Норма Боске, Мишель Рахлин. Марлен Дитрих: последние секреты (фрагмент)

Отрывок из книги

О книге Нормы Боске, Мишеля Рахлина «Марлен Дитрих: последние секреты»

Когда, в 1977 году, я впервые вcтретилась с Марлен Дитрих (ей было семьдесят шесть), меня поразило чувство, так и оставшееся со мной по сей день, хотя мне и пришлось быть свидетельницей ее физического увядания, а потом, со временем, и ее смерти. Конечно, она уже не была той блистательной богиней, к какой приучили нас кинематограф и мюзик-холл; и все-таки она излучала обаяние благодаря неуловимой красоте своих голубых глаз, прозрачной коже и особенно тому, что сохранилось в ней чище всего иного, самому привлекательному для всех, кто превозносил ее как кумира, как лучшую из королев экрана, — ее голосу. Стоило ей заговорить, как слышался «Голубой ангел». Ich bin eine Kunstlerin. «Я артистка».

Но при этом как мне описать свое изумление, когда я обнаружила, что Марлен совсем маленького роста, чуть выше Пиаф: эта Марлен едва доставала мне до плеча. Видя ее на сцене, воображаешь, что физические размеры не уступают масштабу ее таланта; такая оптическая иллюзия порождалась уникальным сложением ее тела: маленький бюст, бедра, знаменитые умопомрачительно длинные ноги, которые к тому же пощадило время. В свои семьдесят шесть Мадемуазель Дитрих еще вполне могла похвастаться самыми красивыми ногами планеты, хотя к 1977 году она уже пережила два несчастных случая и носила ортопедическую обувь на каблуках; этим ей удавалось скрывать хромоту, которая могла повредить ее имиджу; с тех пор она поставила дело так, что никто не мог получить право фотографировать ее, — если и существовали какие-нибудь снимки после 1977 года, то они были сделаны без ее согласия.

Марлен Дитрих умерла 9 мая 1992 года в своей квартире на авеню Монтень, в Париже. С 1977 года и до этой печальной и окончательной даты я была ее доверенным лицом, ее физической и моральной поддержкой, больше чем подругой. Меня зовут Норма Боске, я родилась в семье Каплан в Соединенных Штатах, и я вдова великого писателя Алена Боске. Мы с ним поженились в 1954 году и никогда не расставались до самой смерти моего мужа, последовавшей в 1998-м. Разве этого недостаточно, чтобы убедиться в свойственной моей натуре преданности? Дружбы это тоже касается! И, несмотря на трудный характер Марлен (на что, в конце концов, она имела полное право), наша дружба выстояла под всеми ударами. А их было Бог знает сколько... Сыпавшихся со всех сторон, от лжеподруг, от ее собственной дочери, от одного из внуков. Почему и как стала я той, кому великая Марлен пела всевозможные дифирамбы, с живейшей нежностью надписывала фотографии и книги, наконец, той, кому она сказала: «Как я могла жить без вас, Норма?» Самая простая в мире фраза, и сколько же в ней было естественности.

Мы с Аленом Боске приехали в Париж после нашей встречи в Берлине во время оккупации, где мы жили вместе с еще несколькими военными... Он писал, я работала в разных отделах американской администрации. В 1976 году я получила от американского посольства уведомление о своем уходе на пенсию; вот тогда-то Ален Боске посоветовал мне поискать работу на полставки. Его преследовал страх «невостребованности». Однако я вовсе не горела желанием опять работать, ведь я была так занята изучением искусства, особенно живописи, страстно увлекавшей меня. В один прекрасный день женщина, занявшая мою должность в ставке у главного консула, сказала мне, что позвонила Марлен Дитрих. Она хотела, чтобы посольство порекомендовало кого-нибудь, кто мог бы помочь ей отредактировать мемуары, причем речь шла о помощи как в вычитывании, так и в машинописи. Не возьмусь ли за это я? А ведь, должно быть, занятно, сказала я себе. В то время я каждую неделю появлялась в моем прежнем бюро, чтобы получить почту из Америки, доставлявшуюся авиаслужбой в мой персональный почтовый ящик в посольстве. Мое появление в этом офисе никого не смущало, хотя все, ради чего я приходила, — осведомиться, нет ли личных писем. Марлен Дитрих оставила свой номер телефона, и я ей позвонила. Мы проговорили с ней несколько минут, и в эти-то минуты я впервые напрямую и по полной программе испытала настоящий шок от ее знаменитого голоса, модуляции которого телефон еще и усиливал. Мы договорились, что тексты я буду возвращать ей через консьержа дома, в котором она жила; мне надо будет их «набрать», как теперь говорят (а тогда «стучали» на машинке); потом, если возможно, на следующий день вернуть. Так и было сделано. По такой системе мы работали дней десять. При этом в последние разы я позволила себе добавить несколько замечаний. Почему я должна была оставаться бессловесной? Мои заметки на полях были разного свойства — от славословий до откровенной критики. Писателем она была неважнецким, но умела выдержать интонацию. Она писала по-английски, а говорила, разумеется, по-немецки, а еще по-французски и по-английски. Причем по-французски так же плохо, как и я!

Потом она мне позвонила. Неужто оценила мои замечания? Теперь ей хотелось, чтобы я пришла к ней, вместо того чтобы забирать пакеты у консьержа. Ладно. Она назначила мне прийти к одиннадцати утра. Я, как всегда, была пунктуальна. Она тоже. Настоящая классическая пруссачка! Я думала, что прежде доступа к звезде меня ждут всякие церемонии. Ничуть не бывало. Дверь отворила она сама. Передо мной был не только Голубой ангел, но и Берлинская скандалистка, влюбленная женщина из «Свидетеля обвинения», вдова нацистского генерала из «Нюрнбергского процесса» и вдобавок ко всему зажигательная певичка кабаре, переодетая мужчиной. Во всяком случае, на ней были брюки. Для Марлен такое было привычно. Я сказала ей, насколько меня ошеломил ее малый рост. Возможно, именно в эту минуту больше, чем когда-либо, я осознала магию кинематографа и все те ухищрения великих мэтров иллюзии, которым Марлен Дитрих была обязана своей легендарной карьерой. Находила ли я ее красивой? Во всяком случае, «интересной », даже обольстительной. Но она больше не играла; она действительно страдала из-за перелома бедра, отказывалась выходить на улицу и нуждалась во мне, чтобы творить свою легенду. Чтобы добиться этого, она выбрала способ многозначительного молчания. Ее книга могла бы дать ей последний повод появиться перед публикой, чья любовь так долго опьяняла ее. Очень скоро мне представилась возможность познакомиться со всей этой публикой, по-прежнему боготворившей ее, — ведь она каждое утро получала три-четыре десятка писем, внимательно их читала и на все отвечала. Чаще всего просили фотографии, которые Марлен охотно посылала с дарственной надписью. У меня самой есть впечатляющее собрание ее фотографий всевозможных размеров; на них Марлен Дитрих в самых нежных выражениях расписывает, как любит и меня, и моего мужа. Эти снимки ее обворожительного лица не могут заменить ее саму, однако я свято храню их как свидетельства нашей взаимной привязанности. Когда я пришла к ней в первый раз, мы сразу прошли в гостиную. Часть огромной комнаты занимали два больших рояля; под ними лежали вещи, которые она возила с собой во всевозможные турне, чемоданы, сумки, набитые бумагами папки с наклеенными на них этикетками — чтобы не запутаться. Какого цвета стены, разобрать было невозможно: все они были обклеены бесчисленными фотографиями, письмами, копиями контрактов, партитурами, испещренными нотными значками, текстами песен или еще всякой всячиной, за которой ничего не было видно вовсе. Были тут и фотографии друзей, ее дочери, а больше всех — Жана Габена, который теперь-то уж сподобился считаться мужчиной ее жизни. Марлен принялась меня расспрашивать, а я, хоть и не страдаю чрезмерной застенчивостью, смутилась. Меня смущала эта необыкновенная женщина, которая в беседе не преминула показать свои прекрасные руки. Кстати, она, превратившая в кинозвезду простую сигарету, больше не курила. На ее руках не было пятен. Вдруг нас прервал телефонный звонок. Она нетвердым шагом пошла к аппарату. Потом я узнала, что у нее было два несчастных случая на сцене и она перенесла операцию на бедре, но тогда я не могла и вообразить, что под конец жизни она даже не сможет вставать. Звонили из Нью-Йорка; это была ее дочь, Мария Рива, мать четверых ее внуков. Я все поняла, поскольку знала немецкий, о чем Марлен не догадывалась и начала разговаривать с дочерью на родном языке. Потому она и позволила себе отзываться обо мне безо всякого стеснения. Впрочем, ничего плохого она не сказала. Потом она вернулась и попросила меня прийти к ней завтра. Я так и сделала.

Дверь мне открыла уже не женщина в брюках — на Марлен было коротенькое домашнее платье, открывавшее ее восхитительные ноги. Она дала мне некоторые инструкции по работе: напечатать кое- какие тексты, сделать фотокопии бумаг, — потом сказала, что приготовила мне перекусить. Кухня была одной из ее настоящих страстей. Увы! Я имела неосторожность признаться ей, что люблю артишоки, их она и приготовила. Говорю «увы», потому что всю неделю она только артишоками меня и кормила. Это уж слишком! Сама она не ела, но стояла и словно бы следила за тем, хороший ли у меня аппетит. Я говорила себе, что она проверяет мои манеры, хочет удостовериться, что я могу вести себя «как положено в хорошем обществе». Я все больше смущалась и в конце концов сказала, что могу теперь приходить только во второй половине дня. Она уже тогда вела жизнь почти совершенно затворническую, при таком распорядке ей нетрудно было писать каждый день по нескольку страниц мемуаров. Она никогда не выходила на улицу; за пятнадцать лет покидала дом всего трижды! В первый раз это случилось в 1978: она поехала в Швейцарию, чтобы пройти омолаживающий курс лечения профессора Нианса в клинике «Прери». С ней был друг по имени Маго, костюмер, который жил в Швеции и работал с Бергманом. Курс прошел успешно и очень улучшил состояние Марлен. Она, как всегда, нуждалась в деньгах; и вот согласилась сыграть маленькую роль в фильме «Прекрасный жиголо, несчастный жиголо», за которую ей хорошо заплатили. Там она пела своим нестареющим голосом и с тех пор больше не снималась в кино. Всю жизнь она подписывала контракты, не вдаваясь в подробности, и деньги расходовались задолго до того, как попадали к ней. Фильм снимали в Берлине, но Марлен добилась, чтобы ее сцены снимались на Булонской студии под Парижем. Это был ее второй выход. Она была не одна: ее дочь Мария Рива оказалась тут как тут, как всегда, когда появлялась возможность подзаработать немножко денег на Марлен. Мария Рива называла себя актрисой. Что ж тут скажешь — каждому ясно, что значит быть актрисой, если ты дочь Марлен Дитрих! Тем более что красотой матери она не отличалась. Но я в те годы хорошо к ней относилась. Думаю, мне было ее немного жаль. Мало-помалу жалость сменилась раздражением и враждебностью — к этому я еще вернусь. Кто видел «Прекрасного жиголо», едва ли многое вспомнит из этого фильма; разве что Марлен с лицом, прикрытым вуалеткой. В который раз всем стало понятно, какой у нее волшебный голос. Марлен не видела фильма, вместо нее его посмотрела я; это был плохой фильм, в котором смотреть стоило только на великую актрису. Я сказала об этом ей, и мне показалось, что она выслушала с очень большой радостью. Это было в 1978-м.

Бывало и такое, что она подавала мне завтрак и пела «Прекрасного жиголо» только для меня одной. Несмотря на возросшую близость и фамильярность повседневных отношений, я так и не привыкла к тому, что одна из самых величайших звезд всего мира запросто дает частное представление, только чтобы доставить удовольствие подруге. И я будто сейчас вижу ее чуть медлительную из-за операции на бедре грациозность, когда она, напевая, кружилась у кухонной двери, словно на сцене среди декораций.