Семь слез из Южной Кореи

Эту и другие упомянутые в наших публикациях книги можно приобрести с доставкой в независимых магазинах (ищите ближайший к вам на карте) или заказать на сайтах издательств, поддержав тем самым переживающий сейчас трудный момент книжный бизнес.

О масштабной трагедии в хронике корейского народа, об угнетении граждан собственным государством — этот роман, состоящий из семи композиционных частей и семи голосов, чуть ли не самый личный, выстраданный и болезненный в библиографии Хан Ган. На родине писательницы он пользуется даже большим интересом, чем ее скандально известная «Вегетарианка», благодаря которой Ган получила Международную Букеровскую премию. Все дело в непростой для корейцев теме, которая исследуется в «Человеческих поступках», и выбранном способе ее раскрытия.

Сюжет книги построен вокруг коллективной травмы 1980 года — черного пятна на репутации Южной Кореи, когда в городе Кванчжу[1]  в мае произошла кровавая бойня: студенческое восстание против тирании и военного режима было жестко подавлено солдатами правительства. Последствия для страны катастрофические: сотни убитых протестующих и просто случайных очевидцев, оказавшихся поблизости; многочисленные аресты среди молодежи и чудовищная цензура, с помощью которой военные чиновники во главе с президентом Чон Духваном скрывали правду и отрицали совершенное преступление. В девяностых, со сменой власти, закрученные гайки режима ослабли, началось движение в сторону демократии, а протесты в Кванчжу признали краеугольным камнем в борьбе за права и свободу человека. Но до сих пор в этой истории много пробелов: неизвестно реальное количество погибших, не все архивные документы рассекречены — изнасилованная диктатурой истина не поддается восстановлению.

Хан Ган далеко не первая, кто обращается к наследию Кванчжу: трагедия не единожды становилась материалом для корейской художественной литературы. Среди наиболее именитых и переведенных на другие языки (увы, кроме русского): новелла «Там, где тихо падает лепесток» Чоу Юн, написанная еще в 1991 году и считающаяся первой попыткой осмыслить произошедшее, и роман «Старый сад» Хван Сок Ёна — участника протестов, а впоследствии политзаключенного диссидента.

В отличие от старшего поколения литераторов писательница не была свидетельницей кровавых событий, но ее они тоже коснулись. Она родилась в Кванчжу, а когда ей исполнилось девять лет, родители продали дом и переехали в Сеул, не подозревая, что спустя полгода в родном городе начнется восстание. Родственникам Ган повезло, а молодой семье, купившей у них жилье, — нет: их сына, пятнадцатилетнего Тонхо, убили солдаты в разгар бойни. С тех пор писательницу преследует чувство вины, комплекс выжившего, и ее переживания сконцентрировались в «Человеческих поступках» — предельно терапевтическом письме, в желании проговорить боль — частную и коллективную, желании рассказать об убитом подростке, на месте которого могла оказаться сама Ган. Этот текст одновременно исповедь и эпитафия, документальный слепок, фиксация поколенческой травмы и в тоже время отчасти вымысел — черно-белый негатив истории, проявленный воображением. Многие персонажи выдуманы, но их воспоминания и рассказы о своем обществе имеют фактологическую базу — автор старательно изучала исторические архивы, брала интервью у пострадавших. 

Прежде всего этот роман — плач по Кванчжу, по всем убитым, пропавшим без вести и оставшимся в живых с надломленной психикой. Отсюда семь голосов и семь частей в книге, охватывающей временной период с 1980 года до наших дней, чтобы показать, как массовое убийство, организованное властями, изуродовало человеческие судьбы. После Кванчжу буквально началась иная жизнь — многолетний траур.

Первая глава рассказана от лица Тонхо за несколько дней до его смерти — он помогает другим добровольцам вести учет погибших, чтобы родные могли их опознать. Среди мертвых тел мальчик боится найти своего друга Чондэ, которого малодушно бросил, испугавшись выстрелов на демонстрации. «Я ничего не прощу. И самого себя не прощу», — фраза, произнесенная Тонхо, неоднократно прозвучит из уст остальных людей, не сумевших сберечь близких. 

Открывающий книгу эпизод — осевой, от него, как круги на воде от брошенного камня, образуются шесть сюжетных витков. Каждая последующая часть посвящена отдельным свидетелям и участникам восстания, так или иначе знавшим Тонхо. Время в романе с появлением новых рассказчиков движется вперед, персонажи при этом оценивают не только меняющуюся вокруг них страну, но и вспоминают Кванчжу, постоянно дополняя картину насилия экспрессивными штрихами. 

Меняя повествователей, Хан Ган рассказывает о девушке, работающей редактором в издательстве и безуспешно противостоящей цензорам; о политзаключенном, прошедшем через тюремные пытки и думающем о самоубийстве; о бывшей активистке женского рабочего движения, которую изувечили полицейские. Самая трогательная и щемящая история — о матери, оплакивающей убитого сына; самая неожиданная — написанная от лица мертвого друга Тонхо, после смерти ставшего духом и наблюдающего, как варвары-военные сжигают трупы гражданских, чтобы их нельзя было похоронить по-человечески. В романе нет ни Спасителя, ни Бога, — даже после гибели из тела вылетает не душа, а «хон» — существующее в корейском языке понятие, обозначающее бесплотный огрызок сознания, обреченный маяться между небом и землей. 

На протяжении всего действия Ган удается сохранить удивительно заземленную интонацию — критика тирании и полицейского государства, которое относится к собственным гражданам как к заложникам, лишена какого-либо пафоса. Автор размышляет о важности проговаривания болезненных моментов родной истории, особенно если несправедливость царит здесь и сейчас, но признает, что обязательно найдется зло, не дающее правде прорваться наружу. Цензоры вымарывают целые страницы из пьесы, посвященной Кванчжу, и актеры на сцене вынуждены немо шевелить губами, не осмеливаясь озвучить заветные строчки. А жертва диктаторской системы не способна найти подходящих слов, чтобы рассказать о пережитом.

Юн попросил вспомнить. Рассказать обо всем, с чем ты столкнулась тогда, в мае 1980 года, и дать свидетельские показания. Но как это можно сделать?

Можно ли засвидетельствовать тот факт, что деревянная линейка длиною в тридцать сантиметров вонзалась в тебя до самой матки несколько десятков раз? Что прикладом винтовки тебе разорвали вход в матку и раздробили ее? Что тебя, впавшую в состояние шока от потери крови, они отвезли в больницу и сделали переливание крови? Можно ли засвидетельствовать тот факт, что кровотечение продолжалось два года и сгустки крови закупорили маточные трубы, навсегда лишив тебя возможности родить ребенка? Что после этих мучений ты не могла выносить никаких прикосновений незнакомых людей, особенно мужчин? Можно ли засвидетельствовать тот факт, что тебе причиняли страдание и короткий поцелуй, и руки, поглаживающие твою щеку, и даже чей-то взгляд, брошенный летом на твои открытые руки или ноги? Можно ли засвидетельствовать тот факт, что тебе стало ненавистно собственное тело, и ты сама уничтожила все теплые чувства, безграничную любовь и убежала. Убежала туда, где холоднее, где безопаснее. И только ради того, чтобы выжить.

Наряду с мотивом молчания регулярно встречается распад физического и отвращение к телесному: гниение мертвых тел, пытки, увечья, зверская агрессия. Герои разочаровываются в законах жизни, их отталкивает потребность в еде и сексе, осознание себя как пушечного мяса, над которым надругались. К разочарованию в человеческой природе Ган обращалась еще в камерном сюжете «Вегетарианки», где женщина хотела стать растением и питаться солнечным светом, но на этот раз писательница исследует интересующие ее темы в масштабах целого общества: боль как условие существования, насилие и сострадание, которые обнаруживаются в отдельном человеке.

Если бы не повторяющиеся лейтмотивы и сквозные персонажи, книга воспринималась бы как сборник из разрозненных новелл, но все в «Человеческих поступках» — в этой церемонии памяти — зарифмовано и закольцовано. Траурные свечи, зажженные мальчиком в самом начале в помещении с убитыми, символически прогорят сквозь весь текст в воспоминаниях персонажей, а в конце — в эпилоге, написанном от лица самой Ган, — сменятся свечами, которые женщина поставит на могилу Тонхо. 

Как раз в заключительной части прозвучит важное признание писательницы: Кванчжу за время работы над романом стало для нее не только локальной трагедий, но и нарицательным словом, обозначающим мерзкое отношение правительства к своим гражданам, имеющее разрушительные последствия:

Я прочитала интервью человека, выжившего после пыток, и в нем есть такие слова: «Этот опыт напоминает радиоактивное излучение». Радиоактивные вещества, впитавшиеся в кости и плоть человека, несколько десятков лет не выводятся из тела и видоизменяют его хромосомы. Клетки превращаются в раковые опухоли, угрожающие жизни. Даже если облученный человек умирает, даже если его тело сожгут, и останутся только кости, радиоактивное вещество не исчезает. 

<…>

Кванчжу стало нарицательным именем для таких понятий, как«быть изолированным», «быть попираемым власть имущими», «подвергнуться оскорблениям», «быть непозволительно униженным». Облучение радиоактивными веществами еще не закончилось. Город Кванчжу бесконечное множество раз перерождался и снова погибал.

И действительно — в истории каждой страны найдется свое Кванчжу. События, описываемые в «Человеческих поступках», можно проецировать на любое схожее преступление, совершенное властями. А еще невольно воспринимать как тревожный и предупредительный сценарий: ведь катастрофа 1980 года началась после того, как президент осмелился переписать конституцию под свои нужды, желая получить неограниченную власть.


[1] Переводчица Ли Сан Юн использует именно такое написание топонима, но стоит учитывать, что в русском языке больше распространено название «Кванджу».

Дата публикации:
Категория: Рецензии
Теги: АСТХан ГанЧеловеческие поступкиВиктор Анисимов
Подборки:
0
0
7770
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь