Николай Коваленко. Пишу только правду...

Николай Андреевич Коваленко (1920–2004) замечает в предисловии к своим воспоминаниям: «Пишу только правду. Пишу о том, как жил и что пережил, что видел и запомнил с тех пор, как начал сознательно понимать...» Крестьянин по происхождению, автор учился в Таллинском военном пехотном училище, во время Великой Отечественной войны служил офицером в разведке, позднее — подполковник в отставке. В книге он рассказывает о драматических судьбах родственников, пострадавших в ходе коллективизации, о фронтовых и мирных буднях, о многолетнем наблюдении за ним и провокациях сотрудников ОГПУ...

Я давно хочу, хотя бы кратко, написать небольшое воспоминание о прожитой жизни на память детям и также внукам, которых уже имею и которые, может быть, еще будут. Я хочу написать не только о своей жизни, но и о жизни своего деда Миная Марковича, о своем отце Андрее Минаевиче и о жизни и судьбе некоторых родных, о которых в моей памяти что-то сохранилось.

В нашем роду велась родословная книга, начатая моим прадедом Марком, жившим в прошлом веке, продолженная дедом и оконченная моим отцом.

В этой книге велись записи о времени рождения всех по нашей фамильной линии, какими ремеслами они занимались, когда умирали и где похоронены. Последняя запись была сделана моим отцом в июне 1933 года о смерти его отца, а моего деда, от голода и о захоронении его на кладбище в городе Новохоперске Воронежской области. В 1933 году был страшный голод. Он случился в результате ликвидации путем раскулачивания и высылки в отдаленные районы Крайнего Севера и Сибири целыми семьями самых трудолюбивых крестьян, так называемых кулаков и середняков, а также насильственного сгона в колхозы всех остальных крестьян с изъятием на организацию колхозов всего имевшегося у них скота — коров, волов, бычков, лошадей и жеребят, овец, коз, свиней; всего сельхозинвентаря — плугов, молотилок, жнеек, веялок, конных граблей, борон и запасов зерна. По существу, крестьяне стали крепостными. Затем начались годы сталинских репрессий — массового уничтожения старых большевиков, командиров Красной Армии и ВМФ, cоветской интеллигенции — ученых, писателей, поэтов, артистов. Много было уничтожено рабочих и крестьян-колхозников. Беда не обошла и нашу семью: арестовали и уничтожили старшего брата отца Василия, его жену сослали в карагандинские лагеря, а их детей Майю и Нелю отправили в спецдетдом. ОГПУ хотело арестовать и моего отца, но он сбежал в Таджикистан. Горе постигло и нас. Отец создал там новую семью. А нас у матери осталось пятеро: я, старший, 18 лет, сёстры 16, 15, 8 лет и брат 12 лет.

Записи в родословной книге больше не велись.

Сегодня на дворе ноябрь, глубокая осень. Я нахожусь в больнице с вос- палением легких и под тяжелые вздохи больных своей палаты, под шум осенних дождей и вой ветров пишу эти строки. Никакого плана нет. Пишу по просыпающимся и вспыхивающим в памяти воспоминаниям. Пишу только правду. Пишу о том, как жил и что пережил, что видел и запомнил с тех пор, как начал сознательно понимать, может и не всегда верно, пережитое и увиденное своими глазами и услышанное ушами.

Ноябрь 1989 года

Шел 1931 год. Наш поселок Константиноградский с географической карты района исчез. В этом году исчезли и другие хутора и поселки, жителей которых — крестьян — или раскулачили и изгнали из поселков, или вывезли в отдаленные края. Так, в километрах десяти от нашего поселка находился поселок Дубовое. Он имел такое название, видимо, потому, что рядом с ним стояла красивая дубовая роща. В поселке жило около десятка крестьянских семей, переехавших сюда с Украины в 1902–1906 годах.

Крестьяне имели добротные дома с резными украшениями, крытые железом, а не соломой, как у моего деда. Они имели прекрасные сады, держали пчел, сеяли ячмень, овес и откармливали скот для себя и для сдачи государству. Они держали овец, коз и много разной птицы. Некоторые, в том числе и мой дед по материнской линии — Иван Никитович Коваль, вырабатывали голландский и швейцарский сыр. Всех жителей поселка Дубовое в 1930 году раскулачили. У них отобрали дома, скот, все недвижимое имущество, а их, всех крестьян, из поселка просто изгнали. Ни одну семью в Сибирь или на Север не выслали. Мой дед по матери уехал на станцию Таловая нашей Воронежской области. Там он делал из дерева ложки, разные кухонные поделки, а также стулья и кресла из лозы. И этим кормился. В 1937 году он с бабушкой уехал в город Никополь Днепропетровской области, где и умер в 1943 году, находясь в немецкой оккупации. Там же годом раньше умерла и бабушка.

В пустующие дома изгнанных из поселка Дубовое крестьян поселили насильно какой-то цыганский табор, назвав его колхозом. Цыганам отдали отобранный у крестьян скот, сельхозинвентарь и другое имущество. К лету 1931 года цыгане часть лошадей распродали, скот съели, сельхозинвентарь привели в негодность, надворные постройки разобрали на дрова и сожгли. Весною 1932 года снялись и табором куда-то ушли. Опыт насильно заставить цыган вести коллективный оседлый образ жизни и работать на земле не удался. Впоследствии все дома этого поселка были разобраны и вывезены в другие поселки, а земля распахана. Цветущий недавно поселок исчез. А с ним вместе и дубовая красавица роща, вырубленная цыганами на дрова.

Так проводилась в жизнь сталинская политика приобщения крестьянства к коллективному труду, ликвидация кулачества как класса. А фактически это было уничтожение самой грамотной, самой производительной части крестьянства, которое было главным, основным производителем сельхозпродукции в стране, кормило, одевало и обувало ее.

Но вернемся к делам семейным. Шел 1932 год. Мы продолжали жить в поселке Рыбкин. Отец работал по вольному найму счетоводом колхоза «Новый Октябрь» в этом же поселке. Районное начальство требовало, чтобы он вступил в колхоз, и хотело назначить его председателем колхоза. Он, не имевший ни дома, ни земли, ни какого-либо хозяйства, живший со своим отцом, от вступления в колхоз категорически отказался.

Между тем дед все чаще стал поговаривать о поездке на родину — на Полтавщину. Своей возможной поездкой он предусматривал две цели. Первая — посмотреть, что делается на Украине, и решить вопрос о возвращении всей семьи туда, откуда он приехал в 1902 году в Воронежскую губернию, — на Полтавщину. И вторая цель — навестить родственников и увидеть двух внучек от первого брака старшего сына Василия, которые жили там с матерью.

Перед отъездом, в один из майских дней, он сказал: «Пойдем, внук, на конюшенный двор, я попрощаюсь со своими лошадками». Он взял краюху хлеба, и мы пошли. Гнедко и Ласточка были привязаны у коновязи в разных местах. Гнедко, увидев деда, начал радостно ржать и мотать головою, приветствуя его приход. Услышав ржание Гнедко, ему стала вторить ржанием Ласточка. Дед, успокоив Гнедко, пошел за Ласточкой. Он привел ее и поставил рядом с Гнедко, привязав к коновязи. Потом стал гладить их по голове, давая им хлеба и что-то приговаривая. Лошади успокоились. Дед принес из конюшни щетку и стал чистить лошадей. Они уже не такими стали, какими были сданы в колхоз. Грязные и истощенные, они потеряли былую резвость и красоту. Почистив лошадей, дед погладил их головы и сказал: «Прощайте, дорогие мои!» Гнедко и Ласточка, опустив головы, понуро и обиженно смотрели на деда. Мы стали уходить. Гнедко и Ласточка жалобно заржали и затопали копытами, как будто бы требуя нашего возвращения к ним или предчувствуя разлуку навсегда со своим заботливым хозяином — дедом. Дед повернулся в их сторону и заплакал. Мы пошли домой. По пути зашли на хозяйственный двор. Дед хотел посмотреть на свой, а точнее на бывший свой, а теперь колхозный сельскохозяйственный инвентарь. На веялках, сеялках, жнейках, молотилке краска облезла, и они стояли грязные. У сноповязалки было снято какое-то колесо, а вязальный агрегат — сердце машины — валялся в грязи. Помню, дед сказал: «Хозяина нет, не свое есть не свое, оно чужое. И к нему такое отношение. Эх, Ёська, посмотрел бы, что ты натворил».

Вскоре дед перевез нас в город Новохоперск и уехал на Полтавщину. Вернулся он домой осенью 1932 года.

Дед рассказал: «Там, на Полтавщине, страшный голод. Много скота подохло, а часть люди съели. Хлеба нет. Вымирают целые деревни. Я хотел забрать с собою внучек, а вы написали, что тут тоже начинается голод. Зачем я их сюда повезу, ведь вас, внуков, здесь пятеро. А что делать с семерыми, как жить, чем кормить? Нет, пусть уж они умирают на своей родине вместе со своими родителями, а мы будем умирать здесь, на чужбине, в России. Там совсем плохо, а здесь, может быть, еще кто-нибудь из вас и выживет. Я скоро умру, я уже старый. Совсем плохо, если первыми умрут ваши родители. Что тогда будет с вами? Мне никогда не было так страшно, как теперь. Я уже чувствую смерть. Хороните меня без попа. Я в Бога не верил, не верю, и неверующим отдайте меня земле. В Бога не верьте, Бога нет. Если бы он был, то такого голода не допустил бы, он не дал бы Ёське разорить крестьян и заморить их голодом. Попа на похороны не надо, но крест на могиле поставьте, не обижайте тех, кто уже на том свете, и еще пока живых. Так делали наши предки, так сделайте и вы».

Летом 1933 года дед умер от голода. Он, чтобы чем-то набить желудок, наелся какой-то травы, росшей на задворках, и вишен с косточками. Трава была, конечно, съедобной. Он знал толк в травах. Но съел очень много, перегрузив желудок и кишечник. Ему стало плохо. Положили в больницу. У него случился заворот кишок. Во время операции сердце не выдержало. Дед умер. Ушел из жизни трудолюбивый крестьянин, еще три года назад растивший хлеб, производивший различную сельхозпродукцию, кормивший свою многочисленную семью и горожан. И умер он от голода.

Я хорошо помню то страшное время. На улицах города валялись тела умерших от голода. Почему-то больше всего среди них было калмыков. Они приезжали на верблюдах, которые после смерти своих хозяев бродили по улицам города.

Вскоре после смерти деда нас чуть не постигло новое горе. Десятилетняя сестра Нина, утоляя жажду голода, наелась калачиков с травы, росшей во дворе. Получила сильное отравление. Спасли ее в больнице.

Пишу эти строки — и у меня содрогается душа и накатываются слезы, в сердце боли и не хватает воздуха. Давит грудная жаба. Врачи запрещают писать. Но я должен, я обязан написать правду для детей, внуков и будущих поколений своего фамильного рода о тех, теперь уже далеких, но жестоких, варварских временах сталинского господства. Пусть они в будущем узнают правду не из книг, а от своего предка, который сам перенес эти страшные времена.