Андрей Рубанов. Финист — ясный сокол

• Андрей Рубанов. Финист — ясный сокол. — М.: АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2019. — 567 с.

Андрей Рубанов — писатель своеобразный и неординарный: «новый реализм», антиутопия и биопанк — и великое множество премий (от «АБС» до шорт-листа «Большой книги»). Теперь он отмечается и в жанре фэнтези. Его новый роман «Финист — ясный сокол» — сказка. Сюжет вроде бы всем известный: Марья отправляется искать своего любимого, Финиста — ясного сокола. Только в версии Рубанова все становится немного трагичнее, немного взрослее. Марью любят трое мужчин — и все помогают ей. Первый относит на край земли, второй — защищает, третий — поднимает на самое небо. Каждый здесь помогает каждому — и на том стоит мир, пусть и сдвинувшийся с оси из-за любви. Сказка — как всегда ложь; но всегда же — правда.

 

Пройдя всю долину с восхода на заход, у края Горы, Прячущей Солнце, в ущелье, заросшем можжевельником и орешником, я отыскал каменную яму, где жил Отец Упырей.

Он, как и все прочие волхвы и ведуны, был глубоким стариком.

Вам следует понять, как это выглядело. Двенадцатилетний паренек, потерявший в лесу подругу, пришёл искать совета у существа, которое было человеком не полностью.

Внешность Отца Упырей в корне отличалась от моей, и моих родственников, и прочих людей долины.

Старый пращур имел плоский вдавленный нос, покатый лоб и очень маленькие, глубоко посаженные глаза.

Все сложение его тела показалось мне чужеродным. Слишком короткая шея, слишком широкая и выпуклая грудь, слишком кривые ноги. Слишком низкий лоб, слишком грубый голос.

И его выговор, странная манера подкашливать и рычать, с усилием выхаркивая обыкновенные, простые слова, которые легко произнесет и ребенок, — выдавала в нем иноплеменника.

Он жил собиранием кореньев, в его пещере не было очага; он не жег огня, и это выдавало в нем последователя древнейших природных сил; он повсюду ходил босым и голым, его коричневая кожа шелушилась, как грубая сосновая кора; он двигался и дышал совершенно бесшумно; он был настоящим древним ведуном, диким и почти всемогущим, заросшим, от глаз до горла, бородой, свалявшейся в сальные лохмы.

Когда он шел по лесу, птицы сами садились на его плечи и затылок, а белки и куницы бежали рядом, выпрашивая лакомства.

Его прозвали Отцом Упырей по веской причине.

Если старейшины приглашали Крепа пожить в той или иной деревне, например, от Нового Года до весны, — Креп принимал приглашение, зимовал, ел, пил, спал, мылся в бане в своё удовольствие, — а по весне уходил; потом на протяжении двух или даже трёх лет ни один покойник в той деревне не восставал из могилы.

То есть, присутствие Отца Упырей сказывалось на мертвых благотворно.

Там, куда звали старика, — мертвецы успокаивались и спали, сожженные, обратившиеся в пепел и засыпанные землей; никого не тревожили.

В других деревнях, особенно по окраинам долины, куда старца не решались пригласить, по причине дороговизны его услуг, или отдаленности его жительства, — покойники вставали и возвращались каждый год, а бывало — и чаще.

В те времена как раз укоренялся обычай не только сжигать своих мертвых, но и закапывать кости в землю, или заваливать камнями. Иначе мертвец мог встать и вернуться домой.

Обычно упыри являлись, чтобы отомстить за свою гибель, либо за любовную неверность.

Случаи смертоубийства в нашей долине были очень редкими; люди жили в согласии, и споры свои решали в переговорах. Так что подавляющая часть упырей, восставших из могил и вернувшихся в свои дома, — это были супруги, желающие наказать своих жен и мужей за измену.

Ведь после смерти каждый человек прозревает и узнает всю правду о своих родных и близких, о друзьях и врагах.

Каждый год по долине разносились вести, что в Кленовой деревне мертвая жена ночью вернулась из-под земли, чтобы плюнуть в лицо неверного мужа, который изменял ей с женой соседа; а в Озёрной деревне умерший от лихорадки муж пришёл домой, ломился в дверь, потом залез на крышу и стал её разбирать, но на рассвете вернулся в могилу, так и не проникнув в дом, а молодая вдова — по словам очевидцев, действительно красивая женщина — с той ночи и до старости заикалась; и, наконец, в Деревне За Скалами один охотник, задавленный медведем и похороненный с почестями, ночью вломился в собственный дом, в спальню к собственной жене, которая сожительствовала с его родным братом, и стал кричать так громко и страшно, что оба прелюбодейника подвинулись рассудком.

В случаях смертоубийства упыри вели себя гораздо более яростно: возвращались по семь, по десять ночей подряд, бились в окна и двери, душили дворовых собак, сворачивали головы курам; но такие случаи были редки — один раз в пять или семь лет, и вокруг каждого такого случая молва потом городила самые завиральные легенды.

Так или иначе, именно ветхий Креп, кривоногий пещерный пращур, научил людей зеленой долины простому способу обмануть упыря.

По совету Крепа, люди стали выносить своих умерших не в дверь, а через дыру, специально прорубленную в стене дома.

Этот обычай — он так и назывался, «вынос через стену» — был заведен примерно сто лет назад; я еще помню времена, когда старики его оспаривали и усмехались; но при моих зрелых годах и до сих пор он соблюдается во всех общинах.

Если в доме кто-то умирал, глава семейства брал топор и пробивал в стене отверстие, достаточное, чтобы извлечь умершего. После выноса мертвеца свежую дыру тут же заделывали накрепко. Благодаря такому ухищрению мертвец, если он вставал из могилы, никак не умел найти обратной дороги. Шел по следу — но находил не дверь, а только стену, и дыру, уже заделанную.

С тех пор как укоренился обычай выноса через стену, упыри почти совсем перестали беспокоить жителей долины, — а ветхий Креп получил свое знаменитое прозвище.

Справедливости ради я обязан сказать, что были в нашей дальней тихой долине и такие деревни, где покойники никогда не вставали из могил, не обращались в упырей, ни в сожженном, ни в закопанном виде.

В таких деревнях — а их было и есть достаточно — люди вовсе не верили в ходячих мертвецов.

А сейчас, когда наш народ вошёл в пору невиданного расцвета, — в них верят еще меньше: чем лучше жизнь, тем реже возвращаются к нам наши мертвые.

 

Я прожил в пещере пращура Крепа, Отца Упырей, пять дней. Креп страдал глухотой, и мне пришлось изложить свою просьбу, прокричав ее прямо в стариковское вялое ухо.

Несмотря на всю свою ведовскую мощь, несмотря на дружбу с упырями, Креп тоже не сумел мне помочь.

Он лишь сказал, что Зори нет в долине.

Это был приговор.

Это лишало меня надежды.

И я не поверил. Заявил, что не уйду из хижины Крепа, пока не получу объяснений. И даже плюнул в бугристую стену пещеры, покрытую письменами, нанесенными углём по бороздам, вычерченным каменным лезвием.

Следующие четыре дня ветхий Креп рассказывал мне, как устроено всё разумное сущее.

Рассказы его поразили меня и врезались в память; я до сих пор помню все подробности.

Большую часть времени Креп тратил не на рассказы как таковые, а на собственные вопросы: ему было важно, чтоб я все затвердил.

Нет, он не считал меня своим учеником. Он был слишком дик, лохмат и груб, понятия «ученик» и «учитель» к нему совсем не подходили — его знание передавалось не словами, а взмахами заскорузлых рук и вращением глаз.

Он по три раза переспрашивал меня, хорошо ли я понял его слова, и заставлял, опять же по три раза, повторить услышанное.

Он говорил, что нет никакого нижнего мира; нет и верхнего.

Он говорил, что миров ровно столько, сколько живых людей, то есть — неисчислимое количество.

Каждый человек образует вокруг себя свой собственный мир: Креп называл его — «поселенный пузырь».

Каждый живущий обитает в собственном поселенном пузыре: своем и только своем.

У одних этот пузырь велик, у других — мал.

У одного — дом, дети, лес, огород, хозяйство.

У другого — вся долина: семь лесов и четыре озера.

У третьего — не только долина, но и земли за перевалом, южные леса и степи далеко за лесами, и моря далеко за степями, и люди, живущие в тех лесах, и в тех степях, и на берегах тех морей.

Любой из нас, говорил мне Отец Упырей, укрепляет свой собственный поселенный пузырь, и бывает так, что у одного человека такой пузырь — маленький и тесный, зато очень прочный. А у другого — пузырь огромен, и вмещает многое, но при этом едва держится и в любой миг лопается и рвется на части.

Поселенный пузырь вмещает все, во что верит человек. Все, что он видел. Все, о чем он мечтает.

Поселенный пузырь нельзя сузить — можно только увеличить.

Чем дольше живет человек, чем больше он видел и узнал — тем шире становится его пузырь.

У тех, кто живет на одном месте и думает только о семье и урожае, — пузырь маленький.

У тех, кто путешествует, думает, имеет многих друзей и товарищей, у тех, кто сомневается, кто ищет отгадки на вечные вопросы, — пузырь большой.

Пузырь может увеличиваться сколь угодно долго — вплоть до смерти человека.

Каждый может пересадить в свой пузырь свою жену, своих детей и внуков; и друзей, и даже соседей. Но в общем, как несколько раз повторил Креп, поселенный пузырь у каждого — отдельный, личный.

Вот и подруга твоя, сказал Креп, маленькая девочка — пропала, потому что вышла из своего поселенного пузыря; выпала прочь.

Увидела и встретила нечто такое, чего не вмещал ее собственный мир.

Она пропала, потому что сама решила пропасть, сказал мне ветхий Креп.

Это было ее желание.

Что-то увлекло девушку, что-то явилось ей и увело за собой; она ушла добровольно и самостоятельно, из своего пузыря в чей-то чужой пузырь, в посторонний мир, и теперь — в том месте, где она находится, она вполне довольна своей участью.

Так сказал мне старик-ведун, потомок пращуров, кривоногий Креп, и ещё потом повторил: не жалей ее, она обрела покой; она счастлива.

 

Из того, что говорил мне Отец Упырей, я запомнил не все.

Есть то, что я и запомнил, и понял.

Есть то, что я запомнил, но не понял сразу, а понял только потом, или вовсе не понял.

Есть то, что я не запомнил — зато понял.

В первый день Креп говорил, на второй день молчал, заставлял меня пересказывать; на третий день снова говорил, а на четвертый день снова заставил пересказать услышанное.

А в пятый, и последний день, я прокричал в глухое ухо:

— Я догадался! Она просто ушла за перевал!

Отец Упырей поднял длинные узловатые руки ладонями вверх. И ответил, что этого никто не знает.

В тот последний день — после того, как старик заявил, что нам больше не о чем говорить, и что я должен оставить его в покое, — я набрался храбрости и задал тот же вопрос, который задавал деревенскому волхву Снытко.

Нельзя ли мне поговорить с князем леса? С лешаком?

Ветхий Креп покачал головой.

Лешак людей не любит, ответил он мне. И он не трогал Зорю; это точно. Лешак может запутать и погубить зимой какого-нибудь пьяного дурака, и то если пьяный дурак сам грубо навредит лешаку: например, не то дерево повалит на дрова.

А чтоб лешак забрал юную девочку, ушедшую собирать перлы, — такого быть не может; князь лесной хоть и дух, а все ж не глупец и не враг людям.

Так сказал Отец Упырей, и махнул рукой, напутствуя меня и прощаясь.

— Но если хочешь, — напоследок сказал он мне, — разыщи старую Язву; может, она тебе скажет что-то, чего я не знаю.