Илья Зыченко. Meeting

Зыченко Илья (1989) — кандидат экономических наук, исследователь и  писатель. Слушатель мастерской Аствацатурова и Орехова, ученик Александра Ильянена. Живет в Санкт-Петербурге.

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: В «Улиссе» Джойс писал: «Мы проходим сквозь самих себя, встречая на пути воров, призраков, исполинов, стариков, молодёжь, жён, вдов, зятьёв. Однако в итоге мы всегда встречаем самих себя». В рассказе Meeting Ильи Зыченко герой, запертый в своем потоке сознания, бежит от тоски по былой близости к миру цифровых симулякров и попыткам наладить отношения с друзьями, но все эти попытки суть отражение страха встретить себя, бег за собственным хвостом в холодном пространстве текста. Автор говорит, что ориентируется на Соснору и Ильянена, и в меткости ему отказать нельзя: сбивающаяся в ритмический верлибр проза и напоминает обоих авторов и одновременно отражает сознание современного человека, заведомо отказавшего самому себе в образе будущего.

 

Meeting

 

«Радикалы, экстремисты, бандиты… Посмотрите на эти лица!»

 

Достал телефон, чтобы увидеть ее лицо, но связи нет — мы были между городами. Горит заставка, я переминаюсь с экрана на экран, приложения лежат на приложениях. Положил палец на «тиндер»: «войдите через фэйсбук, или зарегистрируйтесь в два простых свайпа», закрываю. Потому что не готов.

Год назад мы так же ехали в Москву ночным поездом, две верхние полки, с нами пара американцев испуганных и жавшихся друг к другу у окна. Тихо сказали «Hi, How are you?» Они бросили на нас диковатый взгляд потерянных в Московии, хотелось показать, что мы свои — что у нас здесь маленький филиал Новой Англии. Помню, на ручке чемодана неотклеенный стикер «JFK-LED» и я думал, как бы подсунуть, подсказать. Но они так и сидели и смотрели в желтые огни вокзала и всего что вокруг… Переговаривались полушепотом, долетали обрывки фраз, почему-то казалось, что они обсуждают нас — не нас с ней лично, но русских, но я вылавливал слова про деньги, квартиру, простые бытовые вопросы. Захотелось вмешаться, захотелось влезть со своими замечаниями, советами, нотациями и рекомендациями. «О да! Прекрасно вас понимаю, ведь мы сами из Америки, да, да… Приехали продлить визу и возвращаемся обратно, о —ужасно неприятно закрыли консульство в Петербурге — приходится ехать в Москву… Нравится ли нам США — конечно, а как вам Россия? Согласен, согласен — не без этого, но это не навсегда»

Теперь готовлю речь для митинга: я вернулся в Россию навсегда, хочу жить здесь и растить детей!

Она не хотела от меня детей. В тот раз лежит на мне… смотрит в глаза, я смотрю в ее в такие родные и привычные, в которые смотрел так много, что забыл, что у меня были свои; руки на ее теле лихорадочно пытаются запомнить изгибы, а ее губы вместо поцелуя приоткрываются в: «Надень презерватив… я тебе не доверяю»

Дверь громыхает. Американцы вышли куда-то, мы остались вдвоем, лежим на наших полках. Я слежу за ее лицом, любуюсь профилем и как она с детским недовольством стучит по экрану своего телефона. «Связи нет» — она поворочается ко мне и замирает. Это один из тех моментов, когда я не успел прикрыть искренний восторженный взгляд какой-нибудь маской или не прикрыл пеленой… не опустил завесу, напустил пафоса. Я тяну руку и тянусь сам, и она делает то же. Наши ладони встречаются посередине, парят в воздухе, как пара птиц, аистов или альбатросов, которые должны жить друг с другом вечно. И само время тянется вечно — дверь отъезжает и отрезает нас друг от друга; американцы вернулись.

«— Давай, когда вернемся в США, попробуем что-то новое!

— Может заведем ребенка?

— Может».

Свайпаю экран туда обратно; палец дергается то к одному, то к другому приложению, и я нажимаю одно, вжимаю обратно, выбираю другое — обратно, новый экран. Не хочу выключать, не хочу оставаться с темнотой физической и метафизической. Смотрю на соседнюю полку — там под одеяло спряталась попутчица. Как только зашла в купе, бросила усталое тело на постель, натянула одеяло на голову и затихла. Я потянул к ней руку; сосед снизу начал кашлять. Наступила темнота.

Мне снится кошмар. Кошка прыгает на лицо, я просыпаюсь, по купе бегают лучи фонарей, один, второй… Опять темнота, выехали в бесконечную русскую ночь, мы движемся только из-за стука колес, если какая-то злая сила бьет по вагону и раскачивает его, пока мы стоим на месте, то лучше никогда не просыпаться.

Когда летел над Исландией и засыпал и просыпался и засыпал и просыпался, убаюкивал себя мечтами и возбуждал злыми мыслями, уже почти провалился в такой желанный сон, странное и страшное откровение вырвало из неги: если я засну и самолет тихонько упадет где-то в океане, то я не увижу ее никогда. По-настоящему. Больше не пытался уснуть.

***

Усталый выхожу с вокзала. Машины бегут под мост у сталинки, над переходом — стена грустных курящих, я смотрю на них в оцепенении… загипнотизированный, стена дыма поднимается выше и теряется в сером небе. Грозовая, грозная Москва.

Ренат ждет меня к девяти. Сейчас шесть. Можно погулять, но сил нет.

Станция ЗИЛ. «ОК гугл. Сколько времени займет проехать по МЦК». Полтора часа. Два круга. Туда и обратно. Круги, круги, расходятся от Кремля. В каком аду живет Ренат? Первый круг — Садовое, безбожники, так, Бульварное, кольцевая метро — это гедонисты и обжоры, потом ТТК и вот он. В пятом круге. Кто там? Какие заблудшие души?

«Эта сеть небезопасна» — конечно, особенно для моего американского телефона… «Наймит Запада, агент Госдепа, шпион, приехал на прошлой неделе и уже скачет по бульварам в своих новых кроссовках!»

Рокоссовского бульвар, человечку идти шесть минут, надо будет взять укромное место, сесть у окна, но чтобы никто не просил уступить, услужить, усладить, услышать… «Ожидается ураган, прячьтесь в капитальных постройках и не стойте под деревьями…»

Посадить дерево, построить дом (капитальный), воспитать сына. Лучше дочь, ее даже воспитывать не надо, только любить и любоваться.

«Полюбуйтесь, как похорошела Москва при С.С!» Собянин: «Мы же не в Зимбабве живем»

Остановка «Белокаменная». Стоит Белокаменная!

«Ласточка» низкопольная едет — это к дождю. Идет ливень. Разверзлись хляби… Казни египетские. Seven plaques of Egypt. Картина в Бостонском музее. Кто-то из англичан. И молния прорезает небо.

Останкинская башня вонзается в тучное тело неба. Увидеть бы, как в нее ударяет молния. Под самолетом грозовой фронт. «Что вы чувствуете насчет турбулентности?» «Что, простите?» Надо обязательно повторить несколько раз, как бы хорошо ты ни знал английский… «У меня были в тысячу раз хуже, когда все пассажиры молились и свет потух…» Пилот говорит, что для беспокойства нет повода.

Погода не для митинга. Перед Днем Победы облака разгоняют, а сейчас нагоняют. «Панфиловская» — мифы и легенды войны. Кто знает, может и про нас будут рассказывать. «Небесная сотня и другие истории»

Пост для «Инстаграма» с фотографией Москва-сити: «В Нью-Йорке пасмурно, небоскребы Даунтауна скрыты пеленой, неделю назад здесь было тридцать пять и горячий ад, теперь он явно охладел и конденсировался»

В Нью-Йорке был ад. И даже не из-за жары, раскаленного асфальта, фестиваля уличной еды, где горели грили, воняли генераторы; даже не из-за миллиона человек, которые суетились, толкались, потели, пили воду, делали фотографии, одни и те же, настолько одинаковые, что не важно, кто там был. Они, я или она. #NY

Народ толкается, суетится. Утро пятничного дня, чувствуется их нетерпение, чувствуются их взгляды. Нет, мне некуда спешить, не бурите меня своей ненавистью, я страдаю сам и буду страдать за вас. Все эти люди — удивительно, как они едут по этому кольцу, как живут свою жизнь — вокруг да около, огибая центр, избегая столкновения. Сколько вас будут на митинге завтра? Сколько вас возьмут ответственности?

Катя ничего не ответила. Я написал ей неправильную вещь, вот что бывает, когда вырывают из сна. «Я вас хочу», хотя до этого строил из себя недоступного, пораженного болезнью. И эта маска, я ее взял из… «Музей невинности», когда Кемаль не мог спать с Сибель, и они обнимались в большой кровати в огромной пустой yalı; «И восходит солнце», где Джейкоб Барнс не мог спать с «курочкой»: — Что с тобой? Болен? — Да — Все больны. Я тоже больна; не мог спать с Лэди Эшли: — Ты не любишь меня? — Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня. — Неужели ничего нельзя сделать?; наверное из «Между небом и землей», когда он все собирался на войну, но нет, там он не спал с женой, но у него была любовница.

«Катя я не могу быть вашим любовником, мы должны найти другое название для нас…»

Назову папку «Старое, Чужое, Плохое», нет, надо придумать отталкивающее название, чтобы туда никто не вздумал посмотреть. Что может быть максимально отвратительным? «Урология», «Проктология», «Анализы», «Дикпики», уж точно не «любовь всей моей жизни».

Половина моей жизни, ровно половина фотографий — ее или с ней. Я бы не поверил, если бы не видел прямо сейчас. Из тысячи триста восьми шестьсот пятьдесят четыре — ее. Стоит мне сделать еще одну — какую угодно, чего угодно, хоть этой толпы, хоть утренней Москвы, хоть себя — и я оставлю ее позади, перелистну эту жизнь и начну новую.

***

«Из наземного перехода направо и вдоль путей до новостроек, там через двор пятый подъезд…» «Я что-то не вижу тротуара». «Это тебе не Бостон — по дороге шагай!»

Шум, гам, пыль, строительный мусор и тяжелая техника. «Тебя не смущает, что вокруг сплошной ремонт и все застраивается?» Его дочь стоит на балконе и играет с отъезжающей дверью, в доме напротив рабочий что-то орет… возможно, матом. Думаю, что если он сейчас сорвется и ребенок будет следить, то это будет травма на всю жизнь… «Ты не представляешь, как я доволен!» Стало тихо, я услышал, как где-то наверху долбят стену. «Долго еще покоя не будет», — сказал я, и подумал, что здесь не уснуть. «Доченька, смотри, осторожней!»

«Творог есть, мюсли, авокадо с тостом…» Я отказываюсь, вру, что уже завтракал, прошу кофе. «Извини, мы кофе не держим, это яд… Цикорий хочешь?» Цианида бы… Думаю, и сразу смеюсь, насколько это банально.

Бесконечная стройка… «Ты меня, конечно расстроил всей этой историей… Как после этого верить в любовь?» Москва тоже не сразу строилась, и еще не достроилась и еще будет строиться и перестраиваться, и конечно, расстраиваться — это и есть жизнь.

— Ты так сразу решил строить личную жизнь? Красавчик, уже нашел кого-то!

— Да это бывшая студентка, ничего такого… Личную жизнь…» Я улыбаюсь — тянет сказать «личную смерть», но это такой Сартр.

— Я расстелю тебе в детской, а малая с нами поспит, она и так все время там.

— Спасибо, извини, что стесняю, но у меня планы остаться у нее на ночь.

— Да ты самец! Что тут сказать, наш пострел…

 Я снова улыбаюсь и думаю, что все это так далеко от того, что он себе нафантазировал.

— Нефти на наш век хватит!

— А на ее? — я киваю на маленькую Олю, которая носится по еще необставленной пустоватой квартире. Ренату нечего ответить, он отворачивается и тоже смотрит на стройку в окне. Олечка затихла где-то в соседних комнатах, слышно, как долбят внутри, как дрожит воздух снаружи, кажется, я могу уловить, как дергается его мысль.

— Мы с тобой… — я говорю как будто пьяный, говорю, стыжусь, но не могу остановиться — вынуждены, просто вынуждены, нас оставили без выбора, буквально и фигурально, нам придется управлять этой страной…

 Он качает головой и снова отворачивается, перед ним не начатый цикорий.

— Честно, я думаю это цирк, все эти митинги, просто какие-то школьники бегают, хайпят, возомнили себя Чегеварами. Взрослым людям там не место!

Его дочка подходит ко мне со своей игрушкой.

— Это черепафка!

— А ты знаешь, зачем им панцирь?

Она не смотрит на меня, теребит черепаху.

— Они прячут головку внутрь, и никто не может ее потревожить.

--В домике!— она делает из рук крышу.

— Принеси одеяло — мы с тобой изобразим большую черепаху, тортуаз. — Ренат смотрит с недовольством, я хочу сказать ему, что черепах жрут ленивые леопарды, или ястребы поднимают на высоту и отпускают на камни. Не знаю, что они чувствуют в такой момент, когда ты вроде в домике и все хорошо, а мир несет к тебе камни и смерть.

— Она сказала, что ей хочется иметь дом с камином, садиком и собакой…

— Все женщины так говорят.

— И я, главное, не понимаю, это ее мысли, или нахваталась где-то, стереотипы, архетипы или еще какие типы.

“50 tips on being successful and alone”

Мы с Олей прячемся под одеялом, она изображает голову огромной черепахи, а я — ее конечности. Мы высовываемся синхронно и, когда Ренат угрожающе кричит, мы снова прячемся. Ренат неоригинальный, и я говорю Оле, чтобы она сама придумала страшилки для нашей черепахи. В какой-то момент, когда мы скрывались от Чубакки, она прижалась ко мне, видимо, в поисках защиты. Не захотелось ни вылазить, ни тем более уходить.

— Покажи дяде Илье, как ты говоришь по-английски, не стесняйся, он сам учит маленьких деток.

— Нет, не люблю заниматься с детками, а вот взрослые умные девочки, ты-то вон какая большая!

— Без английского никуда, хочу, чтобы владела свободно и поехала за границу, в идеале навсегда.

Ренат достал кухонные весы, и мы с Олей взвешиваем все, что есть вокруг. Я объясняю ей, как связаны масса и объем воды, она быстро схватывает.

— Я не хочу, чтобы она училась в русской школе, да там русских-то и нет.

Я думаю то же самое, только про американскую школу. «Настоящая школа — это где из ребенка делают человека… В американской из человека делают американца».

Мне постелили матрас в детской, которая больше похожа на камеру одиночного содержания в норвежской тюрьме. Мне нравится. Заснуть не получается, легко быть сваренным вкрутую, когда с друзьями и их детьми, но когда остаешься сам с собой — это другое дело… Хотя, разве можно остаться одному, если у тебя есть телефон?

«Партнер стремится получить полный контроль, поэтому и проверяет почту, переписки, на самом деле это позиция слабого, неуверенного в себе человека…» «Ты что, поменяла пароль?» «Это айфон потребовал обновить, рутинная процедура» … «Прокуратура потребовала заблокировать Телеграм, потому что он не передал ключи для шифрования в установленный срок»

Надо установить Телеграм на старый «андроид», чтобы никто не смог прочитать переписку. Хотя, мне и переписываться не с кем.

***

— Я в любом случае напишу, мне надо будет забежать, скинуть вещи завтра, я пойду с одним паспортом и старым телефоном… Даже одежду приготовил, если вдруг задержат.

 — На кой тебе это надо?

— Мы ведь обсуждали: у нас просто нет выбора.

— Вдоль забора, по эстакаде к Автозаводской, во сколько у тебя встреча?

— Через полтора часа, — я опять соврал. — Не волнуйся, мало того, что у меня ученая степень, так еще и телефон на тысячу долларов, за который мне еще расплачиваться и расплачиваться.

«Пчелы умирают по всему миру, ученые называют это самой большой угрозой современности», а что, если организовать митинг в защиту пчел? «Пчелы против меда»… В Лондоне собираются высадить километры лугов вместо улиц, и создать коридоры для пчел… Пускай каждый возьмет по цветку и пробежим по бульварам. “Make peace not war, breed bees not WASPs”

***

ММСИ или MMOMA Каждый большой город должен застолбить букву. М — Москва, Н — это Нью-Йорк. Алфавит городов. Правда, настоящая МОМА все-таки там, и ей лишние буквы не нужны.

«Обновленная МОМА откроется 23 октября…» Вот так и не получилось ничего, что планировали, музей закрыт, лавка мороженщика не принимает карты, в кино опоздали, на океан не успели. «Смотри-ка МОМА перезапускается как раз на мой день рождения, было бы здорово прилететь и сходить!» Она кивает.

Конечно, в Нью-Йорке был ад. Так жарко, что не было смысла вытирать слезы, они даже давали прохладу. И не было нужны стесняться, стрематься и стремиться скрыться. Город безразличия. Москве только учиться, бродяга валяется у ворот стройки: «Надо вызвать скорую или убрать его с дороги… По нему же КАМАЗ проедет!» Нет, это не Нью-Йорк, где ты упадешь, усопнешь, умрешь и станешь неудобством для толп туристов и успевающих. Нет места и времени для жалости.

«Жауме Пленса — художник материи, чувства, идеи. Его работы неотрывны от литературы, музыки, истории, мысли. Все, что создает и наполняет жизнь человека, определяет творческий поиск Пленсы. Его скульптура живет, дышит, видит сны…»

— Я не знал, что в музее современного искусства нет постоянной экспозиции, я хотел посмотреть на ваши картины в, так сказать, естественной среде обитания.

— Нет, у них только временные, где-то в запасниках хранятся, иногда для выставок или гастролей достают.

— Спасибо, что приняли меня.

— Вам повезло, что сегодня написали, как раз выдался свободный день… Завтра-то митинг!

***

— Да, у меня встреча здесь, на Красной площади, так что я не займу много твоего времени.

— Чего ты говоришь, я рад, что ты написал!

— Ой, ладно, я все понимаю, ты — семейный человек, пятница, вечер… Мы перехватим по пиву, и я тебя освобожу. Кстати, это тебе, маленький сувенир из Бостона, от еще нас, мы забыли в феврале передать.

— Спасибо, конечно, но честно вы, нас, конечно, шокировали новостями… От кого-кого, но от вас такого не ожидали.

Я промолчу. Ожидания, обещания…

— Пойдешь на митинг? Обещают сотни тысяч.

— Нет. Куда мне, ты же понимаешь, сын, жена.

— Ведь у меня была такая же ситуация, до отъезда два дня, и Аня говорит, что остается… Это был такой удар. И я прожил в этом Бостоне один целый год, пока она не одумалась.

 — Тяжело должно быть?!

 — Не то слово, ужас! Но зато теперь все отлично, как будто так и надо… Отношение стало таким… Может и у вас будет все еще лучше!

— Почему бы и нет.

Я не стал его разубеждать.

— Нет, я тебя понимаю, пускай за рубежом есть свои плюсы, и я жалею, что малыш не успел пойти в школу, чтобы хотя бы годик получить языковой практики…

— А может и хорошо, помнишь Кристофера? Когда мы были у него в гостях, спросили у сынишки-подростка, какая лучшая страна, и он сразу: “USA!!!” И правильно, потому что уничтожат всех врагов, весь мир, если надо. Вот так у канадки азиатского происхождения и белого южноафриканца в семье появился американец.

***

Господи, как же она похожа на нее, неужели не вырваться из сетей? Net

«Катя, вы, я смущаюсь, но не могу не сказать, что вы выглядите великолепно, даже величественно… Ведь я вижу вас в первый раз в, так сказать, полный рост… Если говорить совсем откровенно, to be frank, этот момент встречи всегда волнительный. Я помню первое свидание с женой… бывшей. Мы до этого только созванивались, и я видел фотографии, а тут я увидел толстуху, показалось, что лицо похоже, и она перекатывается прямо на меня и я в ужасе думаю, что делать и как слиться, чтобы не обидеть, но и не давать надежду… — И что было дальше?»

«Давайте купим вина, может закуски, или доставку — вы как? — Я-то сыт и счастлив быть рядом с вами, я уже пьян и мне ничего и не нужно, ну вы поняли…»

Лежит на мне голая. Но я ничего не чувствую. В углу под потолком ее картина, и я изучаю. Полфигуры женской и мужской по разным концам, между ними пространство и несколько шариков, у него в районе паха, у нее над головой… «Я попыталась изобразить фундаментальное недопонимание: его начало чувственное, телесное, внутри, а ее рассудочное, где-то снаружи, и нет никаких точек соприкосновения»

Падает дождь, темно и серо, почти ничего не проникает через тяжелые ставни. «Какая у вас здесь безопасность… — Я не могу спать спокойно на первом этаже, чувствую незащищенность. — Ну сегодня-то я с вами».

Мужчины умирают, это расходный материал, ходят на войны, митинги, работы, зарабатывают сердечные приступы, инфаркты, инсульты, раки и циррозы. Я видел мужчинку на остановке с бутылкой пива, сигаретой, которую он выкинул, прежде чем вскочить в вонючую тесную маршрутку. «Женщины не могут писать, не могут рисовать…» Но могут жить.

Было бы трагично и очень романтично, если бы попали-таки на митинг, случайно он бы нас нашел, а не мы его. Как в «Мечтателях» — вокруг чума, а мы делаем любовь (faire l’amore), но вот мы идем и обсуждаем московский модерн в архитектуре, эклектику и обратную селекцию и попадаем в перекрестный огонь. Изображаем смерть (faire la morte) Прекрасные кадры, как та фотография из Парижа… Associated Press, Reuters, Getty Image, BBC News, Agence France-Presse, Euronews. “The first victim of the protest. In today’s clash in the centre of Moscow a twenty-eight-year-old woman became the first casualty. Both the protestors and the officials blame the other side—either a cobblestone the first used or a rubber bullet the second tried to cool the first with. Since the investigation is held in secrecy and with no public control, there is little chance for justice and fairness. The protestors’ leaders are concerned that this will be used to oppress the moscovians on the streets and urge people to continue the meeting peacefully but fiercely. ‘There was a no-return point,’ said … ‘We see that no one is safe now and the authorities have no trust. . . only with the greatest number we can show them…’ The name of the victim becomes the name of this revolution…”

Осталось одно замечание — как нас назвать.

«Давайте перечислим все возможные отношения между мужчиной и женщиной, романтические, естественно… И попробуем из них выбрать для нас».

«Суккуб и инкуб, это демоны, которые соблазняли монахов и монахинь, кто из них кто? Суб — значит под, значит тот, который принимал облик женщины…»

Нет, я бы не хотел лечь на нее. Она на мне, на груди на костях, упирается ступнями в мои ступни, играется пальцами, я чувствую ее нетерпение. Невозможно женщине понять мужчину.

«Ренат, я вернусь ночевать, жди меня» Прочитано в 21.17 (Матф.)

«Ренат, я все-таки не приеду ночевать»

«У вас здесь уютно!»

«Катя, а вы рассчитывали водить сюда мужчин?»

«Как вы сказали?»

«Траходром»

«Как еще раз?» — не может поверить.

«Траходром, это как космодром… Только для секса. Я спрашиваю, потому что здесь так уютно и цельно, что никто и не нужен…»

Ужален кактусом, ударен косяком, намочен бешеным душем, споткнут порогом, обманут зеркалом… «Ваша квартира меня отвергает… Инородное тело, иностранный агент; кстати, мы пойдем с вами на митинг завтра? Точнее сегодня… Уже пять утра, жесть!»

Сон Данте… Жесть, стекло, дерево

«Диван, мне кажется, слишком жесткий, идите, попробуйте, как вам кровать…» А ведь я люблю спать на жестком…

Серое утро, или уже день? Дождь, мрак, мокрый воздух и душная кровать. Катя обнимает меня сзади, гладит, трогает, нетерпит… Но я не буду двигаться, во мне и так ничего не двигается, это все так банально и пошло. Сколько раз я также прижимался к якобы спящей жене, ждал, что она повернется и поцелует меня, и мы займемся любовью. Искренне и непосредственно. Повернуться и спросить: Катя, что вы от меня хотите?! Я вас не люблю. Но повернуться нельзя — слеза должна высушиться.

— Около офиса ходил голубь. Когда мы пошли на обед, он все еще был там, и я поняла, что он болен. Я вызвала ветеринара, причем какого-то специального…

— Голубиного?

— Дорогого, его забрали и вечером звонят…

— Дайте пошучу: звонят и говорят — есть два варианта, усыпить или… Что с вами?

— Просто неприятное воспоминание…

— Расскажете?

— Мне предлагали усыпить моего молодого человека… Почему вы плачете?

А у нее никаких эмоций, будто не с ней это было. Я хотел было ответить: «Птичку жалко», но не посмел.

— Мы с вами взрослые взломанные люди; калеки, которые делают вид что живут, не «живые трупы» а хуже: идея о живых трупах…

— Илья, что вы такое несете, я абсолютно здорова!

Мы смеемся над видео. Барни Стинсен водит экскурсию по своей «стране холостяка». «Женщинам выдается двенадцатичасовая секс-виза… Можно продлить до четырнадцати часов, если подашь заявку на многократный вход… Это не место, чтобы оставаться, это место чтобы уходить…»

Давайте говорить по-английски. Как будто мы с вами не мы сами, а другие. Иностранцы в Москве, а может, это и не Москва, Лондон, Сохо. Ну такой, лубочный Сохо. «Страдалец сохи с бороной» Русский Mujik…

 «Мой мужчина» — это так странно. Все эти обозначения, почему «мой»? в какой степени твой, или свой? Он сам-то об этом знает? У меня была «жена», потому что это общеупотребимое, формальное слово… Статус. «Моя жена», потому что ее имя было в моем паспорте с датой… Двадцать пятое марта. Мой паспорт — это бумажка, через которую государство со мной знакомо. Там есть фотография кого-то, чье-то имя, данные, группа крови, регистрация и список детей — это все вроде бы «Я». Перед поездкой в Москву я не мог найти паспорт… и обрадовался, что смогу получить новый, с чистыми страницами.

Ей нужен иностранец. «Да, я хочу, чтобы мой мужчина меня содержал… И я не верю, что ты им можешь стать».

— Что такое? С вами все нормально?

— Да, я только немного переживаю, что не успею собраться.

— Во сколько у вас рейс?

— В три.

— Ну не ночи же?

— Нет…

— Думаете, не успеете за сутки собраться? Вы ведь не навсегда...? Илья, я так не могу. Вы приехали и спутали все карты, у меня был… есть, я еще надеюсь, роман…

— Я не знал, да и вы меня пригласили, и я сразу подлетел только ради вас, — Наглая ложь, мед в уши друг друга, но всегда есть ложка дегтя… Did I disappoint you or leave a bad taste in your mouth?

— Давайте поцелуемся…

— Катя, мне страшно целоваться.

— Как это возможно?

— Невозможно.

«Посмотрите, кто поставит вам лайк и начните общаться моментально…» И лица, лица, лица, нет, моего там не будет. Пока…

«Радикалы, экстремисты, бандиты… Посмотрите на эти лица!» Не будет моего лица там, никто меня не увидит и не узнает…

***

— Знаете, чья работа у вас на футболке?

— Простите?

— Пакет-айсберг, это … он сделал постер для конкурса и победил, и работа была на обложке National Geographic

Я хочу сказать, что просто купил эту футболку в Бостоне на распродаже, но останавливаюсь, нет смысла говорить, что я там жил… Делаю вид, что ищу этого автора/ «Как вы говорите? Джордж …» Я нахожу; номер про пластик, вот почему мне показалось это знакомым… «Планета или пластик?» «Представляете, я этот выпуск покупал, и он есть у меня дома [если у меня есть дом или в бывшем доме или не у меня дома], но я не уверен… Можно написать бывшей жене в Бостон, чтобы она сделала фотографию, но не хочу ее тревожить.

А сам открываю мессенджер. «Привет. Можешь сделать одолжение и сфотографировать тот журнал, что у тебя…» Она онлайн, сообщение не прочитано. Подождать. Typing [Я так рада, что ты написал или Я так скучаю или Что за хуйню ты пишешь, какой журнал, ты совсем там ебнулся со своими шлюхами не пиши никогда или Как у тебя дела? или Я выкинула все, к чему ты прикасался] Все еще typing, crying, longing, regretting… «Я не дома, вернусь поищу»

Не дома…

Наверное, тоже на митинге.