Анастасия Снежина. Папик
- Издательство «Бослен», 2012 г.
- «...Если хочешь понять незнакомого, чужого тебе человека, полюби его, влюбись в него страстно, полюби его как себя, и тогда поймешь и распознаешь его до мельчайших подробностей.
Если хочешь понять чужой, незнакомый тебе мир, впусти его в себя, без страха и предубеждения, и ты его постигнешь, и он станет тебе дорог и близок....»
Святому и вечному страданию всех по-настоящему влюбленных посвящается. - Купить книгу на Озоне
Всю жизнь я выслушивал от «ценителей» что я всего-навсего очеркист. Эссеист. Этюдник. Что мне для того, чтобы начать создавать настоящее художественное произведение и быть настоящим художником, не хватает размаха, широты взгляда, глобальности обобщений, в лучшем случае, это я получал от них комплименты, что мне особенно хорошо удаются детали. Зарисовки с натуры, отображение натуры. Что тут я могу быть даже мастером, каких, в общем-то достаточно много, как и талантов много, но что до настоящего искусства и настоящего большого полотна мне далеко. И ведь никто из этих «ценителей» не задумывается никогда, что, может быть, хорошее «мастерское» отображение окружающей действительности — это в первую очередь и есть настоящее искусство, мало того, что в этом и заключается суть искусства вообще, и что совершеннее Божеской природы, естественной натуры, окружающего, которое мы в состоянии только воспроизвести, мы ничего изобразить и не можем. Нам к окружающему нечего добавить, со всеми нашими фантазиями и глубокомыслиями. И получается, что увидеть красоту, обобщить ее — это и есть самый верх искусства, самое главное достижение: обобщить и типизировать «натуру». Сделать с «натуры» слепок. Умелый качественный слепок. А «выдумывание» и «добавление» чего-то от себя, привнесение как бы своего, как бы суперхудожественного, грандиозного и эпохального, все это по сравнению с чеховскими «пустячками» и даже крохотными этюдами того же Шишкина как раз есть ничто, пустое, это все от лукавого. И укорять, например, художников-пейзажистов за то, что в их пейзажах и этюдах отсутствует замысловатость, громадье идей или важность умозаключений, это все равно что предъявлять претензии вообще к живописи. В конце концов, ведь от любого великого и глубокомысленного произведения остается все равно только натура. Те маленькие кирпичики, которые мы, незаметные и неизвестные этюдники, слепили, обожгли, обласкали, выносили, выделили из окружающего мира и которыми какой-нибудь модный гений, как говаривалось встарь, как готовым материалом воспользовался, построив из них свой глубокомысленный многоэтажный шедевр. Который потом устарел, разрушился и как обветшалое здание распался опять на составные кирпичики, из которых следующий гений может сложить шедевр еще более новый и великий. Но из тех же кирпичей! Из наших вечно остающихся жить безымянных кирпичей, из наших «этюдов», из наших находок, из наших «деталей». И получается, что главное-то — это все равно лишь элементарный кирпич, это умение разглядеть красоту в натуре, стереть случайные черты, выделить из хаоса то, что до тебя еще и не воспринималось, а после будет называться прекрасным. И люди станут при виде этого обращать на него внимание и испытывать восхищение. Все просто: лишний раз суметь напомнить людям о Боге, о великолепии Бога, без всяких горделивых потуг считать сделанное тобой выше натуры и природы. Ты скажешь, этого мало? Да нет же! Это страшно много, это так много, что, пожалуй, даже является оправданием того, что ты делаешь, единственным утешением, что ты не даром проживаешь жизнь.
Вот то же самое я и делаю с Наташей. Я угадал, разглядел в ней то очарование, которое никто еще не видел, да и не мог в ее окружении увидеть без меня, без той программы для нее, которая у меня еще в мозгу и которая может привести ее к двум вариантам. Либо к тому, чтобы стать звездочкой, если мне удастся заставить ее выполнять мои рекомендации и воплощать мной задуманное, и тогда у нее может быть и успех, и она порадует своей красотой множество людей, сделается настоящей красавицей и может быть востребована всякими гениальными личностями потом для их же умопомрачительных целей, и будет работа и муж-интеллигент; либо она станет просто шлюхой, что тоже, в общем-то, входит в мной предполагаемый вариант номер два и тоже имеет свой смысл. Мы ведь жизнь прожили и видели таких много... И такие имеют в жизни место. Может быть, даже необходимы. Совсем шлюхой она не станет, гордость не позволит, но жизнь будет выглядеть как поведение шлюхи все равно. И красота ее померкнет, без утонченности и выхода ее в другую, городскую, жизнь, даже если это будет очень правильная деревенская жизнь, что для нее тоже проблематично, очень быстро отцветет, отгорит, растратится, потеряет изюминку, свою харизму, хорошо если она еще успеет нарожать красивых детей; либо есть еще третье, что наименее вероятно в силу ее характера: она превратится просто в жену-курицу. Но основываясь на своей любви к ней, я все же хочу для нее первого варианта. Максимальной реализации ее возможностей.
Большинство пока не видит ни первого, ни второго, ни третьего. Даже она сама. Хотя и с моей подачи, от моего восхищения ею и начинает воображать о себе невесть что. Обрела великое самомнение. Что моей тактике только вредит. Гордыня ей застилает глаза, и нет понимания, что без меня она пока всего лишь непроявленная идея.
* * *
Иногда, сидя за книгой или перед монитором компьютера, чтобы было удобнее, она убирала волосы назад, перехватывая их сзади просто резиночкой, и забывала про меня, переставала помнить о необходимости производить впечатление, уходила с головой в изображенное на дисплее и вдруг превращалась просто в красивую девушку, в изумительно красивую девушку, на которую я смотрел, затаив дыхание, боясь, как бабочку, такую красоту спугнуть; в девочку, в саму невинность, в редкой красоты девочку, перед которой забываешь, что у нее высокая грудь, что она формами выглядит как модель с обложки современного журнала, и терялся от того, что у нее, несмотря на отсутствие высшего образования, было все, что только нужно, даже больше, чем нужно, больше, чем любое образование и культура могут дать...
* * *
В самолете я положил ее голову себе на плечо. Этак бесцеремонно, с шутливой бесцеремонностью, чтобы спала. И она оставила на моем плече голову. А я просто весь сжался. До этого я думал, что меж нами ничего быть не может абсолютно. Правда, она поцеловала меня в щеку, которую я ей указал пальцем, после того как вручил ей новогодний подарок. А тут мы летели ночью, и я видел, что она клонится головой вбок, засыпая, и положил ее голову себе на плечо. И она не стала противиться, лишь поудобнее устроилась и так и спала весь рейс на моем плече. У меня же вылетел весь сон. Я был просто счастлив. Счастлив, как не был уже счастлив не один десяток лет. Мне такие мысли, такие надежды, такие мечты полезли в голову, что ни о каком сне не могло быть и речи. Под конец так размечтался, что угрызения совести охватили. Только от одних мечтаний и надежд.
Вот что значит в нашем возрасте позволить себе опять любить!..
Господи, какая мука, какая трагедия любовь с разницей в огромное количество лет! Когда себе позволишь думать о девушке не как о чем-то неосуществимом. Или когда смотришь на себя в зеркало, думая о том, что ты ведь не можешь понравиться девочке!
Я же ей даже в отцы не гожусь! У меня же дочь в полтора раза старше!
Когда еще и знаешь прекрасно:
Не совращай малых сих!..
И если кто соблазнит малых сих, тому лучше было бы, если бы ему повесили жернов на шею и бросили его в море...
* * *
И вот мы вернулись в деревню.
Я так исстрадался, и сплю мало, и похудел, да мы оба с ней похудели еще в командировке, — что мне пришлось переставить пряжку ремня в следующее положение.
Вез ее домой и чувствовал ее любовь ко мне, что я владею ее душонкой, на которую тело не обращает внимания, и нам хорошо в машине с этой ее душонкой вдвоем. Хотя опять говорили об ее Сергее, обсуждали его хорошие стороны. Но в то же время хорошо-то на самом деле было именно нам с ней, причем при разговорах о ее будущей с ним жизни. Парадоксально. Так тепло и покойно друг с другом, как бывает перед неизбежным расставанием. А при расставании чувствовал, что она так близка, что жалеет о своих отказах мне, хочет даже, чтобы я ее поцеловал. Но не смог ее поцеловать: как же, деликатность, говорим о любимом, о любви к другому...
А она так хотела!
И опять упустил момент. Как всегда. Не используешь момент из-за своих высоких принципов. А ведь желанный момент никогда не повторяется.
Провел весь день в боли и ночью спал только до четырех утра.
Но мы продолжали вместе работать. Я ждал ее приезда утром. Она заходила в дом, и мы спешили обняться. Крепко и так, что я чувствовал ее груди. И я понимал, что и ей приятно это утреннее объятие. Но потом размыкали руки и, отводя друг от друга взгляды, уходили в разные стороны и уже весь день не соприкасались, уклоняясь от повторных объятий и занимаясь делами. А какие еще могли быть дела? По крайней мере у меня — только она! И единственное, что я делал, это только ждал ее, и баловал ее, и по мере возможности пытался ее воспитывать, подсовывая книги типа «Маленького принца» Экзюпери, Толстого, Гамсуна. В то время как никакому воспитанию она уже не поддавалась, по своему птушному принципу, почувствовав себя главной и желанной, она только капризничала и даже не помогала мне с уборкой дома, грубила, разыгрывала сцены.
— Ты ведь умница, и мы все это, связанное с подчинением одного другому, уже прошли, — говорил я, — у тебя есть рефлексия, ты ведь можешь за собой наблюдать, не позволяй природе определять твое поведение. Механизм «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей» уже не проходит, я теперь уже не смогу притворяться холодным, мне смысла нет, с твоим отказом в близких отношениях любить тебя единственное, что мне остается. И я буду тебя просто любить. Но не попадайся на моей безропотности. Не становись стервозной. Не ведись на то, что я буду приторным и сентиментальным, без конца буду объясняться в любви и назойливо стараться сделать тебе приятное, что буду со своей любовью навязчивым.
На уровне сознания она понимала, и соглашалась со мной, и соглашалась терпеть мою назойливость, охотно поддакивала мне, но на инстинктивном половом уровне все равно реагировала трафаретно. И тут трудно было что-то исправить. Она хотела авторитетного человека, а в ее мире это был только сильный и авторитарный человек. Каким я уже быть не мог.
— Я всегда не люблю, когда делают лишнее, когда навязываются и надоедают своей заботой. Не могу себя сдержать, так и хочется нагрубить или все бросить . У меня даже нежность пропадает.
— Такова природа. Почти всегда кто-то любит больше, а кто-то меньше. Любовь редко совпадает по фазе Это как сообщающиеся сосуды: один устает и отступается, тогда другой начинает ценить и любить. Замкнутый круг, а потом сожалеют оба, что не пользовались любовью и заботой вовремя.
* * *
Письмо Наташи своей подруге
Я понимаю, что мне с ним было хорошо, как за каменной стеной. Мне с ним было так комфортно, ни с кем не было мне так хорошо находиться рядом. Ни с кем из моих парней. Ни с Сергеем, ни с Димой, ни с Петькой, и потом все ерунда. Всегда ищем любовь... Мне бы не стоять с ним никогда, обнявшись на людях, можешь себе представить? А вдруг такой еще встретится на пути?
Вот я всегда думаю, что это я всего-навсего лишилась денег и жизненной поддержки, и оттого все сожаления. И становлюсь довольная собой, что устояла перед искушением. А иногда вдруг вспомню, как мы были вместе. Я даже верить стала его объяснениям, что у нас одна энергетическая оболочка. Что мы составляли одно.
Вот когда мы вместе были, ты знаешь, вот как две половинки, как сводят их, намагниченные, что слипаются, и расставаться не хочется совсем. Такие довольные от того, что вместе, как дети, радующиеся всего лишь тому, что, набегавшись за день до усталости, вдруг оказались рядом друг с другом, и притихли, отдыхая, такие самодостаточные, и весь мир для них в этот момент внешний — ерунда, а разлепившись, весь день думают, как бы слепиться опять. Вот сели, например, в купе вагона, или в машину, или на скамейку на улице, и все, финиш. Как в орех, в скорлупу, в оболочку, и так хорошо, как за толстой броней, я даже чувствовала это наше одно поле. Это на расстоянии где-то метров двух. Не больше. Можно набегаться, напсиховаться за день и бух потом в доме вместе, рядом быть. На расстоянии двух метров. Дальше будет все же недостаточно. Но два метра как раз. Полный комфорт! Он называл это кокон. Можно не говорить, не смотреть друг на друга, но полный покой. С чем сравнить? Да ни с чем больше.
Когда мы расходились, разрывались навсегда, было физически больно, под лопаткой кололо, невралгия. Болело сердце. Зачем я все это преодолела? Что такое любовь, разве это поймешь?
войдите или зарегистрируйтесь