Повесть и житие Данилы Терентьевича Зайцева. Коллекция рецензий

В конце января лауреатом премии «НОС» стал русский старообрядец из Аргентины Данила Зайцев. Его дебютная книга «Повесть и житие...» привлекла внимание даже самых взыскательных критиков и стала предметом долгих обсуждений на протяжении всех дебатов премии. Уникальный жизненный опыт автора, который он подробно фиксирует в семи тетрадях, опирается на историю многих старообрядческих родов, их бегства из большевистской России в Китай, а оттуда — в Южную Америку. События книги происходят в Аргентине, Бразилии, Уругвае, Чили, Боливии, США, России и в определенные моменты прочитываются как приключенческий роман. Описание повседневной жизни Данилы и его многочисленной семьи (одиннадцать детей, пятнадцать внуков) приправлено мировоззренческими рассуждениями о страданиях, правде, грехах, добродетелях и чрезвычайно заманчиво своей манерой изложения. Признание исключительности авторского стиля объединило всех рецензентов — впрочем, только оно.

Фрагменты из отзывов литературных критиков — в подборке «Прочтения».

Лев Данилкин / Афиша Daily
Подлинные мемуары, напоминающие, однако, литературную мистификацию: и биография, и язык рассказчика слишком хороши, чтобы быть правдой. Зайцев — немолодой старообрядец, наш современник, родившийся в Китае, затем уехавший за невестой в Уругвай, помыкавшийся в Штатах и России, — отчитывается о своей невероятной жизни на эндемичном русском языке — не то чтобы протопоп-аввакумовском или афанасий-никитинском, но скорее на каком-то сорокинском, теллурически-кентаврическом: «На третьяй неделе в пятницу получил от тяти телеграмму, сообчает: немедленно явиться в Буэнос-Айрес». И так 700 страниц — бесконечный фестиваль странных грамматических форм, фонетических курьезов и фантастических диалектизмов. Невероятная — хоть за ногу себя щипли — книга.

Майя Кучерская / Ведомости
Когда читаешь воспоминания Данилы, не покидает ощущение, что это монолог обитателя давно исчезнувшего, необыкновенно цельного мира. Сегодня так ясно, чисто не мыслят, не чувствуют, не говорят. Благодаря работе диалектолога Ольги Ровновой (вместе с автором яркого и емкого предисловия к книге писателем Петром Алешковским открывшей Данилу нам) речь его звучит объемно, живо, задорно: «И вот мы с Марфой стали за ручкю ходить, веселиться, друг об друге тосковать».

Игорь Гулин / Коммерсант.ru
Но прежде всего, когда читаешь «Житие» Зайцева, видишь в нем не истории, а Историю. Бесконечные сватовства и бегства, обретения богатства и впадения в нищету, эпические проклятия и пронзительные прощения, затворничество и греховные смешения с местными, молитва, переплетающаяся с политикой. Кажется, будто речь идет не о десятке семей, а о целом народе, кочующем по континентам в поисках ускользающего обетования. И если у эклектичного текста Зайцева и есть главный литературный образец, это, конечно, Ветхий Завет. В XX веке переписать его тем или иным образом, сделать общую архаическую историю частной, пытались многие. Но у не обладающего литературными амбициями старообрядца Данилы Зайцева это невольно получилось если не убедительнее, то удивительнее, чем у кого-либо.

Юлия Авакова / Российская газета
Данила Терентьевич, по своему настрою, независимости, старообрядческой предпринимательской хватке, стал эхом, голосом той России, которая безвозвратно канула в прошлое. И, возможно, именно такой горький, жизненный пример показал несовместимость устроения современного общества и романтических мечтаний, зачастую — откровенно вредных. Довольно большое число наших современников идеализируют Россию минувших лет, то и дело предлагая в нее возвратиться — хоть частичным заимствованием отдельных общественных институтов, хоть реставрацией монархического строя. В силу чего данная книга на редкость полезна для чтения, прежде всего, для избавления от подобного рода иллюзий.

Варвара Бабицкая / The New Times
Специфика «Повести...» Зайцева такова, что о ней трудно говорить, не переходя на личности. И как бы ни хотелось этого избежать, нельзя не отметить, что при всей ценности свидетельства, никакого «самодержавия ума», о котором говорил Николай Усков, поминая (всуе, на наш взгляд) традиции старообрядческой литературы и протопопа Аввакума, в прозе Зайцева не наблюдается: как только он отвлекается от подробного изложения жизненных перипетий и анекдотов, умозаключения его сводятся ко вполне диким конспирологическим теориям: в общем, «правда ушла на небо, а лжа покрыла землю» и «чем ни быстрея глобализация, тем быстрея конец свету».

Елена Рыбакова / Colta.ru
Исповедь-жизнеописание старообрядца Данилы Зайцева, наполовину написанная, наполовину надиктованная автором, безусловно, представляет собой интересный документ, хотя фольклористу и антропологу он обещает бóльшую поживу, чем исследователю литературы. Конгломерат традиционных жанров от летописи и истории рода до челобитной по начальству — все это любопытно, пока мы следим за переселением русских старообрядческих семей из Приморья в Китай, из Китая в Уругвай, из Уругвая в Парагвай, дальше Чили, Бразилия, США, Аргентина, ненадолго снова Россия, потом снова Аргентина и так до бесконечности. На историю странствий накладывается история личных отношений: женитьба, измена, свекровь против снохи, теща в борьбе с зятем — латиноамериканской сериальной культуре этот текст обязан не меньшим, чем русской житийной традиции; еще точнее, думаю, будет сказать, что он, как сериал и житие, рожден в рамках той большой эпохи становления художественного сознания, которую принято называть рефлективным традиционализмом. Подниматься над собой и себя перерастать индивидуальное сознание здесь пока не умеет, и предъявлять на этот счет упреки автору бессмысленно.