Игра в зверинец

• Андрей Россомахин, Василий Успенский. ХЛЕБНИКОВЗАЯЦ: книга рифм. СПб.: Издательство «Арка», 2017. — 152 с., ил.

У научных исследований, посвящённых русскому авангарду, есть серьёзная проблема. Когда литературоведы или искусствоведы пишут об утопиях нового искусства, они не могут обойти вниманием тот факт, что эти утопии претендуют на полное включение воспринимающего в авангардистскую игру, будь то ненависть или коленопреклонение. Равнодушие читателя или зрителя полностью противоречит самому факту футуристского жизнетворчества. Но научное письмо как раз и характеризуется незаинтересованностью, невключённостью в объект рассмотрения. Если учёный начинает играть вместе с футуристами, он перестаёт быть учёным. А когда он пытается описать эту игру со стороны, главное в ней и теряется.

Размышлениям над этой проблемой посвящено творчество петербургского филолога Андрея Россомахина. В своих публикациях (а Россомахин — автор многочисленных статей, редактор одной из главных отечественных книжных серий об авангарде) он демонстрирует огромную любовь к русскому футуризму и детальное знание творческих практик деятелей этого направления. При том, что исследовательская нейтральность и аккуратность ему не изменяют, сам предмет его интереса весьма странен и выглядит именно как игра: кузнечики у Заболоцкого, магический подтекст в обложках Маяковского, теперь вот и зайцы у Хлебникова.

Литературовед вполне серьёзно утверждает, что заведомо маргинальные темы могут быть ключевыми для понимания того или иного автора, посвящая доказательству этого множество страниц. Подобная установка производит волшебный эффект: читатель либо верит и начинает переосмысливать «Столбцы» через образ зинзивера, либо не верит и смотрит на разворачивающиеся литературоведческие выкладки как на грандиозную шутку, пародию на саму идею анализа авангарда. Книги Россомахина вызывают ощущение, будто тебе вдруг подмигивает докладчик на серьёзной конференции.

Новая книга исследователя предлагает новую форму этой игры. Изначальная идея предельно проста — собрать тексты Хлебникова, где упоминается заяц, и прокомментировать их, сопроводив обзорной статьей. К этому добавляется мощный визуальный ряд: книга сделана в соавторстве с искусствоведом Василием Успенским, который подобрал к заячьим текстам эрмитажные картины, на которых изображен есть зверек.

Стоит отметить, что визуальность — одна из важнейших черт изданий, с которыми работает Россомахин. Ощущая невозможность адекватного описания авангарда языком науки, он наполняет свои книги огромным количеством изображений, прямо передающие дух эпохи, прикладывает к книгам факсимильные издания футуристских сборников, а фирменной чертой стиля филолога стали иллюстрированные библиографии прижизненных изданий авангардистов — галереи обложек для футуризма важны не меньше, чем внутреннее наполнение книг.

С Эрмитажем исследователь тоже сотрудничает не впервые: много лет он занимается выпуском альбомов политической карикатуры. А если вспомнить, что дебютировал Россомахин именно книгой с философским анализом заячьей души, то становится ясно: в «ХлебниковЗайце» сошлись все главные приёмы его творчества.

Авторы не просто публикуют тексты про зайцев рядом с картинами. Они пытаются связать первые со вторыми — не в смысле влияний (Хлебников не мог видеть большинство экспонатов), но в смысле внутренних перекличек разных творцов, обращающихся к образу длинноухого.

Сочетание картин с хлебниковскими текстами и исследовательскими комментариями рождает своего рода поэтическое напряжение, что и даёт сборнику подзаголовок «книга рифм». Некоторые из этих сочетаний достигают потрясающего эффекта. Рядом с типично авангардистским призывом Хлебникова «бороться с обращением людей в кроликов», расположилась японская гравюра с антропоморфными зайцами. Комментарий искусствоведа углубляет образ: и реплика поэта, и японское изображение — рефлексия по поводу упадка культуры. Особого шарма добавляет тот факт, что призыв футуриста обращён к жителям страны восходящего солнца.

Всего таких рифм в книге набралось семнадцать. Даже в этом прячется заигрывание с читателем: это не только отсылка к юбилею революции, но и к нумерологии Хлебникова, где главную роль играет число 317. Сразу, конечно, возникает вопрос о выборке — из слов самого исследователя, заячьих текстов у футуриста больше трёх десятков. При внимательном чтении становится понятно, что в приведённых текстах зайцы играют далеко не самую важную роль, и сложно говорить о какой-нибудь заячьей мифологии поэта. Более того, сам комментатор не всегда объясняет специфику животных образов. Это заставляет внимательно перечитывать раз за разом хлебниковские фрагменты, что в итоге и даёт удивительный ключ к книге.

Заяц — вторичный мотив футуриста, и сам Россомахин понимает это лучше всех. Но заданная исследователем установка заставляет особенно внимательно вычитывать этот образ у Хлебникова. Это позволяет отбросить традиционную оптику — читатель знакомится не с текстами мистика-словотворца, а с поэтической версией деда Мазая, сохраняющего длинноухих в лодке своей поэзии. На деле этого, конечно, этого не происходит, но зачем тогда составителю понадобился этот трюк?

Подобная установка на чтение Хлебникова освежает его тексты, дает возможность прочесть их заново, как будто перед нами незнакомый автор. И в представленных фрагментах он вдруг предстаёт глубоко трагичным творцом, который постоянно обращается к образам войны, крови и смерти. Для многих Хлебников спрятан за образом лунатического поэта, который в медитации выплёскивает на бумагу разнообразные «бобэоби о рассмейтесь кукси скук». Из-за этого трудно принять тот факт, что Хлебников умеет откликнуться на дух времени, точно и жёстко описать войну и революцию.

Оказавшись во вселенской смуте, этот блаженный прозревает, и выработанный им язык оказывается тем языком, который только и может усмирить «столетье-волка»: «конь гражданской войны, наклоняя жёлтые зубы, рвал и ел траву людей». Выбор зайца вдруг перестаёт быть причудой петербургского филолога: как и тексты Хлебникова, длинноухий зверь вдруг пропитывается трагизмом, ведь он может не только умилять и забавлять, но и быть дичью, а его образ — мечтой о мясе в голодном Поволжье:

На зайца, что нежно прыжками скачет по лесу,
Дети, точно во сне,
Точно на светлого мира видение,
Восхищенные, смотрят большими глазами,
Святыми от голода,
Правде не верят.
Но он убегает проворным виденьем,
Кончиком уха чернея.
Вдогонку ему стрела полетела,
Но поздно — сытный обед ускакал.
А дети стоят очарованные...

Внешне книга выглядит как пародия на тематические антологии, бесконечные «Стихи о любви поэта Х». Но эта пародийная форма прячет в себе глубокое содержание, установку на выключение привычной дистанции и взгляд на поэта без прикрас. И Хлебников предстаёт не знакомым бормочущим словородителем, а модернистом европейского уровня, уловившим дух своей страшной эпохи.