Елена Толстая. Адмиралъ

Ростислав не плакал — он ревел во всю мочь, во всю ивановскую, ревел, как девчонка, и с каждой минутой слез становилось все больше. Соня озабоченно переходила из комнаты в комнату с вещами в руках. Громкий, захлебывающийся плач мальчика раздражал ее все больше и больше. Гора вещей в чемодане росла, но Соне все казалось, что она сделала недостаточно, что необходимо добавить что-то еще... Это был ее способ отгораживаться от страшного — суетливая забота о мелочах.

— Роза Карловна! — не выдержала наконец Соня. — Успокойте же ребенка! Сил нет слушать, как он заливается!..

Однако Роза Карловна проявила неожиданное свободомыслие. Обняв Ростислава, она укоризненно обратилась к Софье Федоровне:

— Каждый человек должен за жизнь выплакать одно ведро слез. — И прибавила: — Плачьте, Ростислав, если вам хочется.

Ростислав судорожно перевел дыхание.

Колчак курил на террасе. Суета, поднятая Соней, была ему сейчас невыносима.

Он собирался ехать в Петроград. Ситуация на флоте становилась невыносимой. Приблизительно месяц назад Колчак уже посылал в Петроград телеграмму с прошением о снятии его с должности командующего флотом. Конфликт был связан с любимой темой рыжего агитатора — со справедливым распределением ценностей. В ответ на требование ЦВИК (Центрального военно-исполнительного комитета) о распределении гарнизонных запасов кожи между матросами генерал-майор Петров, в ведении которого находилась хозяйственная часть Севастопольского порта, наотрез отказался это сделать, считая требование неуместным, — и это очень мягко сказано. В ответ ЦВИК постановил арестовать непокорного генерал-майора. Представители комитета явились к Колчаку за приказанием об аресте, но получили резкий отказ. После долгого заседания комитета, уже около полуночи, они вновь явились к Колчаку и вторично потребовали ареста — и вторично получили категорический отказ. Тем не менее генерал Петров был арестован.

Это был первый случай самочинного ареста на Черноморском флоте. Еще раньше этих событий Колчак поставил верховного главнокомандующего и морского министра в известность, что он будет командовать флотом до той поры, пока не произойдет хотя бы одно из следующих обстоятельств:

1) отказ корабля выйти в море или исполнить боевой приказ,

2) смещение с должности без согласия командующего флотом начальника одной из его частей,

3) арест подчиненными своего командира.

Верный слову, Александр Васильевич отправил главе Временного правительства телеграмму о том, что вследствие самочинных действий ЦВИК он, вице-адмирал Колчак, не может нести ответственность за Черноморский флот и просит отдать приказание о сдаче им должности следующему по старшинству флагману.

На следующий день ЦВИК получил телеграмму, где предпринятые накануне действия были названы контрреволюционными и сообщалось, что для разбора дела в Севастополь едет один из членов правительства. Генерала же Петрова приказывалось освободить, что и было немедленно выполнено.

Во второй телеграмме, адресованной Колчаку, содержались просьба остаться в должности и обещание оказать содействие водворению порядка.

После этого в Севастополь прибыл Александр Федорович Керенский.

Диалог Колчака с этим признанным вождем революции не состоялся. Александр Васильевич подробно разъяснил Керенскому обстановку общего развала на Черноморском флоте. Это бедствие приобрело катастрофические масштабы в мае 1917-го.

Керенский выслушивал с благодушной улыбкой.

— Вы же отлично понимаете, что мы переживаем время брожения, — ответил он наконец и перевел разговор на излюбленную им в ту пору тему — о революционной дисциплине.

Колчак перебил и ответил сухо:

— Прошу прощения, Александр Федорович, но той химеры, о которой вы толкуете, не существует вовсе. Дисциплина, которая не создается каким-нибудь регламентом, а создается воспитанием и развитием в себе чувства долга, чувства обязательств, известных по отношению к родине, — ваши слова и ваше определение — это лишь иллюзия. Подобная личная дисциплина может быть у отдельных лиц, но в массе такой дисциплины попросту не существует...

Они явно разговаривали на разных языках.

В Севастополе Керенский в сопровождении Колчака побывал на нескольких кораблях. Он охотно и с удовольствием здоровался за руку с матросами, стоящими в строю, произносил им речи.

— В вашей встрече я вижу тот великий энтузиазм, который объял страну, и чувствую великий подъем, который мир переживает раз в столетия... — звучал хорошо поставленный, холеный голос оратора.

Солдатская масса, падкая до зрелищ и чувствительных сцен, слушала призывы признанного вождя к самопожертвованию. И он и она одновременно воспламенялись «священным огнем», с тем чтобы на другое же утро перейти к своим очередным задачам дня: он — к дальнейшей «демократизации армии», она — к «углублению завоеваний революции»...

В ЦВИК Керенский ничтоже сумняшеся призывал членов комитета и Колчака «забыть прошлое и поцеловаться». Более того, Александр Федорович от души похвалил членов ЦВИК за выполнение ими совета (!) Временного правительства об освобождении из-под ареста генерала Петрова.

Выходя из зала после собрания и отирая лицо платком, Керенский обратился к Колчаку — сухому, подобранному, сдержанно-озлобленному; Колчак так поджимал губы, что вдруг сделался похожим на скупую, всем недовольную старушку. Керенский же, напротив, разомлел, раздобрел и с довольным видом отдувался, словно отменно напился в собрании чаю.

— Вот видите, адмирал, все и улажено, — проговорил он удовлетворенно. — Мало ли на что теперь приходится смотреть сквозь пальцы...

Колчак отмолчался, сознавая, что это совсем невежливо. Впрочем, Керенский не обратил на это внимания.

У Александра Федоровича был новый «творческий период»: в середине мая он начал свою знаменитую словесную кампанию, которая должна была двинуть армию на подвиг. Слово, по мнению Керенского, создавало гипноз и самогипноз... И Керенский говорил, говорил с необычайным пафосом и экзальтацией, возбуждающими революционными образами, часто с пеной на губах, пожиная рукоплескания и восторги толпы...

Временному правительству он уверенно докладывал о том, что «волна энтузиазма в армии растет и ширится», «выясняется определенный поворот в пользу дисциплины и возрождения армии».

Отбытие Керенского принесло Колчаку некоторое облегчение. Скоро адмирал обнаружил, что приезд знаменитого оратора не дал ровным счетом никаких положительных результатов. Никакого серьезного впечатления ни в командах, ни в гарнизоне Александр Федорович по себе не оставил, хотя и был принят хорошо. Ну еще бы не принимать такого хорошо! Давно уже никто не развлекал команды и офицеров с таким энтузиазмом и столь старательно.

Именно после отъезда Керенского Колчак явственно почувствовал, что связь и доверие между ним и командами пропали. То самое «чувство командования», которым он так дорожил, разрушалось на глазах.

И 7 июня 1917 года Колчак вторично телеграфировал Керенскому о своей отставке.

В тот же день Александр Васильевич был неотлагательно вызван в Петроград. Его хотели видеть в столице для доклада правительству о положении дел. Одновременно с Колчаком для аналогичных докладов приезжали и командующие фронтами. Предметом обсуждения должны были стать общее положение и возможность наступления русских войск.

...А Соня всерьез, едва не до рыданий, беспокоилась из-за того, что никак не может отыскать серебряный портсигар мужа. Как будто без портсигара все пропало — как будто без этого несчастного серебряного портсигара и самый Александр Васильевич сгинет в проклятом, холодном, мокром, опасном Петрограде!

Ростислав плакал, Колчак слышал голос мальчика, доносившийся из открытого окна.

Роза Карловна утешала его как могла и храбро противостояла Соне. Молодец Роза Карловна, настоящий боец.

— А вот папа никогда не плачет, — сказал, судорожно переводя дыхание, Ростислав.

— Папа тоже плачет, — ответила проницательная Роза Карловна. — Только его слеза течет внутрь. У каждого человека есть свое ведро слез. Так придумал Господь Бог. Не нам отменять эти законы. Все плачут.

— Нашла! — вскрикнула вдруг Соня пронзительно, даже истерически. — Вот он. Ну конечно, если бы не я, он уехал бы без портсигара.

Колчак вздохнул, бросил папиросу, пошел в дом.

Соня обернулась на звук его шагов.

— Я нашла твой портсигар, — произнесла она, кажется плохо понимая, что говорит и зачем.

Он сел на край дивана, сложил на коленях руки. Вся его поза выражала крайнюю усталость.

— Когда ты вернешься? — спросила жена.

— Не знаю, — ответил он, помолчав. — У Керенского семь пятниц на неделе, может быть, и задержусь. Не беспокойся. Хасан остается с вами.

— Я провожу тебя на вокзал, — попросилась Софья Федоровна.

Колчак отозвался с досадой:

— Соня, я не понимаю, почему ты придаешь такое трагическое значение моей рядовой поездке в Петроград. Необходимо согласовать действия командующих фронтами, решить судьбу Босфорской операции — раз и навсегда. И я не один еду, со мной Миша Смирнов.

— Если ты так желаешь, я останусь дома, — проговорила Соня, поджимая губы и приобретая удивительное и неприятное сходство со своей матерью. Та точно так же злилась, отступая на пару шагов, но никогда не сдавая позиций. — Только не сердись, — добавила Соня, сердясь сама. — Иди к Ростиславу, он ждет тебя.

— Он, наверное, уже спит, — предположил Колчак. — Боюсь разбудить.

— Он не спит, — отрезала Соня таким тоном, словно Александр Федорович был виноват в этом.

Колчак поднялся в комнату сына.

Славушка лежал в кровати, уткнувшись лицом в подушку. Отец осторожно присел рядом, коснулся его плеча.

— Я выплакал сегодня горшок слез, — глухо произнес мальчик, не поворачиваясь. — Теперь я буду плакать только внутрь, как ты.

— Зачем ты плакал? — мягко спросил Колчак.

— Жалко, — ответил Ростислав.

— Кого тебе жалко, Славушка? — осторожно осведомился Колчак.

Была какая-то пугающая мудрость в простых словах мальчика.

— Всех, — с протяжным вздохом ответил Ростислав и повернулся к Александру Васильевичу. Лицо ребенка распухло, покраснело, глаза еще были мокрыми.

Колчак крепко обнял сына.

И вдруг Славушка тихо спросил:

— А ты вернешься?..

— Что за глупые мысли! — улыбнулся Колчак. — Конечно вернусь. Спи.

Он поцеловал мальчика и пошел к выходу.

Славушка успокоенно вздохнул и закрыл глаза. Он поверил отцу, как всегда.

...Больше Колчак никогда его не видел.