Всё тайное становится явным

Самиздатская книга Виктора Леонидовича Топорова «Обогнавшая лето» составлена автором из стихов, написанных в 1966–1968 гг., сопровождается иллюстрациями Евгения Вензеля и существует, по-видимому, в единственном машинописном экземпляре. «Прочтение» публикует несколько стихотворений из этой книги с разрешения владелицы оригинала Н. Ю. Лукиной и с ее предисловием.

* * *

Так случилось, что эта самодеятельная книга была подарена мне автором.

Виктор Топоров подарил мне свою подборку ранних стихов со словами: «После моей смерти — опубликуешь. Прошу тебя». И дальше, уже шутливо: «Ты мой архивариус, гордись!»

Сразу же объяснил, что книга ему очень дорога, это его лучшее произведение, его «творческая квинтэссенция». Понял по прошествии времени, спустя годы. Понял, что мог бы состояться как поэт, поэт исключительный, выдающийся, «лучше Бродского, конечно, как минимум...» Отдавал должное своему не раскрывшемуся таланту поэта, но никогда не сетовал на несостоявшиеся поэтические лавры, наоборот, относился к этому с иронией: мир без его опусов не пропадет. Но тем не менее всегда с тоской и даже болью декламировал свои юношеские стихи, понимая всю пагубность времени, всю неотдачу жизни.

Поэтическое творчество Виктора Топорова действительно достойно внимания. Хотя бы как феномен, о котором мало кто подозревал. Мало кто знал. А многие даже не догадывались. Но в большей степени — как истинная поэзия. А в целом — как органичная составляющая души талантливого человека.

Наталия Лукина

* * *

Поздние стихи больших поэтов,
Отблеск лета над речушкой талой,
Нераздельность солнечного света,
Голос торопливый, запоздалый…

Я люблю вас, поздние творенья,
Строки, продиктованные близким.
Ближе к смерти — ближе к воскрешенью.
Без помарок, без обмана, без описки…

* * *

Спешил народ в универмаги,
К автобусам спешил народ,
Но оставляли колымаги
На серой уличной бумаге
Загадочные метки нот!

Витали в воздухе химеры
На огненных кривых крылах,
Таили милиционеры
Свой ужас в будках на углах,
И день пропах огнём и серой,
Он при копытах и рогах
На город грянул.
                      Звоном стёкол
И женским криком оглашён,
Огонь карабкался на цоколь,
На тротуары падал он.

Спешил — и успевал повсюду:
Шутя сбивал громоотвод,
Играючи громил посуду,
И медленные метки нот
Он оставлял у каждой двери,
Волшбою испещрял асфальт.
Безумным гением и зверем
Был день, не помнящий родства!

Потом утихло и угасло,
Потом пахнуло ясным днём,
Потом в огонь подлили масла,
И перестал он быть огнём.
Он в область отошёл преданья
Забытого. — Но в свой черёд
Угрозой стал, напоминаньем
И звёздной клинописью нот.

* * *

Говорят, в слоновой башне
Жил поэт… Слоновой кости
Быть бы ей! Да разокрали
Всё подвыпившие гости.

Стало пусто в тёмных залах,
Свечи ссохлись, омертвели,
И распятие упало
Почерневшее на камень.

Ветром осени последним
Со стола наверх взметнуло
Стаю белых, стаю вольных
Птиц, разбившихся о своды.

И всю ночь лишь топот, топот...
Эхом, эхом повторённый…
Башмаки так не грохочут. —
Здесь слоны, слоны ходили.

* * *

Врачи — врачам, грачи — грачам,
Враги — врагам расскажут байки —
Всё обо мне. Но не предам
Себя на суд их без утайки.

Врачи — грачам, враги — врачам
О ком-нибудь другом расскажут,
Кого-нибудь другого свяжут
И замуруют в свой бедлам.

* * *

Друзья мои, как скверно жить в Китае:
Над каждой смелой фразою трястись,
Читать лишь то, что все вокруг читают,
Пить только кофе, кушать только рис!

Декабристы

Где весёлые люди конвойные
И оседлый ремесленный люд
Хладнокровную заупокойную
Беспокойным пришельцам поют,

Где сидят в своих норах чиновники
И в норе своей дремлет барсук,
Где полковники и уголовники
Совокупные цепи несут,

Где над крышами месяц чуть теплится,
Как во тьме заговорщеской — глаз,
На исходе сибирского месяца
Вновь надежда от искры зажглась.

А далече, за тысячу вёрст уже,
Тот, чья ноша так дорога,
Где декабрьская стужа ещё стужей
И свирепей ещё пурга,

Спотыкаясь всеми тремя лошадьми,
На двенадцать их ног хром,
Всё кричал сквозь метель: «Чёрт возьми!»,
Отложив «Боже мой!» на потом.

Всё кричал: «Покаянное я везу
Государю письмо от них!»
И брала его смерть, как монету, на зуб,
До живой крови надкусив.

И брала его смерть, как берёт назад
Свой заклад счастливый игрок…
— Государь-император, они хотят
Прощены быть... Помилуй Бог!

* * *

Всё медлю — Цезарь — слезть с коня
И подоткнуть свои одежды.
В далёком Риме ждут меня,
Исполнясь злобы и надежды.

Единомышленникам — честь,
А злоумышленникам — плаха...
Ах нет, ведь я не знаю страха:
Тебя в лицо не знаю, месть.

Но что за чувство без конца
Меня терзает, душу гложет?
Ужели? Позову певца.
— Певец, ужели? Быть не может!

Тогда представь себе, артист,
Что ты в высоком амфитеатре:
Чернь рукоплещет. Верх и низ
Лишь смерть зовут в слепом азарте.

Бой гладиаторов? О нет:
Само себя разит семейство!
Да, вот — разгадка, вот — секрет:
Припомни греческое действо,

Далёкий Аргос. Стар пастух —
Ключарь, хранитель царской чести.
Слова тяжки, и ранит слух
Призыв к священной тяжкой мести.

Изгнанье, ужас... Далеко
Простершее сухие руки
Решенье... Козье молоко
Напоминает мать в разлуке…

Да-да, вот это верный путь.
Артист, ты слышишь? Наготове?
Тогда расправь скорее грудь
И устремись навстречу крови.

Исполни, скажем, монолог
Ореста, вставши на котурны,
И тучи разгони тревог
Над бурной речкой речью бурной.

* * *

У Стены плача, мой брат, мой непохожий на меня
Задержись ещё на мгновенье —
Поплачь за меня.

В Русском Кабаке, мой брат, мой непохожий на меня,
Я задержусь ещё на мгновенье —
Выпью за твою победу.

* * *

Нас рассудил победный барабан,
И даже смерть сама нас разделила:
Высоко над тобой вознёсся мой курган,
Еврейская и братская могила.

Теперь на свете — тишь да красота.
Напившись у подножия кургана,
У рва калека крикнет: «Бей жида!»
И клич подхватят два-три ветерана.

Но я спокоен. Я солдат и сын
Своей отчизны. Что меня встревожит?
Я смертью заклеймён как славянин...
Лишь червь брезгливый плоть мою не гложет.

Лишь червь брезгливый, да скелет вблизи
От ненависти дрыгает суставом.
— Эй, Фонька-Хроп! Напрасно не грози:
Я славянин. Я здесь лежу по праву.

Я был присяге верен до конца.
До тошноты я верен был присяге.
— Эй, жид, как звали твоего отца?
Ты строил, что ли, струги из коряги?

* * *

Сон и Смерть, кто был в прологе,
Кто у выхода нас ждёт?
Чьи стройней и крепче ноги?
Кто кого на вальс ведёт?

Кто и кем повелевает?
Водит за нос — кто кого?
Рука об руку гуляют,
Исповедуют родство.

Я усну, и скажут: Помер!
Но тебе, моя душа,
Кто припас последний номер,
Выходное антраша?

Сон — игривей, непристойней.
Смерть — особенная стать.
Помянуть в заупокойной?
Доброй ночи пожелать?

Январь-июнь 1966.

* * *

...Или нет: на лестнице за сердце
Я схвачусь проверить — как оно...
И соседи добрые рассердятся:
— Умер он. И снова пил вино.