову понравилась книга Карла, он читал «Ключи к Лолите» в рукописи. Карл такой смелый, сумасшедший, что он отправил этому трудному автору рукопись; в моем предисловии есть цитаты из этой рукописи, о том, что можно понять источник волшебства у Набокова, а у Гоголя — нельзя. И значит, Гоголь больше. Но я думаю, что Набоков сам понял, что Гоголь больше. Но для автора это немножко оскорбительно. А Набокову так понравилась книга, что мы стали дружить с ними, шла переписка. Мы в России в 1969-м, идет переписка, и Карл ему рассказывает, что наши друзья здесь читают Набокова, — он не поверил этому. То есть он считал, что советский человек из-за образования, из-за пропаганды не способен читать его, — он ошибся. И когда мы встретились — это было в 1969-м, после России, — у нас три часа был очень веселый обед. Это была дружба, через письма, через звонки, мы виделись редко, и потом, после, я хорошо знала сына, я знала вдову, мы стали его издателями, и это было очень важно, это был очень большой момент.