Татьяна Замировская. Смерти.net

• Татьяна Замировская. Смерти.net. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021. — 576 с.

Писательница Татьяна Замировская живет в Минске и Нью-Йорке, занимается гонзо-журналистикой, работает арт-критиком в белорусских независимых СМИ и пишет короткую прозу, которая выходила сборниками «Жизнь без шума и боли», «Воробьиная река», «Земля случайных чисел» и другими. На нашем сайте был опубликован ее рассказ «Номер сто».
В фантастическом романе «Смерти.net» рассказывается о всеобщем цифровом воскресении и правах умерших людей в мире, где скопированные в «облако» мертвые ищут способы коммуникации с живыми, а грань между цифровой реальностью XXI века и спиритуализмом XX оказывается размытой.

13. зомби слова не давали

В реальном мире любая конференция — это обмен уже сформулированными, постулизированными знаниями. Наш маленький симпозиум был не только обменом контентом, а и наращиванием его: все созданное и озвученное обогащало наш нейрохонтологический контекст тем, что обычным людям и не снилось. Отключив нас от себя, а себя — от нас, они лишились шанса узнать, что же скреблось по ночам из посудомойки Глаши (щеточки скреблись, да, — но и кое-что еще, помимо щеточек, это сын твой мрачно скребся щетиной о блюдо для шарлотки), играло с автозаменой текста во время вечерней переписки с боссом об отсутствующих деталях (и доигралось, и уволили — оказалось, что ты и был отсутствующей деталью, поздравляю), и выло из предлагающегося к икеевскому дивану кота комфорта, изначально приспособленного лишь для комфорта, а не для воя — вой не был предусмотрен в конфигурации и функциональности кота комфорта, поэтому кот выл всеми формами комфорта, комфорт и стал воем, и никто об этом не знал, но кот знал. И что-то еще знало, помимо кота.

Участвовали не только ученые, специалисты и здешние исследователи — но и обычные люди вроде меня. Потому что мы — я вынуждена повторить — создавали информацию, а не озвучивали ее. Ничего иного, кроме как создавать, мы не могли — мы даже погуглить не могли, поэтому для того, чтобы найти что-то, приходилось переизобрести поиск.

Интересно, что мы не сразу поняли, что нас отключили целиком. Некоторое время — около месяца — мы были отключены только в одну сторону. Мы могли потреблять информацию реального мира, но ничего не получалось с ней сделать — разве что осмыслить. Поначалу наши безутешные, страдающие близкие оставляли нам в Сети послания, вешали прямо на наши стены, потолки и мосты огромные трогательные письма — но поскольку решение отключить нас, безусловно, было политическим, все эти письма тоже были политическими, всюду проглядывало бесстыдное «свободу мертвецам», и все нещадно удалялось, штрафовалось, вычищалось вместе с нашими страницами. Потом родные стали конспирироваться — в даркнете начали плодиться сайты с такими посланиями. И не обычными потоковыми «как теперь наши дела», но полными обиды, возмущения, призывов выйти на площади. И лишь на задворках частокола лозунгов мирно паслись тихие овечки «бабушка здорова», «привет от дяди Володи», «Котенька пошла во второй класс, но продолжает считать, что это первый, не умеет прочувствовать магию перехода» и «не хотели тебе говорить, но Бантик умер месяц назад, он же был совсем старенький».

Первый день конференции посвятили именно этой односторонней коммуникации и способам, которыми наши живые родственники пытались обмануть систему. Появилось несколько баз мертвых в даркнете — закрыть их было непросто; хостинг постоянно обновлялся, банк мертвых тоже обновлялся, но стоило лишь погуглить свое имя с некоторыми знаками-маркерами своей мертвости, умершести, завершенности (многим казалось, что достаточно даже просто помыслить) — и разверзались бездны. К сожалению, через поиск по нелегальным базам односторонней переписки с мертвыми получалось найти только письма для себя — не для других — но все равно это какое-то время помогало. Правда, мы не уверены точно, кому именно: нам или им — тем, от кого нас так жестоко отрезали, превратив в тихих внимательных призраков, ловящих каждое слово. Ты не можешь представить, каково это — писать письмо умершему родному человеку, точно зная, что он, будучи там, его прочитает, но не сможет ответить: точное знание, что ответа не будет, лишает адресата мысленной легитимности, и всегда кажется, что письмо идет в никуда. Потому что все, что структурно, эмоционально и физически похоже на письмо в никуда, вероятно, и есть письмо в никуда — мысленный эксперимент вроде философского зомби: если между письмом, прочитанным любимым мертвым, и письмом, так и не прочитанным, нет никакой разницы — ответа-то нет, — то и между чтением и не-чтением письма тоже нет разницы, и это страшнее всего.

Конечно, закрывали и накрывали базы писем — то одну, то другую. А потом нас отключили по-настоящему, но никто не мог вспомнить тот день, когда мы зашли в интернет, но его уже не было — точнее, он был замкнут на нас самих. Наверное, несколько дней мы на автомате читали новости и письма от близких — еще не осознавая, что все это уже порождение объединенного контекста, что-то вроде голосов памяти в нашей коллективной голове.

Кто первым вбросил в этот контекст понимание того, что реального мира больше нет? Я не помню. Мы не помним.

Похоже, мы проспали апокалипсис.

Тем не менее, когда нас отключили целиком, реальность стала интересовать нас меньше — она выглядела приглушенной, как сон или мираж. Иногда я ловила себя на том, что не скучаю по дочери — и если поначалу это вызывало калейдоскопические, мигреневые вспышки невыносимой вины, позже, все реже вспоминая, что где-то там она есть, существует, думает обо мне, я оправдывала себя тем, что в мировой культуре и истории это функция живых — тосковать по мертвым. Мертвый же редко тоскует по своим живым, постепенно видоизменяясь, забывая, обрастая новыми делами и интересами, как дерево — листьями. В моих прежних, прижизненных снах про истинных, невозвратных моих мертвых — про тебя, например, про тебя — вернувшиеся или заглянувшие на огонек мертвецы всегда были несколько отстранены: с ними уже случился иной опыт, их ждут другие дела. Если мои прижизненные сны полны твоего отстраненного мудрого безразличия, то что говорить о моей собственной̆ послесмерти: я всем чужак.

Мы просмотрели списки докладов, запланированных на сегодня. Многие были о способах, которыми сейчас, в состоянии изоляции, удавалось получать новости реального мира, просачивавшиеся к нам скудно и тонко, как через размокшую от дождя и разбухшую смолой резиновую воронку.

Оказалось, что некоторым удавалось через объективную вещь — причем, как правило, биологическую, легкоразлагаемую: грушку, яблочко — непонятным способом пролезть в Википедию (пусть это и контрпродуктивно: что можно узнать из Википедии? впрочем, можно создать там собственную страницу, на которой ненадолго — секунд на двадцать — сообщить миру всю правду, которую он и так знает: не знал бы, не стирал ее через двадцать секунд). Фрукты в основном давали допуск только в Википедию, никуда больше. Иногда через объективный фрукт получалось дистиллировать фрагменты новостных сайтов попроще — но в виде простого черного текста на белом фоне, без фотографий. Но такому научились многие — у нас уже через две недели после отключения появились собственные новостные сайты для мертвых, на 80 процентов состоявшие из панических сплетен и обсуждений, а на 20 — из реальных новостей реального мира, добытых через яблочко, дождик и крошечное, отливающее перламутровой росой стеклышко от разбитой вдребезги во время семейного скандала бутылочки из-под лака для ногтей. Мы были уверены, что из реального мира к этим сайтам нет доступа — так же как из реального мира нет доступа к объединенному контексту: технически невозможно. Тем более что в реальном мире многие имитировали якобы как-то пролезшие из небытия сайты мертвых, которых раньше были легионы и они уже не вызывали интереса: творчеством мертвецов давно никого нельзя было удивить, ведь нет ни барьера, ни перехода. Теперь, с барьером, переходом и выстроенной стеной, человечество пережило краткий период интереса к произведенному нами контенту; но фейковые сайты мертвых почти мгновенно вылавливал и блокировал Информнадзор, а после пары тысяч штрафов и административных арестов ренессанс интереса к творчеству мертвых пропал так же быстро, как начался.

Почти все доклады мы с мужем прогуляли в холле — подошли только на выступление профессора, рассказывающего, какие формы приняли новейшие способы поговорить с мертвыми в условиях жесточайшей блокировки, штрафов и угроз. Все мгновенно обучились забытому еще с двадцатого века искусству умолчания и иносказания — посты в социальных сетях и подписи к фото вдруг стали метафорическими и полными странных намеков; многие начали городить в устрашающем количестве авангардные стихи, легко распадающиеся на запретные анаграммы; моя собственная дочь выложила на своем канале легион бойких, высокомерных, но отважных видеоинструкций для девочек-подростков о том, как распознать абьюзера (и это учитывая, что ей могли влепить настолько внушительный пожизненный штраф за терапевтическую терминологию, что ей бы пришлось прекратить учебу и фактически угробить собственное будущее), — что она хотела мне этим сказать? Такие видео были популярны, когда я была подростком, лет двадцать-тридцать назад, — но зачем их записывать сейчас, как они могут быть способом контакта?

В том, что это способ контакта, я не сомневалась — у дочери было отчаянное, умоляющее лицо, на нем без труда читалась сиротская тоска, а вовсе не желание прославиться на ретротеме. Или это послание мне в подростковость, в юность и молодость? Дочь явно хотела сообщить что-то о прошлом тридцатилетней давности, о тех временах, когда терапия была такой же частью жизни, как обувь или резиновые сапоги, — а может быть, давала мне инструкции о том, как что-то распознать — но что именно?

Расшифровка мертвыми сообщений живых, по мнению выступавшего профессора, являлась любопытной инверсией давно прижившейся культурной традиции расшифровки сообщений мертвых — живыми. И не важно, кто по какую сторону границы: если есть граница, и перейти ее невозможно, и связи нет — дискурс расшифровки и интерпретации всего, что может являться сообщением или выглядит как коммуникация, необходим, и неотменим, и одинаков для любой стороны. Получается, смерти все-таки нет, удовлетворенно отметил профессор, — каждая из сторон может быть мертвой, если задуматься. Но что-то никто из находящихся в зале не захотел задумываться.

Все это я думаю назвать регрессивной апофенией, дополнительно уточнил профессор, сам, казалось, слегка ошарашенный собственными выкладками. А потом рассказал: старший, нелюбимый сын Джона Леннона попросил отца — когда умрешь и увидишь, что смерти нет, сделай, чтобы по комнате проплыло белое-белое перышко, и это будет мне знак. После смерти отца он прожил всю оставшуюся жизнь в ожидании перышка, да так его не увидел, — но когда, уже будучи пожилым человеком, поделился этой историей с другим, младшим, более удачливым и любимым сыном Джона, тот изумленно сказал, что прожил жизнь будто в окружении невидимых ангелов — где бы он ни был, в каких бы четырех стенах ни находился, всюду за ним следовала сияющая солнечная пушинка, невесомая и исчезающая. Но стоило убрать с нее текучий рассеянный луч периферийного зрения, под сосредоточенным вниманием она превращалась в обычное голубиное перо, грубо и вертко, как плохо сделанный нож, планирующее на ковер. Точно так же, как мы сами — пока жили и дышали, — выискивали во всем знаки и символы существования послежизни, так и после смерти мы стали выискивать в повседневном поведении живых мистические указания на то, что они передают нам весточку, не забыли о нас, кладут хлебчик на рюмочку, а рядом еще конфетку и сигаретку. Но живые и раньше не особо баловали нас небесными прописями звучащего пуха. Рюмочка со звоном упала, водичка расплескалась по надгробию — это потому, что он водку любил, глухо говорит бабушка, а вы ему туда обычной воды налили, идиоты, как же так можно было.

Еще профессор упомянул литературный текст как способ регрессивного контакта — в частности, он остановился на новом романе писателя П., вышедшем этой осенью, как обычно (последние тридцать лет — или немного больше, я не запомнила, — писатель П. выпускает новый роман каждую осень; кабальные условия контракта. Не очень понятно, почему писатель П. не может сбежать от рабского труда туда, где никогда не бывает осени, например в Калифорнию — хотя, кажется, там все-таки тоже бывает), — вышло так, что некоторым дубликатам удалось проникнуть в роман чуть ли не на стадии черновика, хотя поначалу они были уверены, что вмешались уже в процесс печати.

Есть подозрение, осторожно сообщил профессор, что этот способ контакта — своего рода квантовая стрела Зенона: не связан с определенным моментом времени и поэтому отрицает время как таковое. Следовательно, еще осторожнее сообщил он, у нас есть реальные, но неопровержимые подозрения (вздохнув, он повторил: неопровержимые подозрения! умерев, приходится привыкать и к таким формулировкам!), что многие ранние романы писателя П., вышедшие в самом начале века, — тоже, по сути, способ обратного контакта. Нам как-то удалось повлиять на реальный мир обратно во времени через текст, заключил профессор, но это не заключение, пожалуйста, не воспринимайте это всерьез, потому что это все слишком серьезно. Но я не мог это не озвучить. Теперь я это озвучил и оно существует. Живите с этим, если можете. Точнее, уже не живите.

— Отсутствие связи делает из человека апокрифического кота, — в финале своего выступления сказал профессор. — Закрытая дверь превращает необходимость открытия двери в идею фикс. Да, мы знаем, что в реальном мире идет борьба за наши права, — но нас, по большому счету, это не волнует, разве нет? Все, что нас волнует, — поиск способов туда попасть. И у каждого своя причина.

Причина-то есть у каждого, мстительно думала я, но далеко не каждого убил человек, копию которого вы сейчас цепко держите пальцами за пульсирующее запястье, тихими нажатиями подушечек с дактилоскопическими призраками отпечатков пропевая морзяночное: я тебя прощу, если пропульсируешь мне оттуда сюда ответ — зачем, зачем, зачем, мать твою, зачем ты это сделал.