Дмитрий Шабанов. А крайний — спит

Дмитрий Шабанов родился в 1985 году в городе Минусинске Красноярского края, с 2009 года живет в Санкт-Петербурге. Публиковался в журналах «День и Ночь», «Зинзивер», «Иные берега» (Хельсинки), «Среда», «Волга», «Кольцо А», Homo legens, в «Литературной газете», в альманахе «Илья»; в сборниках «Антология премии ЛитератуРРентген» (2012, Нью-Йорк), «Антология Григорьевской премии — 2016, 2018» (СПб), «Антология современной русскоязычной поэзии начала XXI века» (2017, СПб), «Настоящее время. Поэзия» (Москва, Воймега, 2019); в интернет-журналах «Точка зрения», «Пролог», «Полутона», «45-я параллель», «Новая литература», «Знаки», «Новая реальность» и др. Лауреат премии журнала «Зинзивер» 2015 года. Автор сборника стихотворений «Надпись под книгой» (серия «Том писателей», 2018).

А КРАЙНИЙ — СПИТ

Эскиз №20 (безличный)

где в поле холодно почти как в космосе
где темень зыбкая как там
поверь
рожался мучился без сна и осмоса
не то чтоб маленький
не то чтоб зверь

не то чтоб скрафтили его по образу
и не вдохнули жизнь вышних сил
он сам возник и приспособился
как энки
амон
и упарсин

и он питался от века знаешь чем
да он питался не так как все
по сеновалам ходил хозяйничал
и за отрогами
и по косе

и он искал мужское женское
не то чтоб гендеры он разбирал
но в основном мужское женское
в полях отыскивал и совмещал

да он питался крупной похотью
скрещеньем пястей ног сапог
витал
утробно пел над пахотой
сближал двоих как только мог

так извини же
служка
падчерица
что в пору больше не приду
я разгадал его чудачество
то торный зверь
тлетворный дух

я уезжаю на старом бьюике
из области где ты ждала
ромашки стряпались
кормились лютики
а ночка темная была

*   *   * 

посв. одному отелю

Это долгое с проседью крошево,
Это волглая вывеска «Кружево»,
Это Волга петляет по Вологде
В первобытной своей наготе.
Это, весь в ожидании хорошего,
Я застрял в пригостиничной душевой,
Где замок прокатил меня по бороде:
Открываться не захотел.

Это надо же — окна с решетками,
Это надо ж, бюро похоронное
Улыбается свежим оскалом
Очень тщательно вымытых плит.
Я смотрю в назревающем шоке:
Змеевик — там колготы капроновые,
Нет, серьезно, колготы оставили…
Я глазею, и шея болит.

Вы представьте, на маленькой, вплавленной
В пустоту, энтропию, деструкцию,
Указующей место под солнцем,
Неудачной, прекрасной Земле
Я залип в перманентной опале,
Я, признаться, практически сдулся:
Ежедень поглощающий социум
За стеной…
                 и колготы…
                                  е-е…

Я, наверно, тогда бы повесился.
Я, как Яшин, не сделался б улицей,
Как Рубцов, не дразнил б свою фурию,
Я обмылок уже примостил.
Здравствуй, ангел, тащи эту лестницу
Трехколенную, забери меня в улей…
И, в сиянии матерной арии,
Местный слесарь мне двери открыл.

Эскиз № 18 (Колыбелька 2)

Лампа вседержителя гаснет.
Свет зачах.
Просто положить тебя,
Трудно укачать.
Сложно обнадеживать,
Чтобы низошло
Снов от слова божьего
Или моего.

Не кручинься, дитятко,
Не марай иглу.
Вар порочный выкипит,
Вены подотрут.
Не греми бутылками,
Не проси еще.
Все, что можно, вылили
Мы через плечо.

Спи, накличь утопию,
Слушай грох во сне:
Это кони топают,
Четверо коней;
Это тычет палицей
Сердце по ребру —
Местный апокалипсис
В маленьком миру.

Все, что можно, выблажил
Твой мятежный дух.
Ночью всюду имажи,
Всюду корректура.
Если б богом названный
Сын, что было сил,
Вешал нежных агнцев
И зверье крестил…

Но такого не было,
Значит нам, хлопчатым,
Прошлое отбеливать,
Кипятить, прощать.
Жить почти что истово,
Ограждать закут
Мудрой кабалистикой
В глупой конъюнктуре.
Нас у бога много и
Байам еш арбэ дагим.*
Спи, укройся мороком,
Мы не победим.

* Свет клином не сошелся (транск. иврит)

*     *     *

По-моему, так себе, по-моему,
Твердыня вся у нас построена:
Куда ни ступишь — там промоина,
Куда ни глянешь — там проплешина.
И только свыкся с градом выросшим,
Стоят руины неокрепшие,
Лежит монтажник неостывший.

По-моему, так себе, мне кажется,
Приталенна мирская кашица
Перебродившей повседневности
К эфирным душам человечьим,
Что не сейчас поется, пляшется,
А на потом, в другой облатке.
Такая статусность в остатке,
Что в вечности — одно увечье.

По-моему, так себе, на троечку
Самосознание настроено;
Все время держишься за поручни:
За страх вины, невоплощенности,
И одиночества, и смерти.
В себе не знаешь всепрощенности,
В других — не можешь опровергнуть.

Вот светит солнце подытоженно,
Вот трется трафик неналаженно,
Бомбит давление встревоженно,
Шестое, в общем, вымирание.
И кто здесь крайний, кто здесь крайний?
Кто к перекрестию прибит?
И все мы знаем, кто здесь крайний,
А крайний — спит.

Эскиз №16 (предложный)

Наступал неминуемо этот, как его,
Предвесенний сплин.
Прочищали вытяжку;
И ворона не то чтобы на-,  но каркала,
И в проулке тонул подзаборный Китеж.
Барахлил немного садовник по-
                                                          ночный,
Словно брат во Христе,
Убиратель улиц.
Если ты захочешь, и то вотще,
Будем жить, будто бы мы проснулись…
От теперь, от заданного загривка,
От звенящих повсюду железных яиц…
Наконец-то опробовал save, и гифка:
Моисей опять над водой склоняется,
И ведет, изничтожив до пяти
Народов, дребезжа коленом…
Ну, давай, ведь дрожание икры есть великое предзнаменование.
И служение пахнет пленом.

*   *   *

Только стоит начать рассуждать о всяком разном
Тут же почвенник говорит
                                             это супесь
                                                            оползень
И рыбак говорит
                            поймал и трах ее оземь
и врач говорит
                       не уверен но вдруг заразно

И физик константирует ускорение
И химик цедит
                      здесь слишком много нитратов
И политик лопочет мы всё всё вам дали
И стажер толкается
И поломойка
                   над ней не властен
                                               никто
                                                      вообще
А царь говорит что он ничего не знал

И святой Пётр молвит за грехи
                                                указует
А я пытаюсь
                  святой Пётр
Смотри
         огни Крондштадта
Если прищурить этот глаз
зеленовато будто северное сияние
а если тот прищурить
                       как бы виден маяк
                                             и там вода
А он говорит
                   ты поддался соблазну
никого не любил
                        всех рассеял
остался пришлым
голым и черствым
И я говорю:
                 ну да

Эскиз №17 (реминисцентный)

Говори, говорю, говори,
Потому что не станет за труд,
Потому что поэзия — скорбное дело,
И тотчас оживут грабари
И исподнее лавкой протрут,
В преисподнее тут же переоденутся.

Говори, говорю, говори,
Замерзай вместе с тем ямщиком,
Убаюкивай зимнее поле кудлатой отрыжкой.
Потому что у нас не Карибы,
Не OAЭ, и в пространстве двухкомнатном
Все друзья твои ситные:  папиросы да книжка.

Говори, говорён, говорун,
Пребываешь на досках в чести,
Попугай  говорящий и смертный.
Хочешь, в клетке твоей приберусь?
А за большее людям прости.
Под омелой, и не под омелой.

Эскиз №14 (покаянный)

С. Круглову

Курил «мучительную смерть»
Пил штоф с канцерогенным ядом
Ходил на площадь посмотреть
как там с плакатами они
Дразнил гопьё издалека
Смотрел «неведомое — рядом»
Но ни черта не осознал
И не запомнил ни курлы
Боялся подступов к воде
Особенно таких осклизлых
Громил врагов на брудершафт
И всуе прославлял друзей
И препарировал звезду
Которая ведет по жизни
Но словно помогали все
Будь я царевич Елисей
И даже та же гопота
И даже те «да кто такой ты»
И вот намедни я пришел
К неразделимому кресту
И даже день теперь такой
Он даром что сабат — субботний
Он и всегда теперь субботний
Привяжется и прорастет
И я склоняюсь пред врагом
И я друзьям отдам последний
Мерзавчик хлеб и закусон
И буду с миром не знаком
И буду словно инженер
Неловко мнущийся в передней
И только подступов к воде

Я до сих пор еще боюсь

Эскиз №19 (летний)

Летом хочется выпивки и куража,
Будь ты беляшелеп или курожар,
Но жить независимо ни от чего на свете
Самый тяжелый для постановки жанр.

И сценарист твой плакальщик и фантом,
Прапорщик нервный с выпавшим животом;
Не по размеру складские его надежды,
И говорит зазубрено, не о том.

Да и о чем талдычить, когда жара,
Чайки, будто ужаленные с утра…
Лучше б и вовсе не было сценариста,
Жизнь, хоть и любительская, но игра.

Пару подшивок чужих фотографий в печь,
Пару историй, кого не сумел сберечь:
Жги, убивай, насилуй впотьмах глагол, но
Только не порти эту прямую речь.

Летом все вспоминают детство, гурьбу,
Пасынкование помидоров и голытьбу,
На свекловичной грядке игру в индейцев…
Те, кто ходил ковбоем, уже в гробу.

Те, кто носил монисто, имеют снилс,
Те, кто играл в министра теперь министр,
Те, кто хтонически отрешался,
Лепят сухую глину и смотрят вниз
На береговую линию, надсадную колею,
Черную точку рая - земной уют.
Все оказались в умываемом этом месте…
Отсюдова и пою.