Ольга Кучкина. Синдром подсолнуха

В сборник «Синдром подсолнуха» журналиста и писателя Ольги Кучкиной вошли два произведения. Между этими текстами — разница в двадцать два года, и сквозь маленькие любовные истории просвечивает большое время. «Прочтение» публикует отрывок из повести 2014 года «Красное небо».

Конец лета и начало осени — тогда был тот же любимый нами сезон.

У него заболел живот. На даче. В ту пору она еще не сгорела. Мы легли в нашей любимой деревянной спальне на нашу любимую деревянную кровать, включили наши любимые плетеные лампы, чтобы почитать, но ему не читалось, не лежалось, он ворочался, укладывался так и сяк, я спросила, в чем дело, почему он крутится, он сказал: да что-то живот болит. Он не из жалобщиков. И боль переносит стойко. И все на нем заживает как на собаке. Собака была рядом, лежала, как обычно, между нами, прижавшись к нему, он прижался к ней, вроде ему стало полегче, и он уснул.

Первым, кто строил и построил эту дачу, был мой папа. Вторым, кто отремонтировал ее, приведя в божеский порядок после безжалостного упадка, был мой второй муж. Третьим, кто ее перестроил, обшив желтым сливочным деревом, соорудив привлекательное мансардное пространство, библиотеку, финскую баню и введя целый ряд прелестных новшеств, включая плетеную мебель, был он, мой третий муж. Я полюбила дачу неземной любовью. Раньше я любила так только людей. Некоторых. Очень малое число. Один из них убеждал меня: надо жить страстями. Я и без того жила ими, натворив немало дел. Сегодня, обогащенная душевным и житейским опытом, утверждаю: надо уметь сдерживать страсти. Так человечнее.

Моя сдержанная страсть перекинулась на доски пола, на большие окна с занавесками, напоминавшими рыбацкие сети, на два камина, которые по своим чертежам и своими руками сложил он, мой третий, архитектор-строитель по первой специальности. В ареал страсти оказались включены сосны и березы, яблони и сливы, рябина и малина, опята и боровички, а также будущий пруд, который уже выкопали и наполнили водой, но она все уходила, и муж все соображал, как остановить утечку и, кажется, сообразил, и мы мечтали о карпах и карасях, которых непременно заведем, не этой осенью, так следующей. Завтрашний день виделся нам столь же прекрасным, как сегодняшний, куда сначала еле слышно, а затем все настойчивее стучалось и достучалось прекрасное вчера и такое же позавчера. В реальности было всякое. В том числе непереносимое. Следовало быть чуточку умнее, чтобы догадаться, что и сегодняшний, и завтрашний день чреваты тем же. Малые и большие неприятности аккуратно заступали на дежурство по некоему им одним ведомому распорядку. Но сегодня, когда я вспоминаю те летние, зимние, осенние и весенние утра, дни и вечера, я упорно вижу исключительно счастливый тренд, и почему так, мне неведомо.

Почитав немного, я уснула и, должно быть, спала крепко, во всяком случае, первую половину ночи, потому что вдруг проснулась во второй половине и сразу увидела, что он не спит, а мучается.

Он почти никогда не болел. И если иной раз заболевал, я впадала в панику. Виду не подавала, но все внутри и снаружи покрывалось липкой пленкой страха.

Конец ночи я провела без сна, прислушиваясь к его дыханию и вздрагивая всякий раз, когда он со стоном менял положение, в каком то ли спал, то ли дремал.

Ночью озарило, смешно сказать, открытие: почему, накапливая за жизнь всяческое знание и понимание, мудрец к старости признается, что ничего не знает, а то и более того, не понимает. В детстве все ясно. С каждым детским вопросом почему и с каждым взрослым ответом потому ясность возрастает. Ты, в общем и целом, справляешься с фактурой, которую тебе преподносит мир. Когда не справляешься — страдаешь, но приобретенное через страдание, приученное, прирученное, одомашненное как-то укладывается в общую картину мира. Мировоззрение меняется, потому что нарастает объем событий, которые становятся тебе известны. Нормально. Ненормально, когда прибавляются изменения, а твой угол зрения не меняется, застыв как каменный. Тогда ты либо непробиваемый догматик, либо идиот. Так или иначе, наступает момент, когда объем поступивших и продолжающих поступать знаний плющит стареющую особь. Крутишь головой, отряхиваешься, как крутит головой и отряхивается животное, выбираясь из непривычной водной среды на привычную земную почву, отфыркиваясь, так что брызги летят во все стороны, и путаешься в том, как увязываются разные среды, и что они означают, и вообще зачем и как все это устроено. Гоголевский Поприщин сошел с ума, читая одни только газеты. А доведись ему уставиться в наш телевизор! Новости: наводнение в Японии, унесшее тысячи жизней; эпидемия чумы в Гаити, унесшая тысячи жизней; торнадо в Луизиане, унесшее тысячи жизней; конфликт в Сирии, такое аккуратное слово для обозначения полыхающей два года гражданской войны, унесшей тысячи жизней; катастрофа самолета в Сибири, унесшая десятки жизней; поджог в уральском городке или в кубанской станице, где сгорает заживо двадцать полубезумных стариков или семья в двенадцать человек; убийство двух приемных детей многодетной матерью в Самаре; президент, по первой специальности детский доктор, съедающий каждое утро по ребенку; православный священник, раскатывающий пьяным на майбахе, давит на автобусной остановке кучу только что рожденных младенцев... Я съехала с катушек? Или все съехали с катушек? Что правда, а что фейк? Цифры и факты мешаются. И психологический взрыв: как такое возможно?!

Возможно и не такое. После одного, второго, третьего взрыва — догорающая оплавленная субстанция. Прах. Бесчувственность. Мякина. Каноническая достоевская слезинка ребенка больше не катит. Катила ли она в иные времена — другой вопрос.

На каком расстоянии должно происходить бедствие, чтобы оно задело вас, спрашивал тот же Достоевский, а вслед за ним Карякин. Я спрошу: телевизор приближает или удаляет бедствие? Я спрошу: для чего все, если тысячи явившихся для чего-то в этот мир людей бессмысленно и бесследно уходят в топку истории? Уходят трагически, но так, что мы не успеваем осознать это как трагедию.

Не знаю.

Не понимаю.

А если непонимание, мякина, прах — персонально мои?

Достоевский обращался к юной племяннице: кстати, получаете ли вы какие-нибудь газеты, читайте ради Бога, нынче нельзя иначе, не для моды, а для того, что видимая связь всех дел, общих и частных, становится все сильнее и явственнее.

Достоевский — гений.

Набоков, однако, считал чертой посредственности ту жадность, с какой ее носитель набрасывается на газеты, поглощая текущую информацию, вместо того чтобы читать книги.

Набоков — тоже гений.

В чем разница? Во временах? Или в подходах? Гений ищет и находит связи всех дел; посредственность, глотая без разбора сенсацию за сенсацией, набивает мозг как желудок, который не переваривает пищи. Текущая информация в сегодняшних газетах, в телевизоре, в facebook’е, ЖЖ, вконтакте — дает в результате запор массового сознания. Порча, гниение, зловоние расходятся кругами, захватывая в свои орбиты все новые колонии организмов.

Муж перевернулся на другой бок и не проснулся. Во сне он как ребенок.

Тогда он так же перевернулся на другой бок и проснулся.

— Ты поспал немного?

— Часа два.

— Плохо?

— Да, что-то неважно.

— Если бы у тебя не вырезали аппендицит, можно было бы грешить на него.

— Причем тут аппендицит!

— А что?

— А почем я знаю.

— Давай поставим градусник.

— Зачем?

— Мне кажется, у тебя температура.

— Если температура, то что?

— Если температура, поедем в Москву.

— И что будем делать в Москве?

— Не знаю. Там решим. Нельзя же оставаться здесь с такой болью.

Температура — тридцать восемь и девять десятых.

Начинался шестой час утра.