Иван Тремпель. Ангелы

Иван Тремпель родился в 1995 году в г. Белгороде,  учился на театральном факультете в Воронежском институте искусств, отбывал срочную службу в армии в Южной Осетии и Дагестане, сейчас учится на 5 курсе Литературного института им. Горького на поэтическом семинаре Олеси Николаевой. Стихи публиковались в газете Белгородского университета «Вести БелГУ» и в альманахе Литературного института «Пятью пять».

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: «Герой рассказа Ивана Трофименко — блаженный бродяга, как Веничка Ерофеев, и так же, как Веничка, открывает странную, но почему-то притягательную изнанку города; только вместо „слез комсомолки“ — Iqos в зубах, а вместо Петушков — караоке-бар. Веничка эпохи „мета-мета“ не имеет цели, но от этого его существование не оказывается менее поэтичным; вот и ангелы ласково и нежно напутствуют ему в его недообжитых наркотрипах, недолюбленных композициях, в которых не сыграна последняя нота. Но текст Трофименко куда шире аллюзий на классику советского постмодерна — этот полупоэтический текст полон тревожной, „автофикшеновой“ нежности к свободе, от которой скоро, возможно, ничего не останется».

 

ангелы.
 

1

Девочка Аня очень красивая, а девочка Арина очень светлая. Они встречают меня на курском вокзале, потому что я оставил смешной комментарий к записи абитуриентов, настолько смешной, что они готовы меня встретить и выделить уголок на два дня до моего официального заселения. Девочка Аня и девочка Арина открывают мне мир, который я придумал на полях школьных тетрадей, мир, где встречают объятиями, читают невинные стихи на кухне, катаются по городам и вписывают друг друга в гости. Мы ложимся спать. Меня называют человеком с золотой аурой, смеются над тем, что я не пробовал наркотики, над тем, что я спрашивал про каждую станцию, как спрашивают московские дети у своих мам.

Мне восемнадцать лет. Я первый раз в Москве. Я лежу раздетый в кровати с двумя девочками. Завтра мне покажут Арбат и Тверской бульвар. Я засыпаю и чувствую, как ангелы легонько постукивают в окошко, поют и смеются надо мной ласково и нежно.

 

2

Если все спрыгнут с крыши — то я тоже спрыгну. Если Лера и Гоша спрыгнут с крыши, то я, серьезно, тоже спрыгну.
потому что свое первое любовное письмо с до дикости дурацкими строчками я подарил Лере в девятом классе,
потому что московский денди Гоша мой жизненный гуру, и я делаю все так, как он скажет,
потому что на мне паленные адидасы и истинно кавказские джоггеры, купленные на рынке в махачкале,
потому что больше суток я провел в анабиозе поезда и на прощание меня по-матерински поцеловала аварская бабушка,
потому что у меня дембельская карта, на которой 30 тысяч рублей, и намерение не считать деньги,
потому что еще месяц назад я жил в палатке, ел гречку с тушенкой и маслом, и один ауешный армянин хотел меня избить за неправильное в его глазах отношение к сексу,
потому что москва сияет, как рождественская гирлянда, а из колонок машины доносится припев девятнадцатилетнего Яникса о важности хаслить и трахать барби, и я отсеиваю впредь все поводы Ани и Арины надо мной смеяться, отсеиваю впредь все опасения родителей о шприцах и пустых комнатах, в которых я могу оказаться один, беспомощный, на полу, отсеиваю школьные стенгазеты (для которых иногда сам писал строчки) о вреде наркомании.

я так люблю этих людей, окружающих меня. я так люблю Ваню Бурцева за то, что он несколько раз кидался со мной драться. я так люблю Ваню Воропаева за дурацкое сходство  фамилии с Иваном Вырыпаевым и за то, что он ударил меня по челюсти в ответ на мое заявление о его глупости и тупости, за то, как нас разнимали (среди гречки, тушенки и масла). я люблю моего одноклассника Андрея за его дерзость и за то, как он меня сейчас успокаивает. я так люблю эту девочку Сашу за то, что она вдруг появилась и каким-то магическим образом везет нас в какие-то магические химки по магическим московским дорогам.

как они смеются, как они восхищаются мной. господи, я вам столько стихов прочитаю, столько стихов проору, сколько вы и за школьную программу не прочитали, столько стихов, что вы устанете их слушать и кровь из ушей прольется у вас. мама и папа, я вас так ненавижу и так люблю, мы никогда не поймем друга.

я бесконечно благодарен этому миру. спасибо. спасибо. спасибо

---

утром страшно. эта вселенная бьет меня. это она показывает изнанку реальности. показывает людей в метро, притягивает заглянуть в их лица, узнать, откуда столько одиноких людей и, собственно, зачем они здесь, под землей. ведь каждый из этих проходящих мимо, наверняка был на могиле своей бабушки, каждый помнит свою Алену или Егора, с которыми не сложились первые удачные отношения в шестнадцать лет, и о чем, как вспышка, напоминают картинки перед сном. но мы, замятинские мы, верным шагом заполняем переход, стоим на эскалаторе и смотрим вперед, и слышим музыку в своих наушниках. и я стою на эскалаторе, смотрю вперед и слушаю музыку, потому что мне так нужно делать — смотреть вперед и слушать музыку.

Андрей отводит меня в институт. севший голос, следы гаек прошлой ночи на лице, прикид а-ля пьяный дембель придают мне исключительный шарм.

полный амбиций, напрямую вваливаюсь к ректору. ректор говорит, что не против моего восстановления, но нужно обратиться к проректору. проректор отвечает, что тоже не против, но нужно уточнить у Дарьи Сергеевны. Дарья Сергеевна говорит, что только выполняет приказы ректора и проректора и ничего не решает самостоятельно. все трое стоят в коридоре и, после того, как я сказал, что служил в дагестане и южной осетии, смотрят на меня так, словно я не могу забыть ночи, проведенные в бараке вместе с белоснежкой, разъяренный Михаил Пореченков бил меня ногами в живот, а мой сержант Федор Бондарчук погиб, так и не дождавшись вертолета.

у меня все получилось (или все получится). я еду спать к Камилю в люберцы. любовь — это не просто так, и она навсегда. в окне цветные панельки и пятерочка, а на крыше пятерочки я вижу белые пятнышки, это ангелы, трудно рассмотреть, что они делают, но я чувствую, что они улыбаются, поют и смеются надо мной ласково и нежно.

 

3

девочки заправляют футболки в джинсы, сверху куртки и идут гулять на чистые, мальчики подстригаются под каре, надевают вельветовые брюки по щиколотку и высокие носки. мне приятно сознавать, что это поколение так или иначе является моим, мне приятно сознавать, что кто-то может принимать меня за фрика.
зимний вечер скользит на талом снегу и рассыпается в пепле, растягивается в дыме сигарет с кнопкой, в легких испарениях фиолетовых стиков айкоса, в незаметных (на 90% меньше вредных веществ!) затяжках гло и джул.
если говорить про самый тесный макдоналдс москвы, то это, пожалуй, макдоналдс на чистых прудах. это истина, данная нам. самый главный панчлайн россии — это, конечно же, про то, что не очко обычно губит, а к одиннадцати туз. второй главный панчлайн россии — мы, как птицы, садимся на разные ветки и засыпаем в метро. и я на птичьих правах залетаю на свою ветку мелкими воробьиными шагами с надеждой не проспать свою станцию.
передо мной в вагоне сидит девочка в красной куртке, рядом с ней бабушка, и они как будто бы едут вместе. мы проезжаем станцию, и девочка начинает смотреть на меня в упор. хорошо, я готов к этому. я тоже смотрю в упор, она начинает улыбаться — я улыбаюсь, я надеваю капюшон — она повторяет за мной. это какой-то дурацкий рекламный ролик, это какая-та мелодрама, в глазах бабушки отблески счастья — этот знак я принимаю за одобрение. станция «бутырская». вот тут вот нет. трижды нет. выйти сейчас — значит признать свою слабость, значит оставить себя неуверенным маленьким мальчиком с разбитым сердечком — и после  все эти отказы, колкости, все эти девочки из севастополя, белые танцы школьных дискотек, неподписанные валентинки набираются в большой жухлый комочек презрения, обрушивающегося на меня каждый день, каждую ночь перед сном.
я лечу дальше в этом поезде жизни.
станция петровско-разумовская. поезд дальше не идет. бабушка покинула нас еще раньше. мы остаемся на перроне, похожим на космическую станцию.

— ты ее любишь?
— я две станции проехал
— ты ее любишь?
— нет, а ты его?
— нет, ты архитектор?
— нет, ты художница?
— нет

мы поцеловались. на этом моменте мы поцеловались. можно подумать, что мы действительно на космической станции, или на планете, окруженной сплошь и рядом архитекторами и художницами, и наши опыты настолько плачевны, что, встречая человека, не принадлежащего к этим кастам, мы бессовестно должны впасть в объятия друг друга.

— как тебя зовут?
— а как ты думаешь?
— Гриша
— хорошо, пусть будет Гриша, как тебя зовут?
— Рэйчел
— а если серьезно
— серьезно, Рэйчел

у меня было три свидания с девочками из тиндера: в первом случае мы гуляли под дождем, во втором целовались на футбольном поле, в третьем меня ударили по челюсти и сбежали на автовокзал. я веду себя и сейчас, наверное, как типичный мальчик из тиндера, но она конченая, она явно конченая. я всегда вел себя неадекватно, но она делает все так же и так же постоянно глупо улыбается.
мы говорим на английском, она на хорошем, я на плохом, она называет меня сабвей-боем, сразу уточняя, что сабвей — это метро, да, забавно, макдоналдс-герл, окей.
мы едем в караоке-бар боуи, на левой руке у нее зеркало венеры, она еврейка, знает английский и французский, играет в театре, поет и записывает песни. это просто комбо! это просто максимальное комбо! это фаталити! говорят, что шансы собрать флеш-рояль примерно такие же, как и попасть под молнию. господи, мы математическая дисперсия. бедный тридцатисемилетний канадец, случайно оказавшийся в чистом полароидном поле, прости нас, пожалуйста, за этот косяк, мы не хотели, чтобы в тебя попадала молния, мы не специально.
на эскалаторе я сделал слишком резкое движение, чтобы ее обнять — она затряслась и испугалась. это значит — флешбек из прошлого. это значит, что сейчас последует рассказ о изнасиловании или о полуизнасиловании. я так часто это слышал, что не знаю, как уже реагировать. в такие моменты какой-то голос подталкивает меня кинуть зигу и заявить: да здравствует домашнее насилие! славься гендерное неравенство! трижды ура абьюзу! 
но я хороший, я хочу быть хорошим, не хочу никого обижать, я хочу гулять с такими же девочками по такому же сретенскому бульвару и чтобы все вокруг также сияло, и чтобы ощущалась такая же невесомость.
мы пьем сидр, она заказывает песню и посвящает ее мне.

kiss me hard before you go summertime sadness i just wanted you to know that baby you're the best.

уважаемая тетя Лана Дель Рей, когда вы попробуете все в мире наркотики, когда вы не захотите больше петь, вы явно сядете на завалинку перед березкой, выпьете стопку водки, выучите русский язык и прочтете записку о том, что маленький мальчик из россии вам безумно благодарен, и вы поймете, что все было не зря. уважаемая тетя Лана ДельРэй, счастья вам и здоровья!

Гриша и Рэйчел идут в метро среди пятнышек, сияний, идут, словно две снежинки по качающейся гирлянде. «ты посмотри на них, смотрят, значит, тут на всех, висят». это она говорит про Бродского и Солженицына, невозмутимо наблюдающих из витрины библио-глобуса.
мы едем в лианозово, в ее дом. идем вместе в душ, волосы пахнут облепиховым шампунем натурал сиберика. как тебя на самом деле зовут? я отвечаю. ее действительно зовут Рэйчел, Рэйчел, девочка из метро. вспоминаю, на стенде библио-глобуса рядом с Буниным и Пастернаком был замечен маленький ошарашенный ангел. засыпаю, в окне — снежная нарния, и среди этих волшебных домиков, возникших на месте бараков авангардистов — ангелы — они пели и смеялись надо мной, ласково и нежно.

 

4

перед аттестацией я сказал ей «здравствуйте», и мы общались на вы. что-то пролетело в воздухе, и было отчетливо ясно, что это навсегда. в ноябре я спускался в метро и увидел, как она поднимается с друзьями вверх, я достал телефон, стремительно сделал крюк и оказался прям перед ней, разговаривая с воображаемым другом по сотовому. потом мы как будто бы совершенно случайно встречались после моей работы, я был счастлив. мы вместе ходили на концерт, после которого, держась за руки, совершали в пьяном метро пересадки, которых, возможно, совершать не следовало. это все один дебютный фильм молодого меланхолического канадского режиссера, фильм, который не снял еще не один канадский режиссер. и он про нас.

вещества и девочки. девочки и вещества. мне впервые не семнадцать, мой возраст соответствует цифрам в паспорте. я хочу утонуть в этом холодном озере новых ощущений, я хочу любить эти фонари, я хочу созерцать этот мир так же, как созерцают его она. мои милые друзья, я был вашим трип-ситтером, так же как и вы моим. я вас люблю, мои хорошие, пусть мы можем и не общаться, хотите, можем вообще не общаться никогда-никогда, но я все равно буду вас любить.
мы договариваемся не нарушать личное пространство друг друга во время путешествия и во время путешествия срываем с ней этот запрет. оказывается, что мой крюк и разговор по телефону не были так тщательно замаскированы, оказывается, что все эти случайные встречи были не случайными и являлись лишь тизером нашего фильма, оказывается, что в разговорах о гимнах по телефону не было важно, почему у белорусов он звучит так нарочито торжественно, а у латышей так нарочито степенно, был важен лишь сам факт общения, и концерт был не столь важен, и все остальное, и все остальные.

макдональдс, мандельштам, ярко-красная помада, памятник маяковскому, кофе, вино, кофе, репетиторство, хип-хоп из подвалов, легкость и пиво в перелетном кабаке.

мы, вчетвером, мои друзья и она, такие нежные и такие блаженные, идем до круглосуточного за сигаретами, за самыми легкими сигаретами в этом мире. здравствуйте, доброй ночи, пожалуйста, возьмите, спасибо вам большое. я так вас люблю, добрая продавщица. мы такие красивые. и фонари. и мы возвращаемся, словно в лучшей эстетике польского документального фильма.
мы смеемся, катаемся с горки на детской площадке возле нашего подъезда, и там же я замечаю, как рядом с нами качались, забирались на горку, перепрыгивали песочницу ангелы. они пели и смеялись надо мной, ласково и нежно

Иллюстрация на обложке: Pascal Campion