«Русский медведь»: История, семиотика, политика

Анджей де Лазари. Почему Европа боится «русского медведя»?

В Европе пытаются состряпать образ российского медведя, который всех хочет проглотить.
В. Путин (интервью немецкой газете «Handelsblatt» 14 сентября 2009 года)

Открывая в Ярославле международную конференцию «Современное государство и глобальная безопасность», президент России Дмитрий Медведев чуть в шутку, но и всерьез сказал:

На гербе Ярославля изображено самое известное российское животное — медведь. Символ, который символизирует, с одной стороны, силу, а с другой стороны, предусмотрительность. Я думаю, что два этих качества точно являются не лишними для нас сегодня для формирования справедливого, сбалансированного, устойчивого миропорядка, создания условий для достойной жизни миллионов людей.

Если русский/российский медведь не только сильный, но и предусмотрительный, почему мы все его опасаемся?

Человечество с давних пор мечтает о такой действительности, в которой личность была бы свободной и одновременно не отчужденной от «коллектива». Все русские попытки создать такую действительность, в основе которой были община, народность, коллективизм или же модная теперь соборность, кончались неудачей, так как в конце концов в России коллектив всегда поглощал и порабощал личность. Все из-за того, что в русском мышлении первичным становился, как правило, «единомышленный» коллектив, личность же была вторичной. Виктор Ерофеев так подытожил эту русскую «правомерность»:

Напрасно думать, будто наше «мы» состоит из сложения самозначимых «я». Русское «я» как элемент не жизнестойко и обретается исключительно в семейственной молекуле. Выходит, не «я» формирует идею «мы», но «мы» манифестно и речетворно. «Мы» плодит ублюдочных «я», как мелкую картошку. Все силы русского правописания — на стороне «мы», и сколько бы литературных терзаний ни вкладывать в развитие «я», они не окупятся за недостатком грамматических резервов. Взять, для примера, подсознательное мыканье Платонова и сопротивленческое яканье Набокова, чтобы увидеть разность потенциалов. На «мы» можно гавкать, как Замятин, над «мы» можно хихикать, как Олеша, но «мы» имеет самодержавное качество, известное под именем «народ».

«Народ» — одно из самых точных понятий русского языка. Оно подразумевает двойной перенос ответственности: с «я» на «мы» и с «мы» на — род: «мы-они», внешне-внутренний фактор, что означает вечные поиски не самопознания, а самооправдания. Слово «народ» зацементировало народ на века. <...> Там, где особенности индивидуальной жизни процветают за счет общественной, народ — метафора или вовсе несуществующее слово. В этой стране оно передает суть неправого дела.

Иначе дело обстоит на «эгоистическом», по русским меркам, Западе. Там личность со временем стала однозначно первичной, и это она, если захочет, создает такой или другой «коллектив», принципиально не заставляя никого быть «единомышленным». И оказалось, что эта «неединомышленная» совокупность свободных личностей может успешно сосуществовать и даже создавать, казалось бы, утопическую «соборность», осуществляемую в идее и в деятельности Европейского союза.

Благодаря чему это стало возможным?

По-моему, ответ простой. Жители Европы, обобщая конечно, пришли к выводу, что единственным институтом, который они в состоянии рационалистически согласовать и благодаря которому могут объединиться, является право. Нет возможности найти «единого» Бога, «единую» Идею, «единую» Правду, «единую» партию — зато есть возможность согласовать «единое» право, обязывающее всех жителей Евросоюза. Верь себе — в Бога какого хочешь, в какую хочешь Идею, Правду; говори на каком хочешь языке; соблюдай правила культуры, в которой ты вырос, или совсем другой — которая тебе просто по душе, — лишь бы ты соблюдал право, законы, которые ведь мы вместе установили.

И получилось — государственные границы стали лишь символическими. Они ведь не нужны в обществе, у которого развито правовое сознание и которое благодаря этому в состоянии подчиниться единому праву. Право, закон стали основой европейской «соборности». Отсюда идеал: правовое государство, соблюдающее права человека, права каждой отдельной личности, — это основа европейской демократии. Насколько, например, поляки близко к сердцу (и к уму) приняли этот идеал, вступая в Евросоюз, видно в преамбуле к нашей конституции, которая начинается словами: «Мы, польский народ — все граждане Речи Посполитой». Правовой институт гражданства заменяет здесь романтическую, этническую категорию «народа/нации». «Все граждане» — значит: каждый из нас, независимо от народности/национальности, вероисповедания, мировоззрения, происхождения и т.д. Объединяет нас в первую очередь правовой институт гражданства. В современной культуре Запада о правовом государстве можно говорить лишь в том случае, если юридические законы находятся в согласии с правами человека и не зависят от морали и взглядов какой-либо личности, группы, партии, коллектива и т.п.

В России, с «западной» точки зрения, этот идеал пока не осуществился. Здесь по-прежнему нет укоренившейся убежденности в необходимости существования и соблюдения права. Для многих россиян право в принципе является абстракцией, лишенной существенного значения. В поисках аргументов для возвышения русской культуры над культурой Запада русофильская мысль противопоставляет «русское внутреннее право» (моральное) «внешнему формальному» праву Запада. Отрицание идеи права тесно связано с «коллективистским» мышлением. Если Запад в принципе стремится к освобождению личности и личность несет там ответственность перед правом и государством, то русские издавна, критикуя культуру Запада, эгоистическому западному Я противопоставляют Мы: мы — православие, мы — община, мы — народ, мы — рабочий класс и т.д., — чтобы наконец довести до полного покорения личности в советском Мы-государстве. В сегодняшней же Конституции РФ это коллективистское мышление выразилось в обращении: «Мы, многонациональный народ Российской Федерации». А ведь перед судом не поставишь «многонациональный народ»...

В русском и российском сознании до сих пор не сложилась идея независимого права (как от власти государственной, церковной, так и от т.н. «классовых интересов», или «интересов народа»). Не оформился и принесенный Западу буржуазными революциями феномен гражданина равноправного: независимо от его национальности, вероисповедания, общественного происхождения, классовой принадлежности и т.п. В русском сознании над личностью-гражданином все еще преобладает коллектив (мы — православные, мы — русский народ, мы — советский народ, мы — многонациональный народ; и совсем новая категория, вырабатываемая теперь государственной идеологией: мы — российская нация). Права личности-гражданина в российской идеологии по-прежнему отодвигаются на задний план и подчеркиваются права народа-коллектива.

Если это действительно так, то нечего удивляться, что для Европы, основывающей свое «общежитие» на праве и свободной, соблюдающей право личности, огромная и мощная Россия является нерациональной, непредсказуемой, а иногда даже невменяемой державой. Чего ожидать от такого «медведя»? — вот основной вопрос, который уже несколько столетий ставят перед собой «западные» исследователи, публицисты, политики и карикатуристы. И сегодня чаще всего дают неутешительный ответ:

Да и сами россияне нередко не видят оптимистического для себя решения.

По мнению Сергея Елкина, Россия-медведь все «колеблется» между анархией и диктатурой.

Юрий Афанасьев утверждает, что Россия — это «заколдованная» страна, Виктор Ерофеев — что она «сказка», подчеркивая этим ее нерациональность. Но без рационализма не построишь права, а без права действительностью управляет самоволие или самодержавие.

Поэтому не удивляйтесь опасениям Европы: она успокоится, когда мишка из рисунка Михаила Златковского вырастет в гражданина по европейским меркам, уважающего законы и права каждой отдельной личности. Пока же этого не случится, она в мишке будет видеть грозного, хищного медведя.

Надежда есть. Вот Эдвард Феннелл из «The Times», говоря, что «русский медведь пока не может обойтись без западных юристов» (4 сентября 2008), подытоживает свою статью мнением Пола Меллинга из международной юридической фирмы Baker & McKenzie. Меллинг работает в Москве «с тех пор, как в 1991 году на ее улицы вышли танки», и его

ободряет постепенное повышение качества работы российских судов (хотя исходный уровень очень низок). Несмотря на то что большинство западных юристов предпочло бы не оказываться в российских судах, где «телефонная юстиция» (то есть звонок судье из Кремля) будет важнее любых правовых аргументов, они признают, что в Москве и Санкт-Петербурге качество работы судей резко улучшилось.

По мнению Меллинга, в 98 процентах случаев решение суда выносится уже «на основании закона, а не взятки или политического вмешательства». Дело здесь касается, конечно, международного бизнеса, который заставляет вести в России сделки по законам, согласованным и согласным с международным правом и «западной» правовой традицией. Будем, однако, надеяться, что слова Владимира Путина «ДИКТАТУРА ЗАКОНА — ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ВИД ДИКТАТУРЫ, К КОТОРОЙ МЫ ОБЯЗАНЫ СТРЕМИТЬСЯ» — не пустые слова. «Диктатуры закона» в России пока еще нет, но стремление к ней уже кое-где заметно. Лишь бы не оправдалось когда-нибудь, что в России «закон — тайга, прокурор — медведь». Даже если он «предусмотрительный», как Русский Мишка с балалайкой-трансформером из комикса «Ниндзя-Черепашки и Русский Мишка».