Одинокий голос нормального человека

Алексей Иванов. Летоисчисление от Иоанна
СПб.: ИГ «Азбука-классика», 2009.

Если верить интервью Алексея Иванова, то последние два года романов он не пишет, а занимается телепроектами, мультиками, фотокнигами и прочим... м-м... прикладным искусством. Из «художественного» им за это время сочинен только сценарий для фильма Павла Лунгина «Царь». От сценария «про Ивана Васильевича», будь он написан кем-то другим, можно было ожидать только очередной хованщины, оперных мужиков с криво приклеенными бородами. Но от Иванова, когда он обращается к истории, ждешь повторения чуда «Сердца Пармы». Сразу скажу: чуда на этот раз не произошло, но получилась крепкая повесть.

Рабочее название фильма было «Иван Грозный и митрополит Филипп». Значит, нужны пояснения.

Митрополит Филипп, канонизированный еще в XVII веке, был, несомненно, одним из самых светлых людей в русской истории. По рождению боярин из близкого ко двору рода Колычёвых, он в 30 лет ушел от мира (есть, правда, версия — бежал от репрессий) и стал послушником Соловецкого монастыря. Одиннадцать лет вел жизнь простого монаха, потом был поставлен в игумены и превратил Соловки если не в рай земной, то уж точно в самое процветающее предприятие эпохи развитого феодализма. Возглавив затем русскую церковь в самый разгар опричнины, Филипп исполнил свой долг «печалования» (то есть ходатайства перед царем за осужденных) и, ничего не добившись, прилюдно обличил Грозного. Дальше понятно: был лишен митры, сослан в дальний монастырь и спустя год задушен Малютой Скуратовым.

Писать о Филиппе трудно: живого человека не разглядеть. Все, что мы о нем знаем, восходит к двум житиям, созданным еще в конце XVI — начале XVII веков; позднейшие историки только слегка раскрашивали эти тексты. У Карамзина, митрополита Макария (Булгакова), Соловьева, Ключевского, Костомарова и т. д. святой Филипп предстает праведником, гуманистом, образцовым хозяином, человеком Возрождения. Чуть ли не демократом: «...ввел выборное управление между монастырскими крестьянами» (Костомаров) — ничего себе... Перед Алексеем Ивановым стояла трудная задача: чтобы Филипп не получился иконой или прогрессором Стругацких, нужно было «додумать» святого до живого человека. И писатель справился. Совершенно не оглядываясь на всем известные роли Олега Янковского (а ведь наверняка знал, для кого пишет), он нарисовал Филиппа человеком очень простым, даже наивным, с «топорными, мужицкими» чертами лица и рабочими руками. И теперь кажется — иначе и быть не могло.

По-своему решил Иванов и историческую загадку: а почему, собственно, царь сделал Филиппа митрополитом? Ведь соловецкий игумен с самого начала проявил строптивость и поставил условием своего согласия отмену опричнины. В повести дается такой ответ: Филипп (Федор) и Иоанн — друзья детства, причем Федя «всегда... уступал Ване в проворстве мысли. Уступал в выдумке», но был предан до самозабвения, до готовности отдать жизнь за друга. А теперь в игумене царь чувствует, помимо преданности старого друга, еще и силу правоты, и хочет эту силу поставить себе на службу. Филипп же столь прост, что долго не может поверить, что друг его Ваня «переродился в царя-изувера», зато верит, что можно «государя с господом воссоединить». А когда понимает, что служить возможно либо царю, либо Богу, выбирает Бога. Все это, конечно, выдумки (реальный Филипп был на 23 года старше царя), но выдумано столь убедительно, что опять-таки кажется, что иначе быть не могло.

Написанный для Петра Мамонова царь — не просто дерганый параноик. При всем безумии у него есть своя логика и своя правда. Иоанн — апокалиптик. Он верит в скорый конец света, а себя считает мессией: он и есть Исус. «Но уже не прежний. Он — Исус второго пришествия. С тяжким опытом предательства, с горечью разочарования в человечестве...». Исус, который пришел судить, а не спасать. Этот системный бред и реализуется в опричнине: царь устраивает Страшный суд сначала московским боярам и людишкам, а потом всей Руси. Конечно, рукой Иванова здесь явно водил Ф. М. Достоевский: конфликт, в сущности, возникает между Иоанном, возомнившим себя Человекобогом, и Филиппом, верующим в Богочеловека.

Ражие молодцы-опричники предстают в воспаленном воображении царя ангелами-мстителями, помогающими Исусу-Иоанну вершить Страшный суд. Но есть у них и другая задача: чем больше они жгут, грабят и насилуют, тем больше народ будет надеяться на царскую милость — а на что еще надеяться? Грозному нужно от людей только одно — безоговорочная вера в него, в царя. Если все уверуют, то царь станет чудотворцем, враги расточаться, а хлеба сами собой заколосятся. В интервью писатель подчеркивает эту мысль как главную в повести: «Русскому царю надо, чтобы народ в него верил», и добавляет: «Прочие правители России действовали в том же направлении, но с большей или меньшей степенью зверства. Чаще — с меньшей: ограничивались лишь требованием лояльности...». В общем, перед нами попытка вывести формулу русской истории, а насколько она верна — судить читателю.

Тема опричнины, конечно, заставляет сравнивать повесть Иванова с «Днем опричника» Вл. Сорокина. Хотел или не хотел этого автор «Летоисчисления от Иоанна», диалог не мог не получиться. И в этом диалоге Иванов аргументирует, скорее, «против» сходства современности с эпохой Грозного. То есть узнаваемые константы русской жизни, конечно, в повести присутствуют: «Опричники скакали как бояре — уверенные, что им любой уступит дорогу», а собачьи головы и метлы у них, читай, заместо мигалок. Опричники временами разговаривают как очень конкретные ребята: «- Эй, Лёшка, — шепнул Малюта. — Шибко много этого попа...». Или вот про бояр: «На каждом богатства краденого — хоть трижды башку срубай». Однако «актуальный» подтекст не акцентируется, скорее наоборот, затушевывается. Вот и П. Лунгин в интервью говорит: «Нельзя сказать, что мы живем во время Ивана Грозного — это смехотворно, это было в миллионы раз более жестокая, страшная... Мы живем сейчас, как ни удивительно сказать, в удивительно хорошее время для России». Что ж, спасибо за благую весть: по сравнению с эпохой Ивана Грозного, товарищи, жить стало лучше и веселее, — вот наш ответ Сорокину. Правда, ответ все-таки от Лунгина, а не от Иванова. А у Иванова обращает на себя внимание название повести: «Летоисчисление от Иоанна». Понимайте как хотите, но вполне возможно и такое прочтение: начало текущей эпохи находится именно там, в опричные времена, и эпоха эта далеко еще не кончилась.

Теперь о том, почему все-таки новая повесть кажется слабее и «Сердца Пармы», и даже «Золота бунта». Сила Алексея Иванова состоит не в том, что он прорабатывает горы материала или умеет пользоваться историческими, диалектными и иноязычными словарями. И не в точности деталей. И не в причудливом сочетании слов, эффекте «лингвистического барокко». И уж тем более не во внедрении в историю занимательности фэнтези или голливудских фильмов. Его сила — в понимании правды всех спорящих или воюющих сторон, правды всех религий и точек зрения, и в умении воплотить эту правду в слове героя, его прямой речи или амальгаме речи героя и рассказчика.

В «Сердце Пармы» автор отказывался от своей оценки происходящего, в том числе и от подтверждения реальности или нереальности увиденного героями. У него не было своего слова. Там, где господствовала точка зрения язычников, авторская речь насыщалась их словом — и не только лексикой, чамьями и иттарамами, но и оценками. То же с чудесами: они присутствовали только как факт сознания героев, чей мир перенаселен богами и духами. Этому слову противостояло слово христианское. Так, например, в главах, написанных с языческой точки зрения, дерево — святыня пермяков — именовалась автором только «священной березой», а в главе, где господствовал взгляд епископа-миссионера Ионы, та же береза в авторской речи оказывалась «прокудливой».

Этого баланса уже нет в «Летоисчислении от Иоанна». Здесь Филипп прав, а Грозный со своими людоедами и волкодавами — нет. Именно поэтому здесь полно чудес — Богородица войско русское спасает, Христос по земле русской со крестом ходит, иконы плачут, а монахи, припавшие к могиле Филиппа, в огне не горят. И это уже не взгляд героя, это так и есть.

В «Парме» были удивительные «двузначные» детали: например, собор, архитектура которого, по заказу епископа, символизировала победу князя над вогулами, а по воле архитектора (или, точнее, помимо нее) — напоминала обнаженную колдунью, ламию, по пояс утонувшую в снегах. В новой повести есть Опричный дворец, который выражает психоз царя — в нем только одни ворота (Исус зайдет и не выйдет), а окон наружу нет — мир закончится, что там смотреть? И так во всех деталях «Летоисчисления от Иоанна»: один взгляд, одна точка зрения, один смысл.

Повесть, наполненная чудесами, сама чудом не стала. Но все же в разноголосье отечественной словесности «Летоисчисление от Иоанна» звучит как голос того же Филиппа: напоминает о простых вещах, о том, что добро есть добро, а зло остается злом даже если вообразит себя богом.

Остается поблагодарить Алексея Иванова за то, что он у нас есть и продолжает работать, но при этом все-таки хочется добавить: эх, бросил бы он свои полезные теле- и кинопроекты, все равно никого не просветишь, да написал бы Роман.

Читать две главы из книги « Летоисчисление от Иоанна»