50 лет без «Войны и мира». Кто напишет новый эпос?

Вечером 23 июня 1812 года разъезд лейб-гвардии Казачьего полка заметил странные передвижения на противоположном берегу Немана. Когда стало темно, через реку с высокого покрытого лесом берега на русскую сторону на паромах переправилась рота французских саперов, и произошла первая перестрелка с ней. Так 200 лет назад началась одна из самых масштабных и опоэтизированных войн в истории человечества.

В русском литературоведении существует неразрешимая проблема: почему о Великой Отечественной войне 1941–1945 гг, безусловно, самой глобальной в известной нам истории человечества, не создано художественного произведения, равного по величию (хотя бы замысла) «Войне и миру» Толстого.

Если считать литературоведение наукой, то вопрос, мягко говоря, странный: а почему рядом с Землей не сделали другую такую же планету, ведь на этой нам уже нехорошо и тесно. Если же считать подобный вопрос частью разговора о русской жизни, то мне понятно, почему.

Толстой пишет свой роман примерно через 50 лет после окончания событий: большое уже видится на расстоянии, но все еще остается живым фактом личной биографии. Чрезвычайно важно то, что сам Толстой готов к этой работе, как хорошо тренированный тяжелоатлет к Олимпиаде, о чем он сам пишет в статье «Несколько слов по поводу книги „Война и мир“»: «...сочинение, на которое положено мною пять лет непрестанного и исключительного труда, при наилучших условиях жизни».

Возможно, что в случае Великой Отечественной срок, приличный для ее всестороннего и беспристрастного изучения, должен быть гораздо больше — ведь сколько до сих пор споров о Холокосте, не говоря уже о сугубо научных частных вопросах, касающихся географии, количества участников! Но хорошо, возьмем те же 50 лет. Кто в середине 90-х, обладая наилучшими условиями жизни, готов взяться за этот непрестанный и исключительный труд? Александр Солженицын, театрально вернувшись в Россию на поезде в 1994 году, засел бы за пишущую машинку? Нет, у него была своя эпопея.

Я нарочно так узко, с помощью цифр ставлю вопрос, потому что сам поразился простому открытию: ведь Толстой, сочиняя «Войну и мир», был так же близок к той войне, как мы — к этой. Я помню, как меня качал на коленях мой дед, служивший в артиллерийской обслуге «Катюши»: он невероятно красочно, но, увы для этой заметки, непечатно описывал страшное действие этого смертельного оружия. Толстой тоже общался с непосредственными участниками событий — но ему, в отличие от нас, не вдалбливали с детства про несуществующее, и от него не замалчивали действительно происходившее. Не знал он про штрафбаты и заградотряды, не знал он о судьбе вернувшихся из плена, не знал, как после войны ветеранов-колясочников выселяли из Москвы куда подальше — чтобы вид не портили; не врали ему про этих непонятных «панфиловцев», не читал он пугающий в своей слащавой лживости рассказ Шолохова «Судьба человека», не видел, как ежегодно на два дня перекрывают весь город, чтобы, разворотив хороший асфальт, побряцать лишний раз перед всем миром ракетой «Тополь-М», наговорить кучу отвратительной пафосной лжи о «памяти», «заботе» и «благодарности», когда вот же — стоит бабушка в переходе.

Собственно, очень символично сближены даты начала обеих войн: 22 и 23 июня. Великая Отечественная для нас — самое масштабное и трагическое событие в истории, по поводу которого еще долго будет ломаться много копий. Все, казалось бы, понятно, но нет: «роль Сталина», «фигура Жукова», «героизм павших», но — «живые заслоны». Прибавить сюда надоевшие западные глупости: «кто победил в войне?» — и станет совсем противно.

Отечественная 1812 же года благодаря Толстому — безусловно, страшная, кровавая война, но кто об этом помнит, — какое это для нас милое, уютное книжное время! Ростовы, Безухов, наряды, балы, старая зимняя Москва с искрящимися от снега улицами, тетушки, фрейлины, наряды и обеды. Любовь. Память обо всей той эпохе, по сути, стараниями Толстого свелась к перипетиям его сугубо художественного, несмотря на историческую точность деталей, текста: Кутузов спит, война идет. Кто, кто сейчас станет обсуждать редуты и маневры, 1-ю Западную армию, 2-ю Западную армию (до 45 тысяч человек), сражение под Городечно, бой у Валутиной горы и во что же были одеты-обуты французские солдаты, что было столько случаев обморожений и гангрены? Нет, главные русские споры по-прежнему о том, не гормональная ли дура Наташа Ростова, не напыщенный ли сухарь Андрей Болконский, святая ли княжна Марья, и как же это они перед балом «мыли за ушами» — голову целиком не мыли, получается? На меня накинутся за сами эти формулировки, и я сам на себя накинусь: конечно же, нет! Болконский — настоящий Благородный Муж, а Наташа — само воплощение женственности.

Похожая судьба у «Евгения Онегина»: по страницам романа в изобилии льются кровь и слезы, а мы умиляемся рецепту брусничной воды, очередному описанию женской ножки и колкой шутке Пушкина. Толстой, сам того не желая, сделал из кровавой войны роскошный ужин на 50 персон, и кто, кроме въедливых любителей истории и горячих поклонников самого писателя, будет внимательно читать и перечитывать «войну»? Нет ничего отвратительнее и противоестественнее того, когда одни люди идут убивать других людей — упорно, в лоб, самыми простыми словами твердит и твердит нам Толстой свою главную и, в общем, понятную мысль. Европа горит и раскалывается на части, но нам любопытно: как же в действительности выглядели эти самые мраморные плечи Элен? Со школы мы знаем, что большинству, даже самым последним двоечникам, интересно про «мир»: там про любовь, про балы, про охоту. Про жизнь. При желании можно найти даже уютную эротику: о, как томилась, наверное, в своей спальне одинокими девичьими ночами «пустоцвет» Соня!

Русской культуре, безусловно, очень не хватает подобного текста о Второй мировой, и — скажу вещь кощунственную — не для того, не только для того, чтобы «запечатлеть», «восстановить историческую объективность» и «увековечить». Есть жирная черта между понятиями: помнить о великой войне и расчесывать национальные язвы; быть благодарными и лицемерно, геополитически потрясать перед всем миром ядерными боеголовками под предлогом выражения этой благодарности.

Великая Отечественная война до сих пор является для русского общества (если таковое можно сегодня очертить) больным местом, и ежегодные майские холивары в сети по поводу Дня Победы — лишь небольшое видимое выражение глухо тлеющей в глубине национального подсознания отечественной гражданской идеологической войны и 2012, и 1972 года. Немцы, нация не менее травмированная и фрустрированная, чем мы, до сих пор не отошла от той войны. Поразительно, полвека прошло — а мы все еще не можем закопать гниющие трупы облеченных властью маньяков и садистов, отправлявших на смерть наших предков. «Полвека прошло, а вы все еще не поняли, благодаря кому мы победили в войне», — скажет мне мой оппонент, но я не хочу с ним воевать. Я, следуя совету Толстого, пытаюсь смотреть на вещи «просто и прямо»: вот страшная «Катюша», вот мой веселый молодой дед. vПоймите правильно, я лишь о том, что нам нужен роман о Великой Отечественной, который не лакировал бы историю, не устанавливал бы господство одной точки зрения (условно «либеральной») над другой (примерно «патриотической»), а лишь залечил бы эти идеологические язвы, сгладил бы углы, примирил противоречия. Чтобы в нем, как у Толстого, не только наносили друг другу огнестрельные и колото-резаные раны, но и любили бы друг друга, собирались за столом, женились, молились, предавали, играли в карты и замахивались мраморным пресс-папье, испытывая «прелесть бешенства» — ведь все это, к ужасу «патриотов», было, несмотря на зверства оккупантов и мужество воинов.

Я нарочно не сказал ни слова о советской военной прозе, потому что, с одной стороны, это тема для отдельного разговора, а с другой — хоть там и есть произведения выдающиеся, но они совсем не того масштаба, чтобы выполнить эту миротворческую задачу. Вслушайтесь: военная проза, и пусть она будет даже военно-мирная — все равно не то. У Толстого ведь проза мировая — во всех смыслах.

Но мне почему-то кажется, и не сочтите это прекраснодушными мечтаниями, что «Война и мир 1941–1945» еще увидит свет в далеком будущем, только это будет произведение в такой форме, что потрясет и возмутит нас, живущих и читающих сейчас. Но не так ли и было в случае с Толстым?.. «Что такое „Война и мир“? Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. „Война и мир“ есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось», — писал Толстой в статье «Несколько слов по поводу...». Нам невольно представляется что-то растянуто-симоновское, сентиментально-быковское, обязательно с пыльными гимнастерками, жестяными кружками и безусловной «Катюшей». Но если мыслить в таких рамках, то Отечественной войне 1812 года хватило бы «Бородина» Лермонтова — из него, как признавался Толстой, выросла «Война и мир», но представьте, что было бы, если бы все на том и закончилось.

Пусть еще через 50 лет появится нечто киберпанковское, интерактивное, трехмерное, с оскорбительно современным и простым названием «Stalingrad», и, конечно же, непременно в четырех толстых томах, но которые уже можно будет спрятать в одном кармане.