Оправдание оправдания

• Евгений Водолазкин. Чагин. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022. — 384 с.

Из романа в роман Евгений Водолазкин разрабатывает систему интонаций, способную — теоретически, конечно, — если и не искоренить, то, по крайней мере, оправдать всю камерность, герметичность современной русской прозы. Таков факт старания. Ни больше ни меньше. Перегонка ничтожного в хрестоматийное осуществляется парой ловких манёвров, кажущихся иным чистой магией.

«Чагин» — как бы о том же самом, но другими словами. Это вставшая на котурны память; цыпочки ностальгии. История «человека в футляре», растянутая на дыбе и выверенная с позиций нравственности, содержательности, холодного, правильного, что белый мрамор, стиля, не может вызывать нареканий. Она изначально безукоризненна. Другое дело, что подобное совершенство влачит за собой всевозможные сомнения.

О них-то и поговорим.

Прежде всего, «Чагин» притворно ярок. Так ураган, залетевший в покинутое жилище, временно реконструирует в нем движения былой жизни. Очевидно, что, работая с материями большой литературы, трудно не увлечься ее же противоречиями, но Водолазкин, кажется, чувствует себя посреди выдвинутых условий поистине свободно.

«Труды и дни» Исидора Чагина — человека с исключительной памятью — автоматически располагают к разговорам о добром и прекрасном, но можно ли усматривать в этом факт художественного триумфа, преддверия чего-то большего, необъяснимого в своей вариативности? Ведь мы знаем, что Большой Роман не терпит простоты, прямоты, узколобости — и вовсю приветствует подводные камни; однако здешняя вариативность — отрывки из дневника, переключения регистров, ролей — есть декорации, отведение взгляда; за всем этим сквозит пустынность.

Ощущая, что дни мои сочтены, предлагаю любезному читателю иной вариант моей биографии, изложенный пунктиром. Не нового жития взыскую, но желаю внести поправки в старое. Скажу со всей искренностью, что не стремлюсь быть принцем, как говорится, Уэльским — в подобную биографию я бы и сам не поверил. Также и встречать, обнажив голову, Синайский кодекс не хотелось бы мне: какая в том польза Синайскому кодексу?

Этот роман, как и все предыдущие у Водолазкина, не избавлен от игр, вкраплений, инкрустаций золотом и яшмой, точеных деталей, афоризмов, так и просящихся на скорейшие эпиграфы, деревянные рамки мудрости, — в нём, истово желающем быть Литературой, слишком много бравурности, едва ли нужного кокетства. Подмигивать читателю — вполне нормально; но зачем подмигивать вечности?

Исидор Чагин — человек с исключительной памятью, способной «консервировать» любые моменты прожитого. Перебравшись в Ленинград еще в шестидесятых, молодой гений сразу же привлекает внимание государства и внедряется им в «шлимановский кружок» — своеобычное братство ценителей запрещенной, недоступной в официальной печати литературы. Последствиями «стукачества» становятся всевозможные блага. Конфликт назревает там, где и ожидалось: любовь посреди запретов, невозможность примирить цель со средствами.

Мы, читатели, не забыли о том, что Евгений Германович — ученый с большой буквы; также мы не забыли и о его увлечении полифонией. Регистры сменяются, голоса теснят друг друга, ярость давится меланхолией, но за всем этим — к сожалению — сквозит один большой зевок, утомленность формой. Говорящие о том, что «Чагин» предлагает нам нечто новое, принципиально иное, либо не читали книгу, либо читали другого «Чагина», возможно, приключение из жизни тлинкитов, но явно не биографию размеренного Исидора.

Занятной посреди всего этого благоразумия выглядит мысль о том, что любое творчество есть оправдание, — но и в ней, несколько диковатой, по-голдинговски бунтарской, все так же пушит хвост декоративность. Авторская речь не может понять, что ей нравится больше — учить читателей жизни или втискивать себя в узкое, перенаселенное пространство Великих Изречений, многие из которых на поверку оказываются пшиком, болтовней ради болтовни. Красиво? Возможно. Удивительно? Нисколько.

Чересчур слаженные механизмы имеют обыкновение наскучивать; ровно и здесь — в повествовании, лишенном даже намека на удивление, разворачивается милая, камерная, ни к чему не приводящая притча. Спасают, будоражат внимание разве что эпизоды, посвященные Шлиману — человеку действительно редкой судьбы и психологии, роман о котором я прочитал бы с куда большим интересом, нежели тот, что предлагается нам в качестве основного сюжета.

Багровая от лучей заката кафедра античной истории — тогда она напоминала Шлиману Трою. Сам себе он виделся Одиссеем. Профессор (монокль в глазу) имел явное сходство с Полифемом — и было неясно, удастся ли уйти живым.

Проблема «Чагина» именно в том, что, сближаясь с «Авиатором» и «Брисбеном», он всё так же ходит вокруг да около, не разя наповал, а всего лишь упиваясь собственной аккуратностью. Задевая отчаяние, мрак, бездну предположений, которые явно идут не по пути с общим духом повествования, история топчется на месте, оправдывает чужие оправдания, тексты поверх текстов; она попросту загоняет себя в никуда.

Жизненная трагедия Исидора, сопряженная с контекстом тяжелого советского строительства (или, если угодно, демонтажа), все так же поет несвойственной автору фиоритурой, пересказывает на собственный лад документ и архивную выписку. То ли подобной литературы за недавнее время было слишком много, то ли погружение в эпоху, дарованное Водолазкиным, крайне неубедительно, условно, поверхностно. Вроде бы и хочется сопереживать, распутывать паутину сознания, неспособного на забытье, — но страницы забываются так же быстро, как и пролистываются.

Это летуче, живо. Это, в конце концов, слаженно. Но жизнь в «Чагине» перенасыщена чернилами, буквами, синтаксическим самолюбованием и мыслями далеко не первой свежести. Мимикрируя каждую новую строку под Великое, нетрудно потерять драйв, так необходимый любому повествованию; и, получив взамен холодное церемониальное уныние, уйти писать следующий роман, готовый тягаться со всеми умозрительными Тургеневыми, Достоевскими и прочими элементалями контекста, но неспособный даже на минимальное удивление.

И ритм колёс — я понял, что он соответствует гекзаметру. Уверен, что железные дороги изобрели в Древней Греции, просто затянули как-то со строительством. Всякой ведь вещи предшествует ритм. Железной дороге — гекзаметр.

«Чагин» — хорошая книга о хорошем, которую спокойно можно уважать, любить, перечитывать; ключевая претензия, способная зародиться в голове у читателя, только в том, что, предлагая нам эрзац вневременного, Евгений Водолазкин пишет книги вполне своевременные. Ветер истории их не продувает, а если и показывается на околотке восприятия, то неминуемо сдувается академическим пафосом и грудами ненужных афоризмов.

Мифология прозы не предполагает обязательств по отношению к чему-либо; проза пишется и увлекает сама себя, а ежели ей это удается, то несколько позже начинает увлекаться и читатель. Сообразно этой логике, «Чагин» — книга проверенного метода: уж автора, несомненно, фотографическая память Исидора развлечь смогла.

Читательское волнение, воспитание — дело другое, загадочное. Равняться на него следует далеко не всегда. Однако если раз за разом миру предлагают подозрительно похожие друг на друга романы о Ком-То, буквально пропитанные Временем, Местом и еще раз Временем, то стоит задуматься: а уж не пытается ли автор обмануть сам себя, а вдобавок и остальных, расположившихся по ту сторону текста?