Узел. Поэты: дружбы и разрывы. Из литературного быта конца 20-х — 30-х годов

• М.: Эллис Лак, 2006
• Суперобложка, 720 с.
• ISBN 5-902152-38-0
• 3000 экз.

«Так жили поэты…»

Долг и страсть

До недавнего времени все мы пребывали в мире привычных романтических антитез. Цветаева: «Гора говорила, что стар тот узел / Гордиев — долг и страсть». Жизнь всегда, конечно, была сложнее, но романтизм давал все же некий ключ и критерий. Понадобилась вся история ХХ века, чтобы мы поняли, что этим ключом не открывается ни одна дверь и надо искать другие двери или другие отмычки.

«Узел» Натальи Громовой сплетен не из старых антитез, поэтому иногда автор как будто захлебывается в материале, оставляя вопросы без ответов. Власть заставляла не просто прогибаться, но любить ее с должной искренностью, которую подпитывал страх. Библия была вывернута наизнанку и переделана в практическое руководство по выживанию. Розанов, который говорил о морали: «И кто у нее папаша — не знаю, и кто мамаша, и были ли деточки, и где адрес ее — ничегошеньки не знаю», выглядит на этом фоне почти святым. Теперь моральным назначено было все аморальное. Замечательно в этом смысле напутствие наркома НКВД Ягоды писателю, которого посылали на строительство канала Москва — Волга, чтобы он написал о перековке бывших врагов: «Как бы ни было трудно, всегда будьте правдивым. Все пойму, кроме неправды. В наших органах, в нашей работе неправда преследуется законом». В коленопреклоненном состоянии поэт должен был испытывать высокие порывы, любить и дружить под приглядом государства, а в детях воспитывалась прежде любовь к Сталину, потом к маме.

Уверенные в том, что нас эта участь миновала, мы выкинули из памяти мрачную эпоху вместе с ее обывателями и поэтами. Может быть, за то и платим теперь, превращаясь в пародийный продукт повторного эксперимента.

Вот почему уже несколько лет Наталья Громова, оставив прозу и драматургию, проводит время в архивах, встречается с живыми свидетелями той эпохи и пишет одну за другой книги из истории литературного быта (до этой вышли книги о писательской эвакуации в Ташкент и Чистополь). Между прочим, по этому пути долг и страсть ведут ее вместе. Долг, потому что не бывает знания вообще, только конкретное, и через ту эпоху надо непременно пройти заново, пешком, не уклоняясь от мучительных знакомств. Страсть… Об этом знает каждый, кто хоть раз побывал в архиве. Судьбы переплетаются, одна история тянет за собой другую, остановиться невозможно.

Современники

Еще Борис Михайлович Эйхенбаум, пришедший в литературу с опытом «романтических неудач», мечтал заняться историей литературного быта. Такая история лишена иллюзий, чего не скажешь о самой литературе. По ней можно подробно проследить, как метаморфозы исторических дней сказываются на судьбе одного человека или поколения. К тому же литераторы — наиболее «говорящая» часть населения. После них остаются не только произведения, которые в этом контексте читаются как документы, но дневники, письма, записные книжки, а также многочисленные воспоминания современников.

В книге Громовой много просто быта, то есть истории, преломленной через быт, или быта, прорастающего в литературу, о чем читать всегда любопытно. «Горелки примуса постоянно забивались, и их надо было прочищать тонкой проволочкой, если же прочистить не удавалось, примус несли чинить в лавку. Образ булгаковского кота с примусом — карикатура на типичную фигуру тех лет. „Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, насупившись проговорил кот“ — это почти идиллическая картина жизни советского обывателя периода нэпа». Не только нэпа, добавлю. Вечную примусную драму и бесконечные тщания застал я еще в своем коммунальном детстве.

Но важнее, конечно, истории судеб. Из писем и дневников о них можно узнать больше, чем из романов. Исключение, может быть, только роман Булгакова «Мастер и Маргарита». У Булгакова, пишет Громова, писатель выбирает «между тюрьмой, сумасшествием или самоубийством. Но реальность была еще мрачнее и трагичнее. Не было волшебных превращений, а до торжества справедливости оставались еще десятилетия».

В книге Громовой на наших глазах варится каша времени, состоящая из огромного количества семейных и любовных драм, пылких дружб и скорых предательств. Многонаселенность книги — одна из ее характерных черт и одно из достоинств.

Школа приучает нас смотреть на историю литературы, как историю классиков. Получается картина: чистое поле, и на нем редкие, рослые березы и сосны. Между тем литература — это шумная роща, где одно дерево борется за существование с другим. В каждом времени были свои приоритеты, невидимые нам издалека, свой ряд кумиров и гениев. Многим ли внятны сегодня строки Багрицкого: «А в походной сумке — / Спички и табак, / Тихонов, Сельвинский, Пастернак»? Почему в одном ряду с гением одутловатый литературный чиновник и полузабытый экспериментатор?

Пастернак — центральная фигура книги. Несколько персонажей нам в большей или меньшей степени знакомы: Луговской, София Парнок, Фадеев, Антокольский, Инбер, Асеев, Алигер… (И то, видимо, не сильно знакомы, судя по тому, что компьютер почти все эти фамилии подчеркнул красной чертой.) Но большая часть имен ничего или почти ничего не скажут массовому читателю. Однако в контексте времени каждое из них по-своему примечательно, а для понимания эпохи просто необходимо. Все они были современниками и по-разному вступали в отношения со своим временем.

Поэт, власть, дружбы и разрывы

Шахтер Александр Авдеенко писал по ночам роман «Я люблю», который на короткое время прославил его. Он был вызван из Магнитогорска в Москву и вскоре приглашен вместе с другими поехать на Беломорканал. Спустя десятилетия он написал о 30 х годах повесть «Отлучение», которая увидела свет только в годы перестройки. Вот что там о поездке на Беломорканал: «С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался полный коммунизм. Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк. И это в голодный год! Ем, пью и с горечью вспоминаю Магнитогорск — Москва. Всюду вдоль полотна стояли оборванные, босоногие, истощенные дети, старики. Кожа да кости, живые мощи». Контраст не слабый. А тут по ящику алкоголя в каждом купе.

Именно Авдеенко напутствовал Ягода, требуя не отступать от правды. Познакомившись с правдой, писатель-шахтер ужаснулся, о чем честно сообщил чекисту Фирину. Вот еще одна характерная черта: многие простодушно не отделяли себя от времени, пытаясь быть честным внутри него. С литературного олимпа Авдеенко слетел стремительно. Спасло жизнь ему только то, что он уехал на родную шахту и в буквальном смысле ушел под землю.

Попытки соответствовать времени погубили не одну жизнь. Талантливый Григорий Гаузнер, по словам Веры Инбер, был похож на Кюхельбекера. Знаток японского языка, он в соответствии с идеями времени пытался вытравить из себя интеллигента в прямом, а не в метафорическом смысле: «Насколько мой путь труднее пути Бабеля. Он умнее меня: приходя к низшим, он остался собой самим. А я, как наивный дурак, из честности сам старался стать низшим. Я изо всех сил старался подавить в себе себя… Я тужился стать свиньей. Как трудно мне теперь становиться на две ноги, попрыгавши на четвереньках…» Мгновенная смерть настигла Гаузнера в двадцать семь лет.

Таких историй в книге десятки, и каждая может служить эмблемой эпохи, а вместе они свидетельствуют о тотальном уничтожении человеческого в человеке, если же это в редких случаях не удавалось, то о физическом уничтожении человека.

«С конца 30-х годов, — пишет Громова, — яркие личности, некогда объединенные творчеством и дружбой, стали превращаться в унылых литературных чиновников, желчных обитателей переделкинских дач, спивающихся завсегдатаев ресторанов, гонимых одиночек, связанных только случайными воспоминаниями.

Что соединяло поэтов, и что разъединяло их? Почему в 20 е годы слово „друг“ звучит так же часто, как и в пушкинскую пору, и почему к концу 30-х годов оно вытеснено безликими отношениями товарищей по литературным собраниям?»

Ну, не такими уж и безликими. Странные, заведомо неравноправные дружбы между Хлебниковым и Петровским, Петровским и Пастернаком, Пастернаком и Тихоновым, Афиногеновым, Асеевым сопровождались враждой, предательством, душевным омертвением одного, изгойством и одиночеством другого. Этим историям посвящена большая, самая интересная и самая значительная часть книги. Однако пересказывать их бесполезно, их надо читать.